Часы

Равновесие исчезло как понятие где-то ещё в тот момент, как кто-то из вас ненароком потерялся в чужих чертах лица. И тебе до сих пор неизвестно кто был первым. Прогоняя через глотку табачный привкус обратно на язык, ты можешь лишь винить себя в том, что в итоге стоял на том же самом месте, где когда-то подумывал свернуть мистеру в-каждой-бочке-затычка шею. Точнее нет, не в том, что стоял, а в том, что в итоге не свернул. – А сегодня теплый вечер. Удивительно, уже ведь октябрь. – этот голос всегда оставляет странное ощущение во рту. Будто вкус залитого недавно виски в баре никогда и не давил на язык, пощипывая. Вместо него появлялось вязкое ощущение приторности. В этом весь Америка. Приторный. И ты ведь ненавидишь сладкое, но тебя держит это забавное послевкусие. – Пройдемся ещё немного? – ты чувствуешь, что он слегка пьян, что он облокачивается о твою руку, смотрит с широкой улыбкой. Даже будучи под градусом он играет, держа на себе это выражение полного соответствия надуманным принципам. Что ещё раз сподвигло тебя на эту интрижку? Хотя теперь эту интрижку сложно не назвать какими-то своеобразными устоявшимися отношениями. Вам обоим это слово не нравилось, потому ты остановился на "интересе", а он на "увлечении". – До дома. – ты уже предчувствуешь несогласие. Да-да, как же излюбленная привычка американца - брать такси домой. И каждый раз по настроению садиться то спереди, то сзади, рядом, задумчиво высматривая в окне что-то и обязательно цепляя пальцами грубую ткань твоих перчаток. У него всегда холодные руки, потому даже не приходится оголять ладони, чтобы помнить это морозное ощущение на коже. Тебе не так холодно даже в 40-градусный мороз, как когда он касается своими руками твоей кожи. Но в то же время у него уж слишком опаляюще горячее дыхание, которое сейчас особенно ярко ощущается, когда он стоит черезчур близко, оттяпав одну твою руку в свою собственность. Он сплошная непонятная противоположность самому себе, иногда ты вообще не понимаешь его, потому перестал пытаться. Может даже просто чтобы позлить его этим. – Я сказал немного, а не... Впрочем ладно, давай просто уже поедем домой. – на удивление его секундное недовольство сменяется смирением. Перепил. Видимо, думал на улице выветрится, а оказалось всё немного сложнее. – Пойдем сядем, пока ты ещё дойти можешь. Отпустит и поедем. – И так отлично. Поймай машину, а. – с закатываем глаз слышится раздраженный вздох. – и дай закурить. Вот он, почти приказательный тон, но тебе в ответ хочется выставить свое заботливое упрямство, оставив груз с плеча на скамейке неподалеку. – Ладно, значит меня стошнит на улице. – он произносит это даже с некой трагичностью. Словно ужин на асфальте - это хладнокровное умертвление его чести. Впрочем, приятного мало где бы такое не произошло, но по лицу рядом и не сказать, что тот уже где-то на грани добра и зла. – Хотя бы не на мой ковер. – в ответ на это ты можешь лишь чуть усмехнуться, пока США пихает руку в твой правый карман. К его разочарованию найденная с трудом пачка пуста, но он с любопытством изучает обнаруженные там же часы, которые видел уже раз так сто точно. Крутит в руках, смотрит время. Каждый раз он спрашивает одно и то же. – Так все же почему ты таскаешь их с собой? Они сломаны. И выглядят... Как будто по ним проехалась. – он смотрит на остановившуюся часовую стрелку, которая замерла на 6-ти. Сзади часы будто кто-то расковырял ножом или чем подобным, портя изображение на обратной стороне. Даже цепочка, к которой они были присоеденины, на определенном звене резко обрывалась, оказываясь слишком короткой, чтобы крепить их куда-либо. – Как память. – ты отвечаешь почти так же, как в первый раз. Только тогда ты ещё пытался убрать руки наглеца от своих вещей, но сейчас это не кажется успешной в итоге идеей. – О ком? – и с сотого раза, словно впервые, интерес Америки кажется не уменьшился. – О прошлом. – ты редко болтаешь лишнее. Да, даже с ним. Особенно с ним. – Знаешь, я тоже хочу что-нибудь в память о тебе. – возвращая часы, он ищет взглядом за что бы уцепиться, но тебе сейчас явно не хочется разбрасываться вещами. – Говоришь так, словно я скоро умру. Вообще-то я моложе тебя, если ты не забыл. – это почти обижает, но не пугает ни капли. Угрозы от него ты слышал много раз, а это точно не одна из них, но напрягает. Подозревает что-то. Но это значит лишь то, что смысла прятаться нет. – впрочем, если и правда рассчитываешь на такой исход, можешь забрать часы. Они тебе видимо очень нравятся. – Правда? – вновь прилизывается к плечу, словно вот-вот покосится в сторону. – Ага. Только время переведи потом. – намек был вполне понят, хоть и сперва неоднозначно воспринят, но пока часы вернулись по закону тебе. А может он так думал ещё что поменять. Хотя хах, вряд ли вы оба могли бы. Ты знаешь к чему всё идёт, а он не боится, пусть и намеком, но сказать об этом с обычной улыбкой на лице. Он знает, что тебе жалость не нужна. Ты ненавидишь её. Ненавидишь и себя за то, что можешь испытывать ее к нему, ведь он пользуется этим. Удивительно, мать твою, как умело. Даже выругаться хочется, смотря в его глаза сквозь линзы темных очков. В отличие от ярких цветов его флага, они серые. Будто даже пепельные. Может поэтому каждый раз в поцелуе ты чувствуешь эту горьковатую примесь. Словно что-то внутри него давно сгорело, но ты ещё можешь чувствовать остатки, которые он пытается завуалировать под чувства. А может ты черезчур романтизируешь эту глупую хрень, а это всего лишь вкус твоих сигарет. Может, потому тебе так и нравится целовать его. И ты целуешь. Без особой причины, не слишком напористо. Ты не знаешь зачем. Зачем вообще люди так делают? Может, тебе хочется увидеть в чужих глазах что-то помимо этого остывшего пепла. Может, ты просто не хочешь продолжать эту тему. А может, ты хочешь сейчас почувствовать это горячее дыхание, заполнить себя чужой теплотой и хоть ненадолго забыть о том, что все хреново. Тебе впринципе плевать зачем. И ему тоже, так ведь? Он смеётся прямо в твои губы. Смеётся, содрогая теплым дыханием воздух. Смеётся как идиот. Впервые в чужих глазах мелькает такая печаль. И тебе аж щемит где-то в груди, отдает в виски и приходится закусить губы, пока он с подрагивающими посмеивающимися короткими звуками утыкается в плечо, сжимает пальцами пальто, выдыхает... И ты ждёшь, замирая, позволяя себе лишь положить одну руку на его спину. Ты не смотришь в его лицо, да и сложно что-то так разглядеть. Перепил. Правда перепил. Какой эмоциональный. – Я устал. – он тихо шепчет, а ты слышишь дрожь в чужом голосе. Ну кто же так плохо скрывает это, Америка? – поехали домой, Союз. Я хочу домой. Ты молчишь. Молчишь, но мягко гладишь чужое плечо. Внезапно тебе тоже захотелось домой. Вместе с ним, сев в такси сзади. Захотелось, чтобы он сел рядом, цепляя своими пальцами грубую ткань твоих перчаток. Чтобы как всегда он задумчиво смотрел в окно, а иногда перебивался какой-нибудь шаблонной фразой с таксистом. А может и с тобой. Чтобы он ждал, пока ты обойдешь машину, чтобы открыть дверь и обязательно подцепить ей твое пальто, театрально извиняясь и то ли стряхивая грязь, то ли игриво касаясь ладонями твоих бедер через ткань пальто, идущего наверное до колен. Сейчас тебе просто хочется... – Домой... – он снова шепчет, и ты всё-таки киваешь в сторону какой-то удачно оказавшейся рядом машины. Таксист курит трубку, смотря куда-то в глубину парковой зоны с другой стороны. Ты понимаешь, что тебе придется вести его, и ты плавно поднимаешься, а он уже тянется следом, как прилипший. И у тебя не хватает духу его оторвать. Таксист то примет его за перепившего, подметив обоих. Конечно, перекур его они явно прервут, но подождать пару минут, пока тот закончит не проблема. За это время ещё застывший в твоих руках уравновесил дыхание, поправляя очки и слабо, еле слышно, шмыгнув носом. Впервые эта поездка кажется тебе такой долгой. Впервые он сидит так близко, будто пытаясь высверлить взглядом дыру в твоей груди. Тишину нарушает лишь радио да пара вопросов таксиста, который сонно и лениво пару раз заводит машину заново, когда она глохнет.

...Не мигают, слезятся от ветра Без надежды карие вишни Возвращаться плохая примета Я тебя никогда не увижу И качнуться бессмысленной высью Пара фраз залетевших отсюда Я тебя никогда не увижу Я тебя никогда не забуду...

Теперь уже ты задумчиво смотришь в окно. Рукой под грубой тканью касаешься чужой, перебирая пальцами. Твоему взгляду предстают лишь опавшие листья и уже порядевшие деревья. Тот первый громкий и красный октябрь ты помнил иначе. Сейчас всё это больше напоминает об окончании осени. Совсем немного и последний месяц начнет свой отсчёт до зимы. – С вас 5 рублей и 30 копеек. – под конец объявляет таксист, поворачиваясь к обоим. Смотрит сперва на тебя, затем на так и просидевшего всю дорогу Америку. Ты, не торопясь, достаешь 10 из кармана, оставляя их в руке таксиста. Американец дёргается, поднимается, выходит первым и идёт, качнувшись пару раз, к двери. – Сдачи не надо. – цокаешь языком, быстро следуя за ним, хватая обратно под плечо. – Америка... Рухнешь сейчас. – ты хмуришься, но уже на ходу ищешь ключи. А он лишь вновь вцепляется в твою руку, словно хватается за спасительную соломинку, и немного теребит. Торопит. – подожди... Подожди. Да постой же нормально. Последнее выходит уж особенно резко, ты немного дергаешь его, но зато при этом и ловко по взмаху ключей пускаешь вас обоих в подъезд. Этаж первый, благо. Один оборот ключа, как удачно это ты сегодня предугадал закрыть. Он садится на пуфик в коридоре, как-то неровно подпирая голову и раскинув ноги. – Ну раздевайся хоть. – ты сам снимаешь обувь, отставляя, а вместе с ней и пальто с шапкой и перчатками. Вешаешь и вновь поворачиваешься, выжидая пару минут в тишине. И с места не двинулся. Ты подходишь, наклоняясь ближе, убирая упавшие на его лицо спутанные волосы. На самом деле ты не знаешь, что сказать. А нужно ли что-то говорить? Но ты решаешь хотя бы помочь ему снять обувь, опускаясь на колени. – Союз. – он цепляет руками твои кудри и тянет на себя, поднимая лицо. – поцелуй меня ещё раз. Ты замираешь, моргая глазами пару секунд, но затем подставляешься под ласку. Тянешь руки вперёд, касаясь темных очков и медленно, словно боясь чего-то, стягивая их вниз, открывая вид на чужое лицо. Чистое, красивое, будто кто-то специально выгравировал его из своих фантазий. И ты не можешь отказать себе в том, чтобы потрогать. Коснуться пальцами виска, погладить по щеке, очерчивая скулу и наблюдая за дрожащим в чужих казалось бы потухших глазах огоньком. Америка будто расслабляется от этого ощущения, ты слышишь как он глубоко вдыхает и выдыхает, прежде чем двинуться навстречу. Он целует уже иначе. С какой-то особой жадностью, сползая со своего места ниже, буквально наваливаясь на тебя. И вот это ощущение на коже. Снова. Холодные руки на теплой шее. Ниже. – Я люблю тебя. – он шепчет прямо в губы так тихо, словно в квартире сейчас помимо нас есть кто-то ещё. Но этого достаточно, чтобы ты чувствовал как все внутри снова переворачивается. Только ему удается заставлять тебя испытывать такой спектр эмоций. Тебе порой хочется презирать его, но ты почему-то ищешь причины влюбляться. Ты хочешь навсегда вытолкнуть эти редкие встречи из своей памяти, но до сих пор хранишь то старое фото с Красной площади. Ты хочешь держать расстояние, не забываться при нем, но в итоге лишь снова и снова поддаешься и тянешься. Ты никогда не был уверен что любишь его, что это правда что-то искреннее, светлое. Никогда так не был уверен как сейчас. Ты плюешь на обувь. Плевать. Вообще. На всё. Ты даже не замечаешь, как оказываешься где-то не в коридоре. И как вы оба оказываетесь в таком положении. Кажется, к реальности тебя возвращает только громкий стон, перебиваемый неразборчивым английским шепотом. – Пожалуйста. – твоя рука крепко сжимает чужое оголенное бедро, а слегка зажмуренный взгляд напротив смотрит на тебя с каким-то отчаянием.Хватит. – Быстрее... Я хочу... Пожалуйста, быстрее... И ты не медлишь. У тебя не оказывается под рукой ничего лучше какого-то дешёвого крема, который наверняка пролежал тут слишком долго без дела. Чей он был вообще? А важно ли сейчас. Тело под тобой дёргается, неестественно, но как красиво, изгибаясь. Он теряет контроль. Или это ты. Давно потерял. Ты шепчешь что-то грубовато-игривое, пока чужое тело содрагается. Расслабляется. Привыкает. И снова содрогается. Ты чувствуешь адреналин в крови. Он всегда говорил, что ты не умеешь быть нежным. Умеешь, наверное. Но сейчас нет сил стараться. На шее цвета бумаги красками расплывутся с утра следы. Красный-фиолетовый-синий-желтый. Ты будто хочешь оставить на нем память. Всего себя погрузить в чужое существование. Ты хочешь, чтобы он помнил тебя. Всегда. Каждый день вспоминал, смотря в зеркало. Ты хочешь остаться в нем и жить через него, видеть мир его глазами и крепко держать его руку сейчас. – Прошу... Ммм... С-со... Ах! Не могу... – ты точно запомнишь его таким. Растрёпанным, с мокрыми порозовевшими щеками и срывающимся голосом. По крайней мере до утра. Ты знаешь, что утром он уйдет. Всегда уходит. Ты никогда не слышал даже его шагов. Он словно дурной сон пропадал из комнаты, не оставляя о себе почти никаких напоминаний. Потому ты с рычанием плотнее вжимаешь чужое тело в простыни, целуя. А он почти скулит, двигаясь бедрами навстречу. Вы уже успели запачкать одежду, стаскивать её полностью теперь дело бессмысленное. Хотя невыносимо душно. Ты кладешь его ладонь на свое лицо. Так лучше... Гораздо лучше. И ты ощущаешь как не сдерживаешься. Плотно сжимающее тебя внутри тело напрягается вновь, но затем растекается на кровати. А ты замираешь ненадолго, давая вам обоим передышку. – Союз... Могу я отдать эти часы в ремонт? – он ещё тяжело дышит, перекрывая рукой лицо, положив ее на горячий лоб. И ты уже ложишься рядом, смотря с ним на потолок. – Эти уже не починишь. Я пробовал. Купи новые. – ты прикрываешь глаза. С чего-то накатывает такая жуткая усталость. Хотя нет. Она давно. Но сейчас почему-то ты особенно придаешь ей значение. – Я не хочу новые. – у тебя как-то уже нет сил открывать глаза. Но ты чувствуешь как к тебе поворачиваются лицом, теплом дышат на шею, и твоя рука рефлекторно обхватывает чужую талию. И правда. Какой теплый вечер. Удивительно. А уже ведь октябрь.