Бергамот

В квартире Даниила всегда пахло книгами. Они громоздились в шкафах, лежали на рабочем столе, прятались на широких подоконниках и стыдливо выглядывали из ящиков с филигранной надписью на крышке «передать в собственность университетской библиотеки». Сколько Данковский себя помнил — запах чернил и старой бумаги ассоциировался у него с домом. Так пахло его персональное «вчера»: бессонными ночами наедине с библиотечным наследием, прогулками с товарищами и осенней листвой в Сокольническом парке. Не было времени на сон, приходилось избирательно подходить к расписанию — от подушки в гостиной пахло кофе со сливками и терпким цитрусом. Да. Он хорошо запомнил лихое студенчество и годы работы над ошибками. Ad vitam aeternam. Сегодня в том месте, которое Даниил зовёт «домом», пахнет бергамотом, мятой и крепким кофе. Кожей. Чистыми простынями. Одеколоном, которым не можешь надышаться, уткнувшись в чужой затылок. В кабинете аромат совершенно иных книг, на столе стопки тетрадей, рукописей, памфлетов (в хитром нагромождении лабораторного оборудования таится аромат немого осуждения человека по фамилии Т.). От сухого букета веет степью и злым сентябрём, прожитым в страхе перед неизведанным. «Сегодня» не имеет конкретного запаха. Оттенков так много, что дурманит голову, но Данковскому нравятся контрасты. Утро вновь кофейно-цитрусовое — очень много работы в университете, где не без помощи бывших соратников удалось организовать научную лабораторию. Нужно разобрать стопку писем, вычитать рукопись, оставить на полях пару едких комментариев. Даниил снимает со спинки стула чистую рубашку, надевает и, не застёгиваясь, вдыхает исходящий от воротника терпкий запах бергамота. «Вчера» не пахло бергамотом, потому что «вчера» Данковский предпочитал одиночество. На комоде в спальне стоят три фотографии в серебряных рамках. Одна напоминает Даниилу о войне — санитарная рота в полном составе выстроилась в кирпично-ржавую шеренгу. Капитан Чибис стоит рядом, чуть поодаль — по своему обыкновению мрачный Стах Рубин. Имён остальных Данковский, к своему стыду, так и не запомнил, а вот лица до сих пор стоят перед глазами. В соседней рамке из кусочков паззла с обожжёнными краями собрана фотография учёных-танатологов, с которыми работал и дружил Даниил. Половины нет в живых, это ему сообщили в Комиссариате, чтобы надавить на совесть (в коридорах Инквизиции пахло гиацинтами и чистящим порошком), другая половина прячется или сидит по тюрьмам. Опасно выходить с ними на связь, поэтому Данковский действует в обход регламентов, вызволяя товарищей по одному раз в несколько месяцев. От рамки пахнет выгоревшими надеждами и совсем немного — гвоздикой. На третьей фотографии он обнимает любимого человека. Сладко-приторная картинка новой жизни, которую Даниил выбрал осознанно, не требуя ничего взамен, и которую отныне отчаянно оберегал. В квартире витают ароматы ранней весны. Сквозь занавески в гостиную просачиваются тёплые лучи солнца, на кухне свистит медный пузатый кофейник. На столе Данковский находит свежий номер студенческой газеты, где на передовице — его фотография. Триумфальное возвращение в научные круги знаменитого танатолога. Меж строк — сплошное восхищение. На полях приписка острым строгим почерком: «Горжусь тобой. А.» От бумаги пахнет типографией. И совсем немного — незаслуженным признанием. Ведь Даниил знает, что не случись на Горхоне той эпидемии, чёрта с два бы ему позволили практиковать. А тут так удобно получилось: о сгоревшей Танатике никто и не вспомнил. Власти спокойно подписали прошение об амнистии. Кофе обжигает язык. На губах застывает горечь. К чёрту. Он подумает об этом после завтрака. День пахнет работой. Рукописи, черновики, недописанные труды молодых врачей и восторженных почитателей. Среди книг и рассортированной корреспонденции Данковский находит старый задачник по тригонометрии и недовольно фыркает. Забыл. Ещё вчера или позавчера думал торжественно вручить прямо в руки, но потерялся в потоке будничных забот. Он оставляет книгу в прихожей на видном месте на случай, если заработается и снова перестанет замечать происходящее вокруг. Постоянная занятость Даниила не смущала Блока — сам допоздна в Консулате, по выходным в военной академии, а в праздники на торжественных сборах. Они могли не видеться неделями, пересекаясь лишь по ночам в общей постели: Александр уходил около шести утра (но зато готовил завтрак и имел очаровательную привычку оставлять записки) и возвращался обычно под вечер, когда у Данковского самый пик деятельности, только и успевай приносить свежезаваренный чай. Непременно с бергамотом. Насколько нормально скучать по человеку, когда живёшь с ним в одной квартире? Кончик перьевой ручки замирает над недописанной рукописью какого-то начинающего генетика из пригорода. Перо едва заметно дрожит. В кабинет просачиваются мелодичные трели старенького пианино — соседка сверху практикуется перед концертом. Сквозняком до Данковского доносится запах острой тоски. Ощущение одиночества настолько сильное, что он неосознанно тянется к воротнику рубашки, сохранившей аромат одеколона Александра. Даниил прислушивается к мелодичной сонате. Смотрит на календарь — времена года спутались, и приближение весны он как-то не заметил. Летом следовало закончить все намеченные дела и с чистой совестью покинуть Столицу, перебравшись в домик на Сарматском озере, где никто не потревожит двух близких по духу мужчин, внезапно осознавших потребность в уединении. Там и работать и дышать легче (летом в доме пахнет костром, опилками и свежескошенной травой). Сон крепкий — больше никаких чумных кошмаров, думает Данковский и улыбается, уже позабыв, на какой строчке остановился. После обеда он собирает разложенные по папкам рефераты, одевается и покидает квартиру. Столица пахнет выхлопами сотен труб, гудит клаксонами — людской поток легко скрывает Даниила от чужих глаз (плащ на нём пошитый на заказ в честь дня рождения, сукно очень дорогое, «Саша, не стоило тратиться на мои прихоти»). Он лихо запрыгивает на подножку уходящего в центр города трамвая и протягивает машинисту университетскую карточку с выдавленной надписью «льгота». Блок постоянно предлагает приставить к Даниилу водителя (читай — телохранителя), но среди людей отчего-то спокойнее, нежели в салоне автомобиля. Трамвай выплёвывает его на улице Пана Ганича. В нос бьёт запах кислой капусты из полуподвальной университетской столовой, в которой когда-то и сам танатолог покупал скромный обед и крепкий чай, отдающий копчёностями. Взбежав по крутым ступенькам, Даниил едва не сталкивается лбом с бывшим коллегой Тельманом — по понятным причинам они оба делают вид, что их дружбы никогда не существовало. Профессор кривится. Данковский же, наоборот, улыбается, на стойке небрежно бросает пропуск и просит ключи от аудитории под крышей (там отличная акустика), а ему вслед слышится змеиное шипение. Тельману не нравится, когда его игнорируют. Лекция пыльная, громкая — студенты расстреливают доктора Данковского вопросами. Сегодня неприятная тема — продление жизни и реанимация, от неё пахнет антисептиками, просроченными медикаментами и тщетными попытками победить смерть в горхонском захолустье. Даниил подробно рассказывает про Песочную Язву (в который раз), на примере Чёрной Смерти объясняет природу вируса и рисует на доске вредоносную клетку, увенчанную жуткими рогами. Вороша памятные моменты, он упоминает слои тела, в которые веруют степные знахари, про фатальное поражение лёгких, нервной и кровеносной систем. Нехотя говорит про попытку реанимации больного, находящегося в терминальном состоянии. На языке в который раз горечь. В носу свербит от фантомного твиринового духа. Семинар заканчивается обещанием поведать студентам про танатологические исследования в недавно открывшейся лаборатории. На деле, конечно, это лишь громкие слова. Сказать по правде, мечты о победе над смертью остались в прошлом, спустив Даниила с небес на землю. А вот давние планы по изучению ранее неизлечимых болезней пустили в душе прочные корни, вытеснив туман противоречий и разочарований. Многогранник — просто башня. Так Блок говорил в их дождливом «вчера». «Сегодня» Данковский вновь выходит на верную тропу, ведущую из лесной чащи самоуничтожения в светлое будущее новых медицинских открытий. Вечер наполнен ароматами: уличными вафлями и яблоками в карамели. Даниил спешит домой, едва успев на отбывающий от остановки трамвай. По кругу показывает карточку льготного проезда, протискивается между пассажирами и прислоняется к окну, провожая взглядом багрово-розовое закатное солнце. В саквояже свежая стопка работ по реаниматологии. Две статьи. Ещё один научный труд, присланный из академии под Грабовым. Данковский касается воротника и глубоко вздыхает. Бергамот. Сашин одеколон. Кофе, табак. Сердце, которое Даниил едва не потерял на Горхоне, тихо колотится в груди от предвкушения встречи. Работу решено отложить на завтра. Он выпрыгивает из трамвая на улице Адмирала Карпова. Пахнет сиренью. В бакалейной лавке Даниил покупает сигареты, красное сухое и упаковку овсяного печенья (свежее, только привезли, утверждает продавец). На лестнице в подъезде Данковский чудом замечает оставленную Блоком трость и закатывает глаза — снова забыл, закопавшись в сумке в поисках ключей. Даниил поправляет коврик, дёргает ручку и по старой привычке бросает взгляд за спину — так они с Александром раньше проверяли, нет ли слежки (при любом подозрительном движении первым генеральским приказом было покинуть квартиру по отдельности и провести ночь вдали друг от друга, благо то время закончилось). В прихожей пахнет жареной картошкой с грибами и свежей зеленью. На низком столике, где ещё утром Данковский оставил многострадальный задачник — пусто. В винной бутылке на полке — веточка сирени. Пианино на верхнем этаже притихло, на вешалке снова появилось тёмно-серое пальто со стойкой («Саша, я знаю, что день рождения у тебя только завтра, но… Приятное мне тебе хочется сделать сегодня. Хочу отплатить заботой за заботу.»). У Даниила навязчивое ощущение, будто они не виделись вечность. Он отирает плечом дверной косяк и украдкой заглядывает в гостиную: Александр листает учебник по тригонометрии, сунув за ухо заточенный карандаш. От открытой балконной двери веет прохладой и тихими признаниями в любви (Данковский больше не отрицает того, что не просто увлечён этим человеком, а по уши в нём). Из полупустого серванта Даниил достаёт два пыльных бокала и медленно подходит ближе. Погружённый в напряжённые расчёты, Блок поначалу не реагирует, явно вспоминая сопливую юность в рядах михайловских курсантов, затем поднимает на Даниила посветлевший взгляд. — Мне казалось, ты сегодня… Данковский качает головой и ставит бокалы на журнальный столик. — Занят? — заканчивает он брошенную Блоком фразу. — Знаешь, сам также думал. Но планы имеют обыкновение меняться. — И это мне говорит человек, расписывающий будний день едва ли не по минутам. Даниил красноречиво щурится, но приходится согласиться — ранее подобных фраз он не кидал, прикрываясь переменчивым университетским расписанием. Блок не сердится. Удивительный человек со стальным терпением — иные бы даже слушать не стали. В воздухе разливается аромат сирени и примирения с чужими амбициями. — Ты снова оставил трость в предбаннике, — говорит Данковский, присаживается на диван и откидывается спиной точно на вовремя подставленную подушку. Роется по карманам, выуживает зажигалку, портсигар, маленькую карманную пепельницу — пассивно пытается бросить (но коллеги умудряются раз за разом пресечь тщетные потуги танатолога перестать вредить здоровью). — А ты снова куришь в гостиной, — парирует Александр, раскрывая старый задачник и вынимая из-за уха карандаш. — Захотелось. День сегодня такой. Данковский слышит шуршание карандаша по бумаге и улыбается — знал, что Блок оценит подарок. — Какой? — спрашивает Александр. — Пахнущий кофе и табаком. А ещё весной, приближающимися экзаменами и безудержной тоской по поездкам. — О, в тебе проснулся романтик? Даниил поднимает руку с зажатой сигаретой. Пауза. Блок убирает карандаш в книгу, хватает губами фильтр и затягивается. Секунда — выдыхает дым и целует в запястье. На сердце Данковского становится спокойнее. Он на своём месте. От Александра почему-то пахнет кедровыми орешками. Смешное наблюдение, возвращающее в дни их совместной поездки на Сарматское озеро. — Прочитал утром статью про тебя в «Университетском вестнике», — улыбается он, откладывает задачник в сторону и ладонью приглаживает волосы Даниила. — Я видел. Комментарий на полях показался мне излишним. — Отчего же? Поцелуй, переданный через сигаретный фильтр горит на коже, почти обжигает. Данковский затягивается в последний раз, тушит бычок в пепельнице и раздражённо стряхивает с чёрного жилета крупицы пепла. Дёргает цепочку часов, смотрит на время и, поджав губы, ухмыляется. Дела подождут, упрямо твердит совесть. — Не то чтобы мои научные достижения достойны похвалы. Пока не за что. Мы стоим на пороге великих открытий, до реальных свершений целая вечность и ещё два-три года навскидку. Он поднимает взгляд и замечает, что Блок хитро щурится. — Что? Пахнет доброй насмешкой. И гордостью. — Ничего. Просто радуюсь, что в тебе загорелся былой энтузиазм. После суда над «Танатикой» ты места себе не находил. Да. Даниил мрачнеет. Это было в их совместном «вчера». Запах гари, руки в пепле и золе. Бессонные ночи, проведённые на полу в этой самой гостиной (Данковский едва не запил по-чёрному, благо что Блок был рядом и не позволил учёному впасть в апатию). У Александра постоянно болела нога, поэтому по квартире, пустой, необжитой, растекалось медицинское зловоние. Только-только закончилась война — они вернулись в числе выживших. За спиной у Даниила двенадцать дней в степном кошмаре, за спиной Блока — бездна, кровь и копоть. «Сегодня» момент доверенной слабости пахнет предательством всеобщих ожиданий. — Прости, я… — начинает Александр. — Всё в порядке. Данковский накрывает ладонью колючую щёку, гладит по скуле и фыркает (Александр порой, как пёс, прижимается к руке и прикрывает глаза от удовольствия). От рукава белой рубашки шлейфом тянется благоухание бергамота и дух сигаретного дыма. Так пахнет приправленная тяжёлыми думами безусловная любовь. Запахи всё же странная штука. Словно закладывается в них особая магия (степная, не иначе), возвращающая человека в определённые моменты жизни, плохие или хорошие. Данковскому хочется спросить, чем для Блока пахнет «вчера», но знает ответ наверняка — порохом, сталью и укоризной попавших под расстрел людей, не заслуживающих смерти. Преступными приказами. Бюрократией, инквизиторскими интригами (гиацинтами и гвоздикой). Игрой в «русскую рулетку» с самим собой. И это кажется страшнее сентябрьского цветения трав на Горхоне и вони сгнивших трупов в прозекторской. — Я скучал по тебе, Саша. Блок открывает глаза и, удивлённо моргнув, кривит губы в усмешке. — Мы живём вместе, Даниил. — Когда видишь человека лишь по ночам, а днём читаешь записки, оставленные на столе — это не значит жить вместе. Александр молчит (он понимает). Но не винит (принимает, как должное). — Глупости не говори, — вкрадчиво просит Блок и приобнимает Данковского, поглаживая по рёбрам (там шрам от пулевого, зацелованный в страстном припадке, закрепившийся в памяти, как страх потерять навсегда).  — Знаешь же, что несмотря ни на что — я всегда рядом. В болезни и в здравии. Он смотрит на задачник на подлокотнике и шутливо добавляет: — Всегда найду, чем себя занять, пока один упрямый танатолог в очередной раз бросает вызов смерти. Не хочешь, кстати, помочь мне? — Блок смешно морщит нос и ухмыляется. Во взгляде — нерастраченная нежность. Даниил задумчиво молчит и после секундной паузы мальчишески кривится. — Никогда не любил тригонометрию. От Александра пахнет домом. Рядом с ним всегда есть место, куда Данковский может вернуться и отключить вечный двигатель разума, пытающийся постичь все секреты мироздания. «Вчера» Даниил бы над этим посмеялся. «Сегодня» он просто поворачивается набок и прикрывает глаза, засыпая под тихое шуршание карандаша по старой бумаге тригонометрического задачника.