Думать сердцем

— Ответь мне, друг, — спросил однажды Железный Дровосек, обращаясь к Страшиле — или Страшиле Мудрому, как теперь называли его почти все. — Что ты обычно делаешь по ночам? — Я думаю, — незамедлительно ответил тот, оправдывая свое прозвище, и острия булавок показались из его соломенной головы. — Я думаю об Изумрудном городе и о всей Волшебной стране, о ее жителях и об опасностях, от которых я мог бы их оградить. Потом я читаю умные книги, чтобы потом обдумать их содержание. А иногда я думаю о том, как можно было наиболее эф-фек-тив-ным образом думать, — и Страшила поднял к потолку указательный палец. — Значит, ты никогда не устаешь от своих мыслей? — Устаю? — озадаченно переспросил Страшила. — Какая интересная мысль… можно ли устать от дум? Со мной никогда не происходило ничего подобного. Спасибо за пищу для моих размышлений — теперь я знаю, какой идее я посвящу сегодняшнюю ночь. Он выглядел таким осчастливленным перспективой думать сутки напролет, что Дровосек не стал продолжать этот странный разговор. Должен же хоть кто-то быть счастлив оттого, что непрошенные мысли так и лезут к нему, едва солнце садится за горизонт. Впрочем, в случае Страшилы эти мысли, очевидно, никак нельзя было назвать непрошенными. Следующим он встретил на пути Смелого Льва. — Снятся ли мне кошмары о прошлой жизни? — с сомнением протянул он; его хвост носился из стороны в сторону, и Дровосек почти завороженно следил за пушистой кисточкой. — Раньше, когда я был труслив, меня пугала любая тень, и мне постоянно снились кошмары, но с тех пор, как все изменилось… нет, не припомню, чтобы с тех пор я видел страшные сны. Но почему ты спрашиваешь? Я думал, такие, как вы и Страшила, не чувствуете усталости и не спите по ночам. — Может быть, мы и не спим, но я определенно чувствую усталость. — Как это возможно? Ведь у тебя… — Лев неожиданно смутился, и странно было видеть это смущение на его царственном лице. — Ведь у тебя не живое тело, — наконец произнес он. — Надеюсь, я не обидел тебя. В конце концов, какое это имеет значение в нашем мире? — Ты не обидел меня нисколько, — качнул головой Дровосек. В самом деле, какое это может иметь значение? Он мыслил и говорил, разве этого недостаточно? Обязательно ли ему дышать и чувствовать боль, чтобы быть живым? Сам того не зная и не желая, Лев угадал те самые мысли, что занимали его по ночам. — И я согласен, что это кажется очень странным, но утром я чувствую себя еще более разбитым, чем вечером, словно… словно у меня заржавело все тело, хоть я исправно пользуюсь масленкой, — с трудом он смог объяснить испытываемое понятным примером, хоть на деле чувство было лишь отдаленно похожим. Кажется, такое он испытывал давно — когда у него было живое тело. — Однако ты все же не спишь… как в таком случае ты можешь видеть кошмары? — Это не настоящие кошмары, — задумчиво отозвался Дровосек. — Во всяком случае, они происходят не во сне. Просто иногда… я будто задумываюсь слишком глубоко… и вижу что-то, чего не может быть на самом деле. Лев снова озадаченно взмахнул хвостом. — Тебе нужно поговорить со Страшилой. Он точно много знает о том, каково это — думать по ночам. Дровосек не стал говорить о том, что из этого разговора тоже почти ничего не вышло. — Я всю ночь размышлял над твоим вопросом, — объявил ему Страшила следующим утром, и это прозвучало почти как издевка, хотя, конечно, добрый и сострадательный Страшила совершенно не умел издеваться. — И наконец понял, как я справляюсь с тем, чтобы не утомляться от излишних мыслей. Как только я замечаю, что и какая-нибудь начинает утомлять меня, — он снова упер палец в потолок, — я сразу же начинаю думать о чем-то другом! — Спасибо, — Дровосек надеялся, что звучал не слишком уныло и не нарушил торжественность момента. — Я попробую воспользоваться твоим советом и подумаю о другом. — О другом вместо чего? — Страшилу встретил его неожиданно проницательным взглядом. — От каких мыслей ты так сильно хочешь избавиться? Этой ночью… о чем ты думал этой ночью? Дровосек и не знал толком, как ответить на этот вопрос. — Это трудно описать, — сказал он. — Скорее, я просто вспоминаю. Я думаю о своем прежнем теле. Думаю о том, какая у него была мягкая кожа — хоть и задубевшая от топора, но все же гораздо мягче, чем сейчас. Какое оно было хрупкое и как легко оказалось его уничтожить. И я вдруг понял, что некрасив. В этом нет ничего удивительного — мое железное тело делали наспех, лишь бы успеть, но все же… я совсем не напоминаю себя прошлого. — Некрасив? — удивился Страшила, которого, очевидно, такие понятия совершенно не волновали. — Посмотри на меня!.. Я и вовсе чучело. Я обязан быть некрасивым, я ведь должен пугать. Так было задумано моими создателями. — Но я не должен был пугать. Я должен был жениться, — не удержался Дровосек. — Прошлой ночью я вдруг снова вспомнил про свою невесту, — он помолчал. — Прости, я не хотел задеть тебя. — Я ничуть не обижен, — ответил Страшила, обидеть которого можно было лишь попытавшись захватить Изумрудный город, — тем более, ты совершенно прав. Я был создан таким, какой я есть до сих пор, но ты был рожден настоящим человеком, из плоти и крови… но почему это начало тяготить тебя именно сейчас? — Не знаю, — теперь Дровосек и правда был удивлен. — Когда это случилось, я был в ярости, в отчаянии, но смирился очень быстро. Я как будто спал все это время и только недавно проснулся и все осознал. Он мимолетно приложил руку к груди, и Страшила отметил это движение. — Твое новое сердце… это началось вскоре после того, как ты получил его, верно? — Да, — пусть раньше Дровосек не задумывался об этом; вернее, отгонял от себя все эти мысли, но теперь отрицать очевидно было более невозможно. — Кажется, это так. Он встал и снова зашагал вдоль стен тронного зала, и тряпичное сердце трепетало внутри него, словно догадавшись, что находится в большой опасности. — Я жаждал этого всю жизнь… всю свою новую, вторую жизнь, — сказал он. — Я отправился в такое долгое и опасное путешествие ради этой мечты. И теперь, когда я достиг ее… я не могу с ней справиться? — Нет, такое невозможно, — безапелляционно ответил Страшила. — Если хочешь знать, поначалу мне тоже было нелегко привыкнуть к тому, какие превосходные у меня сейчас мозги, как быстро они умеют соображать и какие неожиданные идеи рождаются в них. И наш общий друг Лев говорил, что был поначалу в разладе с собой, потому что не привык не бояться. Ты привыкнешь. Просто пока у тебя ме-лан-хо-ли-я. — Полагаю, что так, — Дровосек не желал показать, что пока не смог поверить в это обещание. — Просто я думаю головой, а ты думаешь сердцем, — добавил Страшила ему вслед. — Но ведь мы оба хотели этого. Думать сердцем — что это вообще значило? Казалось, в этих словах не было совсем никакого смысла. Но если Страшила говорил, что такое возможно, значит, так оно и было. Ведь теперь Страшила знал все и обо всем. Именно этого он и хотел всю свою недолгую жизнь. Хотел ли Дровосек того, что получил? На этот вопрос он не мог ответить так уж легко. Когда-то очень давно он умел спать. Конечно, «умел» не было подходящим словом, ведь он никогда этому не учился; просто ложился на бок, закрывал глаза — и засыпал. Тогда казалось, что ничего не может быть легче, чем просто заснуть. Он не смыкал глаз с тех пор, как обзавелся железным телом, но почему-то раньше это казалось ему меньшей из бед; даже наоборот — ему казалось, что теперь так много можно успеть, но отныне ничего полезного не получалось длинными ночами, только сплошная мука. Он снова приложил ладонь к груди, и сердце затрепетало так сильно, что, казалось, едва не выскочило наружу. Это было бы очень больно, случись с обычным человеком. Обычные люди умирают, если что-то случается с их сердцем, а он жил без него годы, и до сих пор существовал. И все-таки теперь ему казалось, что он чувствовал сердечную боль — просто немного иную, чем прежде. Как раньше он терпел боль от порезов и ран? Он часто получал их — такова судьба дровосеков, но никогда не обращал внимания, только быстро обматывал подвернувшимся лоскутом кровоточащую плоть и забывал до тех пор, пока она не заживала сама. А сейчас ни одна вмятина на железном теле не могла потревожить его, но беспокоило совсем иное. — Что, если мне не станет лучше? — спросил он следующим утром после очередной длинной-предлинной ночи; кажется, они никогда прежде не были такими долгими, даже когда он, заржавевший, стоял в лесу совсем один. — Ты можешь вытащить его, если без него тебе лучше, чем с ним, — Страшила почему-то был совсем невесел, когда предлагал это — и почему-то так и не произнес слово «сердце». — Ведь это очень просто. Оно всего лишь скрыто за дверцей в твоей груди. Действительно, едва ли простой человек мог бы похвастаться такой возможностью. Страшила был прав — с ним ничего не случится, если тряпичное сердце исчезнет из его тела. И все-таки что-то изменится, верно? Что-то изменилось, когда он получил сердце от Гудвина. Тогда ему казалось, что это великий дар. Знал ли Гудвин, что он так жестоко ошибался? Если знал, зачем позволил ему принять подарок? — Я… еще не готов, — ему показалось, сердце забилось чуть реже, будто бы с облегчением. — Но ведь… я смогу вставить его обратно, как только захочу, — почему-то раньше он никогда не задумывался о подобном. Неужели это и впрямь было так просто? Неужели он мог вытащить его в любое удобное время и так же легко вставить обратно? — Что, если только рука великого Гудвина может придать искусственному сердцу такую силу? Я не готов…еще не готов так рисковать. — Наша страна не зря называется Волшебной. Думаю, и без руки Гудвина сердце снова начнет биться, как только окажется в твоей груди, — сказал ему Страшила, и Дровосеку почудилось, будто он подначивал его, призывал побыстрее избавиться от обузы. Легко избавляться от того, что, кажется, можно вернуть обратно по первому же зову желания. Следующей ночью он пытался читать, но каждое слово рождало непрошенные воспоминания. Все могло сложиться совсем иначе, и Элли… он скучал по Элли. Как ей жилось в далекой и совсем не волшебной стране? Навестит ли она однажды их снова? И что творилось сейчас в его родной деревне? Забытая книга выпала из его рук, онемевших, будто от ржавчины. Разве так мучаются все, у кого есть сердце? Или же он просто отвык и забыл, что это такое? Он думал, что сердце принесет забытую радость в его жизнь, а вышло совсем наоборот. Кажется, его железные пальцы подрагивали, когда он открывал дверцу в своей груди. Сердце отчаянно трепыхалось за ней, словно пыталось выскользнуть, и немедленно обмякло, когда он вытащил его наружу, стало самой обычной игрушкой. — Я хочу, чтобы оно хранилось самым тщательным образом, — попросил он, и его собственный голос показался ему неожиданно жалким. — Ничего не должно с ним случиться, — он знал, что стражники дворца исполнят его просьбу самым ревностным образом. Почему он не оставил сердце в своих покоях? Разве он не собирался всего лишь немного поразмыслить? Зачем пытался отправить столь ценный подарок с глаз долой? Это ничего не значило. Он мог получить свое сердце обратно в любое мгновение, ведь так? — Ты чувствуешь какие-нибудь перемены? — следующим днем спрашивал Лев, конечно, быстро узнавший о том, что случилось. — К тебе больше не приходили дурные видения? Как хорошо, что Льва не тяготил его дар. Он не смог бы избавиться от него так легко, как это сделал Дровосек. В самом деле, как обратить эффект той самой шипучей жидкости, что придала ему смелость? Да и кому, в самом деле, захочется избавляться от смелости? Но ведь кому-то пришло в голову избавиться от собственного сердца. Впрочем, Лев угадал верно: ни видения, ни тяжелые мысли больше не посещали его, и странная ноющая боль в груди совсем утихла, и будущее не пугало непредсказуемостью, и воспоминания прошлого не тяготили по ночам. Как тяжело, оказывается, было думать сердцем. Наверное, гораздо тяжелее, чем головой, даже самой светлой, даже полной самых острых и блестящих булавок. — Наверное, нужно подождать, — Дровосек отвечал осторожно, а потом вдруг добавил: — Значит ли это, что я неблагодарен? — Я уверен, что неблагодарность здесь совсем ни при чем, — примиряюще сказал Лев. — Каждый из нас имеет право позаботиться о себе. И когда Лев успел стать таким дипломатом, когда научился так деликатно подбирать слова? «Позаботиться о себе» — это звучало почти невинно. Но как странно называть заботой то, что случилось. — Мне очень спокойно. Это именно то, чего я желал, — помедлив, сказал Дровосек и добавил уже совсем тихо: — Я не уверен, что это так уж хорошо. Именно обманчивое спокойствие отправило его в долгий путь до Изумрудного города. Он не хотел спокойствия — он хотел снова чувствовать и любить, но не рассчитал своих сил — очевидно, его железное тело оказалось куда более хрупким, чем прежнее. Но сейчас все было иначе. Сейчас ему не нужно было следовать многие мили по дороге из желтого кирпича. Сейчас новое сердце всегда было при нем, достаточно лишь подумать — и он сможет воссоединиться с ним. Оно всегда будет рядом. Пусть и не внутри его груди. Он думал так до тех пор, пока однажды не отлучился из дворца, а, вернувшись, не застал языки пламени, вздымавшиеся над сверкающей крышей. — Пожар! В Изумрудном дворце пожар! — крикнул пробегавший мимо прохожий, целая вереница стражников подносила воду, выливая ее на языки пламени. Дровосек помчался туда, где разгоралось пламя; если в зале до сих пор был заперт Страшила, его соломенное тело могло вспыхнуть и мгновенно сгореть от одной случайной искры. — Мы здесь!.. — услышал он голос Льва, который — разумеется, смело, как же иначе — командовал тушением, и совершенно невредимый Страшила был в безопасности, и Дровосек мог бы сказать, что у него отлегло от сердца. Вот только сердце больше не было с ним. — Оно там… — пробормотал он. — Оно сгорит. Может быть, уже сгорело, и у него никогда не появится другого. Гудвин не прилетит из-за гор, чтобы вручить ему новое сердце после того, как беспечно он обошелся с первым подарком. Кажется, сама судьба дотянулась до него и объяснила, какую ошибку он совершил. — Не ходи туда, — проницательно предупредил его Страшила. — Мое тело железное. Оно гораздо легче перенесет жар, чем человеческое. — Тогда помоги тушить пожар снаружи. Но не заходи внутрь. Даже железо может оплавиться в костре, — совет Страшилы, как обычно, был мудр, но Дровосек не мог ему последовать. Отмахиваясь от искр, он пробрался внутрь; совсем рядом с его головой обрушилось перекрытие. Прекрасное блестящее убранство Изумрудного дворца было изуродовано огнем, но это не беспокоило его. Он говорил себе, что сердце всегда будет оставаться рядом с ним. Однако он оставил его, оставил в опасности, оставил в беде. Сноп искр вылетел прямо ему в лицо. Тело ломило от жара: Страшила предупреждал, что так случится, что даже со своим железным телом он окажется в опасности в центре пожара. Пусть железо не может гореть, но оно может плавиться, и он чувствовал, как деревенели его суставы. Оказывается, можно замереть навечно не только от сырости, но и от жара. Что будет, если он останется здесь? Однажды он едва не умер; нет, не так — он должен был умереть, но силой колдовства остался жив. В стране, родом откуда была Элли, его было бы не спасти. В стране, откуда родом Элли, люди не живут без сердца. Правильно ли это? Ему казалось, что смутные крики друзей доносились до него. Нужно было торопиться, пока кто-то из них не пострадал, отправившись ему на помощь. Сердце, куда он попросил спрятать его? Вот оно, притаилось в углу тронного зала за стеклянной дверцей, вот только стекло треснуло от жара, и языки огня уже пробрались внутрь. На мгновение Дровосеку показалось, что кто-то успел пробраться раньше него и спасти его сердце, но потом он заметил его — тлеющий, почерневший обрывок ткани, когда-то бывшей шелком красного цвета. Он взял его в руки, и тот просыпался между его железных пальцев, распался пеплом, будто просто исчез. Что-то так болезненно сжалось в его груди, что, кажется, сердце все еще было в ней и кричало в ужасе. Но внутри было пусто, теперь он точно знал это, но боль становилась все сильнее, и пришлось согнуться и прижать ладонь к заветной дверце — и это было так странно, ведь он не чувствовал боли прежде. Он не ощущал ее даже сейчас, когда огонь лизал его ноги. — Сюда!.. Скорее сюда! — услышал он голос — это Смелый Лев, он все-таки пришел за ним и, в отличие от Дровосека, наверняка испытывал боль, пробираясь за ним сквозь пожар. Он не мог рисковать здоровьем своего друга, страдая за безвозвратно утраченным. Он в последний раз посмотрел туда, где упали частички пепла, и побежал прочь. — Ты напугал нас, — говорил Лев, морщась и разглядывая клочки опаленной шерсти. Дровосеку было невыразимо стыдно отвечать — пусть даже его друг не получил серьезных ран, и новая шерсть отрастет очень быстро. — Прости, — пробормотал он, упорно не отрывая взгляда от своих рук. Ему казалось, что на пальцах он до сих пор мог различить след от пепла. — Тебе и самому потребуется починка, — сообщил Страшила. — Лучшие кузнецы осмотрят тебя сегодня же. Дровосек наконец-то поднял голову и посмотрел туда, где вместо огня поднимались уже лишь клубы пара. Пожар был потушен, и никто не пострадал. Можно ли согласиться с этим? И что будет стоить его починка, если не хватало главной детали? — Я дурак, — сказал он. — Я самый большой дурак в нашей стране и всем остальном мире за горами. Ты говорил, что я думаю сердцем, и, очевидно, утратив его, я поглупел. Я лишился того, чего так желал многие годы. Того, что мне никогда не сотворят во второй раз. — Ты этого не знаешь, — осторожно сказал Страшила. — Ты предлагаешь мне вырезать новое сердце из ткани, набить его и вставить себе в грудь? Думаешь, это будет то же самое, что было сделано руками самого Гудвина? — Никто не может знать наверняка. На миг искушение стало велико. Что может быть проще — отыскать новую ткань и вырезать из нее лоскут в форме сердца? Но он тут же отмел эту мысль: — Нет, не думаю, что это может быть так просто. Мы прошли столько испытаний, чтобы получить то, о чем мечтали. Разве можно повторить это, не прикладывая никаких усилий? Такого просто не может быть. — Но ты приложил усилия, — возразил Страшила. — Ты бросился за ним в огонь. Ты мог погибнуть. — И это было бы напрасно. Я опоздал, — новая волна тоски навалилась на него, совсем как теми длинными ночами, от которых он хотел сбежать. — Но что, если нет? — Я не понимаю… — он потянулся к дверце, прекрасно зная, что за ней ничего нет — и ничего в самом деле не было, но все же… Думаешь, я действительно… смогу найти замену? — Может быть, тебе вовсе и не нужна замена. — Я не смогу… жить без него. Я думал, что смогу, но ничего не вышло, я только все испортил, — слезы запоздало потекли у него из глаз, и он почувствовал, как начали неметь челюсти. Даже дотянуться до масленки не было сил, и он позволил слезам течь — пусть он хоть весь заржавеет, пусть снова останется в лесу под дождем совсем один, теперь это казалось неважным. — Но ты жил без него. Очень долго. Жил так же, как я жил без своих мозгов, — слова добродушного Страшила вдруг показались ему безжалостными. — Но я всегда хотел заполучить его. Как и ты. — Может быть, именно это и главное? — Дровосек все еще не понимал, очевидно, он был недостаточно умен. — Я вижу, как ты страдаешь сейчас. Может ли так страдать существо, у которого нет сердца? У Гингемы наверняка оно билось в груди, но каждый, кто знал ее, называл самой бессердечной в мире ведьмой. Это было верно — Дровосек не раз слышал эти слова и полностью разделял их, однако… — Да, это всего лишь фи-гу-раль-но-е выражение, — Страшила, кажется, был настолько мудр, что без труда угадал его мысли. Вот кто никогда не страдал от своего дара и не мог помыслить о том, чтобы расстаться с ним. — Что, если важен не факт? Что, если важно лишь желание чего-то достичь, и упорство, и готовность рисковать ради своей мечты? — Ты хочешь сказать, это был лишь символ? — символ из красного шелка, сгоревший в огне, неужели он был совсем не важен? — И мое сердце… и булавки в твоей голове… и то, что выпил Лев… это была просто игра? — Нет, вовсе не игра, — совершенно неожиданно в их разговор вмешался Лев. — Мы все получили то, что так долго искали. Мы получили это не в тот миг, когда Гудвин вложил тебе в грудь сердце, а ему в голову булавки, а как только закончилась дорога из желтого кирпича. Или когда мы решили встать на эту дорогу. Просто нам потребовалось время, чтобы это понять. Дровосек в очередной раз приложил пальцы к груди, и в этот раз ему показалось, что он почувствовал смутное биение внутри. Может быть, ему не придется искать замену и не придется вечно горевать об утрате. — Значит, фигурально выражаясь, сердце у меня уже есть, — пробормотал он, повторяя слова Страшилы. — И… всегда было? — Он повернулся ко Льву: — А ты всегда был смелым, но раньше просто этого не знал? Лев смущенно махнул хвостом. — Не знаю, был ли я смелым всегда, но в пожар за тобой я, наверное, отправился бы и до встречи с Гудвином, — Дровосек почувствовал, как новые слезы вот-вот готовы были пролиться из его глаз, и наконец потянулся за платком. — А ты, получается, с самого рождения был очень умным? — обратился он к Страшиле, когда его лицо было вытерто насухо и тщательно смазано из масленки. Теперь, когда оно не было сковано, он почувствовал, как выросла на нем широкая улыбка, и такая же немедленно появилась на лице Страшилы: — Кто знает, кто знает, — протянул он. — В конце концов, сразу после рождения я весьма неплохо умел считать ворон.