Осколки души

      И все же… какая странная штука.       Наверное, самому провидению было угодно разделить одну душу надвое — не разделить, надломать, чтобы гноилось и болело, напоминая о том, что целым они уже никогда не будут.       А были ли когда-то?       Вергилий смутно помнил свое детство. Иногда он ловил себя на мысли, что хотел бы вспомнить, но не мог: некоторые участки памяти продолжали оставаться в тени. Наверное, тогда он был более человечным, и воспоминания об этом следовало бы вытаскивать из сердца, а не из разума, но у Вергилия больше не было сердца. Забыть казалось лучшим вариантом. Он думал, это сделает его сильнее, но, как назло, это лишь напомнило о его слабости, обнажив главный страх. Отсутствие контроля. Это раздражало. Превосходный воин, он мог с точностью до миллиметра контролировать угол вхождения лезвия в чужое тело и с такой же точностью — положение противника за спиной, он мог контролировать все, кроме этой дрянной человечности. Он бы выжег ее огнем, даже если бы это сулило адскую боль. Ему не привыкать.       Ведь каждый раз, когда он смотрел в его лицо, ему было в стократ больнее. Вергилий не ненавидел брата, он ненавидел напоминание о том, чего лишился. Он видел в нем осколок себя, не подходящий к его мозаике, последний, завершающий штрих, что лишь портил всю картину. Он завидовал: Данте нравилось поддаваться слабостям, а у сильных не было на это права. Он жалел: потерять контроль над Данте и позволить ему стать таким было наибольшей глупостью. Они могли бы вместе идти по стопам отца, как и полагалось сыновьям такого могущественного демона, могли бы завершить работу, на которую у отца не хватило сил. У них бы хватило, Вергилий не сомневался. Как и в том, что Данте был этого достоин.       Может быть, даже больше, чем он.       Иногда он не понимал, кто из них в семье по-настоящему паршивая овца.       Лишь во время драки он не чувствовал ни зависти, ни сожалений. Лишь во время драки они ненадолго сливались в единое целое. Несмотря на исход, здесь никогда не было победителя и проигравшего. И не могло быть. Слишком равные, слишком одинаковые, как две заряженные частицы — просто с разным знаком заряда. Такой себе вечный двигатель, одновременно останавливающий время вокруг себя и приводящий в движение всю вселенную. Драться насмерть, но при этом никогда не ставить точку, балансировать на грани, не нарушая баланса мироздания. Никогда еще бессмысленность не обретала столько смысла. Здесь, сражаясь с несовершенным вариантом самого себя, Вергилий становился сильнее.       Они нужны друг другу, две части единого замысла, безнадежно пытающиеся вспомнить, каково это — быть не просто его частью; каково это, чувствовать себя не одним из, а тем самым. И когда холод, сковывающий сердце Вергилия, встречался с жарким пламенем в глазах Данте, это пробуждало в нем нечто забытое и сокровенное. Пламя опаляло, закаляло, как сталь, превращая тело в самое лучшее оружие. Данте поджигал в нем тот порох, что еще не успел отсыреть. Они кружились в смертельном танце, уже подсознательно выверяя каждый свой шаг и каждый удар. В сражении и постигалась настоящая близость: не каждому можно доверить возможность узнать свои слабые места, и было в этом что-то интимное. Наверное, поэтому сражения с братом доставляли Вергилию несравнимое удовольствие. Не знавший нежности, он подставлялся под ласки чужого меча, позволял ему заходить дальше, чем это было необходимо — чтобы ответной лаской оголить натянутые нервы и заставить стонать от боли.       — Кажется, ты пришел за реваншем? — скрипучий и треснутый, будто и правда изо льда, голос бьет не хуже, чем его обладатель. — Не сегодня.       Данте усмехается. Брат болтает больше, чем обычно, но это лишь раззадоривает.       — Я еще даже не разогрелся, — отвечает он, и каждое слово пулей проносится мимо кончиков ушей. — Или ты уже устал, братец?       Эта его неизменная привычка храбриться, даже когда лезвие катаны наполовину торчит у него из ребер. Конечно, он лжет, и Вергилий это знает, поскольку по его собственным жилам уже растекается лава, пробуждая ощущения, о которых стыдно говорить вслух. Запах крови просто не оставляет другого выбора: он другой, человеческий — и человеческое внутри рьяно откликается. Вергилий понимает это слишком поздно, охваченный азартом приближающейся победы.       — Всегда знал, что я тебе нравлюсь, — нагло скалит зубы Данте, когда бедра оказываются зажатыми между коленей брата и можно явно ощутить его реакцию. Вергилия слова не цепляют, в висках все еще стучит кровь и скрежет металла, а изо рта вырывается разве что частое и рваное дыхание. Лезвие катаны входит Данте прямо под кадык, пуская густой багровый каскад вдоль шеи, но того это лишь забавляет. Он может оттолкнуть брата одним движением, и возможность заводит гораздо больше, чем ее осуществление. Исполосованная вдоль и поперек грудная клетка затягиваться не спешит — и Данте видит, как Вергилий пожирает ее глазами. Будь у того меньше гордости, он бы уже касался ее губами. Или зубами. Зубами вероятнее. Брат на нежности не разменивается. Он сам загнал себя в такое состояние, и Данте было его даже немного жаль.       Но внизу живота тянуло явно не от жалости.       Данте казалось, что Вергилий сражается с ним только ради этого. Чтобы почувствовать то, чего не мог почувствовать ни с кем другим. Никто не мог дать ему столько эмоций, сколько давал горячо любимый брат. А Данте нравилось видеть их у него на лице. Он понимал, льду нужно пламя, чтобы превратиться в бурную реку. А его пламени прекрасно хватало на двоих.       — Мастерство воина заключается в остроте клинка, а не языка, Данте, — и словно в подтверждение Вергилий резко отводит руку, чтобы провести острием по коже брата, оставляя на груди еще одну рану. Как неосмотрительно с его стороны, открывать самое уязвимое место. Сообразительностью он никогда не отличался. — Но ты можешь острить, сколько хочешь. Я все равно сильнее тебя.       Данте шипит от боли и усмехается.       — Стоит у тебя тоже сильнее.       Рука Вергилия отбрасывает оружие и непроизвольно сжимается в кулак, но бездействующий до сих пор Данте ловко перехватывает его запястье и физически чувствует, как не вышедшая наружу агрессия раскаляет воздух. Вергилий неудовлетворенно рычит, мысленно разбивая ему челюсть, чтобы больше не смел скалиться. Наваливается всем весом, пытаясь преодолеть сопротивление — и Данте хватает всего секунды, чтобы этим воспользоваться. Обхватить свободной рукой за шею и притянуть к себе в плотоядный поцелуй, позволяя агрессии брата наконец найти продолжение. Рот тут же заполняет вкус собственной крови, но Данте не жалуется; он не знает вкуса роднее, чем этот. Язык Вергилия щекочет его нёбо, собирая кровь с поистине фанатичным рвением. Его глаза закрыты; он не будет смотреть на брата, не в момент своей слабости. По глазам легко можно прочитать эмоции, настоящие, глубинные. Пусть Данте довольствуется ненавистью, ведь это то чувство, которое известно им обоим.       Дыхание предательски сбивается, когда Вергилий сглатывает кровь и снова впивается в губы, уже совсем откровенно ерзая на бедрах брата — и неожиданно встречая ответное движение, медленное, тягучее. Это раздражает; они должны двигаться синхронно, как еще пару минут назад в битве, но младшему братишке обязательно нужно навязать свою игру. Гордость Вергилия не позволяет поддаться. Под ним адски горячо и немного влажно, и он не хочет с этим затягивать. То, что он делает это, сидя на Данте и чувствуя под собой его выдохшееся тело, лишь добавляет остроты. Совершенно ненужной остроты, но черт возьми. Вергилию хочется открыть глаза, чтобы насладиться своим коротким триумфом. Грудь брата вздымается от возбуждения, все еще испещренная разрезами: оставшиеся силы уходят явно не на регенерацию. Данте тяжело дышит, натягивая и без того напряженные мышцы — и этого хватает, чтобы в голову Вергилия закрались непристойные мысли. Если так горячо снаружи, то насколько же горячо внутри? И насколько, должно быть, приятнее толкаться не в ткань, а в плоть. Он захлебывается этими мыслями, не давая им стоном выйти из горла. Телу хочется выгнуться, тело жаждет быть пламенем — но он снова лед, и, притираясь бедрами в последний раз, Вергилий чувствует, как по спине пробегает холодная дрожь.       А вслед за ней несдержанный стон брата выжигает все огнем. Он слабости не стыдится.       Может быть, в этом его сила?       На губах все еще вкус крови, уже их общей: Данте тоже не прочь покусаться. Они облизываются одновременно, зеркаля движение друг друга. Тяжелая капля неаккуратно скатывается с губы Вергилия и падает на губу брата. Тот усмехается, соблазнительно цепляя ее языком и перекатывая во рту, не отрывая взгляда: пусть старший смущается, пусть испытывает отвращение. Да хоть что-нибудь. А то даже кончил без звука.       — М-да, — протягивает Данте с наигранным укором, не забывая о приторной улыбке, — не умеешь ты развлекаться, Верджил.       Имя звучит непривычно нежно. Он не хотел — но так получилось. На секунду, он готов поклясться, брат меняется в лице, но через миг снова покрывается морозной корочкой.       — Мне это не нужно, — рассекает воздух, и непонятно, чему именно это служит ответом. Вергилий поднимается на ноги, а вместе с ним и невидимая стена. Невидимая, но вполне ощутимая. Данте понимает, что пробиться уже не получится.       Он никогда не думал, что завязнет в недосказанности, но стоило брату повернуться к нему спиной, как его словно привалило ледяной глыбой. Так было всегда, но сегодня — особенно больно.       Потому что сегодня оба осколка сложились в одну мозаику, но в итоге раскололись на миллионы других.