...but from Doriath came no answer

— Ответа не будет, — проговорил Диор Элухиль, откинувшись на каменном троне. Трон казался ему слишком массивен, слишком велик. Пусть лицом и нравом он пошел в деда — но не статью. Невысокий даже по меркам синдар, сложенный изящно, как прирожденный танцор, на сделанном под Тингола кресле Диор напоминал подростка, дерзнувшего поиграть во власть. Впрочем, сколько же ему... сорок? или даже меньше? Дети у него уже были, если слухи не врут. А вот внешность плохо отвечала унаследованной от смертных способности плодиться. Нет, Нодирион не позволил себе усмешки. Он прекрасно знал, какова цена. (Пусть даже эту цену дориатский король сегодня надеть себе не позволил — будто боялся, что посланцы Первого Дома сорвут с него оплечье и сбегут, угрожая лишить его жизни. Сестра бы, впрочем, сказала, что план не так уж плох. И кое-кто из князей с ней бы согласился.) — Князь Маэдрос услышит слово о вашем отказе, — ответил он, не отводя взгляда от короля Дориата и ничем не выдавая мыслей, мелькнувших у него в голове. Сестра, стоявшая за левым его плечом, кивнула. Одернула — легким и плавным жестом — гербовой плащ посланницы-знаменосца. Их было трое — тех, кого согласились впустить в Менегрот. Прочие из их воинской дюжины остались у границы — сжавшейся, сдвинувшейся, но хранимой почти настолько же беспощадно. Малый отряд, но рисковать большим было недопустимо. (Как и личным присутствием любого из князей Дома, само собой). Воспитанник сестры, Тиннор, чьи родители погибли в нелепой стычке еще даже до прорыва Осады, кивнул тоже — более пылко и почти с вызовом, как свойственно юным. Диор не изменился в лице, только дрогнули крылья носа: гнев он умел сдерживать лучше, чем дед. Да еще руки, лежавшие до того свободно, сжались на подлокотниках — чуть дальше от краев, украшенных цветочным узором, чтобы движение пальцев оказалось слишком заметно. — Не услышит. — Слово упало тяжко, хотя голос Диора звучал мелодично — тоже в мать и бабку-майя, не в деда. — Или вы так уверены, что сможете безопасно уйти отсюда после тех оскорблений, которые я вынужден был стерпеть от вас? — Его речь становилась все громче, пока не зазвенела, наконец, эхом под потолком. Как будто шорох — схожий с тем, как лесные кроны шумят под ветром, — прошел по залу. Как будто невидимые корни шевельнулись, чуть приподнимая тронное кресло — и Диора вместе с ним. Тот стиснул челюсти, словно сражался с чем-то больше и сильнее себя. Нодирион не позволил себе поддаться. — Посланник неприкосновенен. — Он положил руку на пояс. Их заставили войти без мечей, но не стали обыскивать. У сестры в сапогах и на предплечьях были спрятаны четыре узких и острых лезвия, а в его собственный пояс был вшит вкладыш с дротиками. — Король Дориата ведь не нарушит древнее право? — спросила сестра, как бы невзначай проводя пальцами по кожаному наручу. И вряд ли наследник Тингола был так глуп, чтобы думать, будто они сдадутся без боя. Вдобавок — в зале приемов вооружены были не все, и даже не большинство. Женщина с синей татуировкой на лице (такие наносили себе охотники одного из племен лайквэнди в верхнем течении Адуранта), сидевшая на соседнем с Диором троне — надо думать, супруга, — наклонилась к нему и что-то прошептала. Диор кивнул медленно и не сразу, но следом его лицо разгладилось. Стало почти красивым; если бы только не слишком тяжелые брови и не странная человеческая манера обрезать волосы — вместо того, чтобы заплетать. — Никто из присутствующих в этом зале не тронет вас даже пальцем, — сказал король. — Даю в том мое слово. Нодирион с достоинством, но коротко поклонился. — Тогда мы уходим немедленно. — Если сможете, — добавила на прощание королевская супруга. Она говорила с сильным лесным акцентом, но смысл ее слов оставался ясен. Они прошли мимо синдар-придворных, замерших близ украшенных барельефами стен. Сумка-вместилище с пустым ларцом из черного дерева так и болталась, чуть хлопая, на поясе у Тиннора: они не ожидали согласия, само собой, но показать, что готовы соблюсти церемонии, были готовы. В полном молчании за посланцами Первого Дома затворились двери: как будто два дерева, служившие им опорой, шевельнули ветвями. Коридоры, в отличие от подземного зала, не вырезаны были целиком из привозного камня. Гномы понимали в строительстве; понимали, где лучше будет отшлифовать имеющуюся породу и даже сохранить, по воле правителя этих мест (поскольку был он всё-таки эльда), в толще стен древесные корни. В факельном свете их, выступающие наружу, было видно отчетливо — вместе с плющом, стелившимся по каменному своему собрату на опорной колонне, и другими незнакомыми Нодириону растениями, которым не требовалось для жизни солнце. Сестра, слегка усмехнувшись, выпустила из рукава одно из припасенных лезвий — отрезать немного на память. И тогда они услышали песню. Музыка звучала без слов, из самой земли, и началом в ней было — эхо слова, произнесенного где-то в беспощадной тишине за их спинами. Произнесенного голосом Диора Элухила, внука не только Тингола, но и Мелиан, госпожи сих лесов. Нодирион обернулся, но было слишком поздно. Смертные, помнится, болтали про казнь, которой "духи" (авари, кто еще?..) подвергали вторгнувшихся. Про два гибких ствола, к которым приматывали тело несчастного — не веревками, потому что веревки суть дело человеческих рук, а духи не трудятся, не чешут волокна, не сушат и не плетут; гибкими стеблями травы, вырастающей — выше роста, так что не двинуться, ни вздохнуть. Никаких стволов, только и успел он подумать, когда гибкий побег хлыстом обвил его поперек груди. Вдох сбился, и сбился шаг — он споткнулся и рухнул наземь. Сестра взмахнула лезвием, обрубая ближайший — корень? стебель?.. — но новые ползли к ней, дергали за ноги, и она, наконец, упала тоже — успев разве что пригвоздить к земле одно из растений. Но оно отомстило тут же, вывернув ей запястье — и, кажется, даже с хрустом сломав. Нодириона дернуло и потащило к стене, за шею. Он вцепился пальцами в мясистое, покрытое свежей ещё землей — но всё было тщетно. — Помогите! — крикнул, не сдержавшись, Тиннор. Он был слишком юн; он родился в дни мира. Ему это было еще простительно. — Хватит! Про... — И без того ломкий от ужаса голос сорвался. Другой стебель, поменьше, дернул его за волосы; голова Тиннора запрокинулась и он захрипел. Нодирион хотел было усмехнуться зло и бессильно — но застонал сквозь зубы. Стебель слишком сильно натянулся под подбородком, реагируя на непроизвольное сокращение мышц. Никто не дотронется до них и пальцем. Ибо свято королевское слово. Музыка обволакивала. Побуждала расти, пробиваться к свету — сквозь любую преграду. Побуждала брать, впитывать, укореняться в чем угодно: не только в сырой земле. Корешок вцепился Нодириону в ладонь: комариным укусом. Но не вышел наружу, как выходит насекомое жало. И ещё один присосался к затылку под волосами: поцелуем, переходящим в укус. Вопль прорезал музыку, сотрясая стены. Голоса сестры в этом вопле — непроизвольном, слишком животном даже — Нодирион не узнал. С трудом он повернул голову. Ее спина изогнулась — чудовищно, как если бы ее и впрямь рвали надвое, и из живота показалось что-то гибкое и тугое, перепачканное в темно-алом и грязно-желтом: как будто цветок распускался прямо у нее из пупка. Он даже не понял сразу, что это такое. Не понял, почему она не старается сдержать это, помешать — но ее руки были плотно спутаны стеблями, а из живота лезло всё больше и больше гибкой этой, толстой лозы, расцвеченной зачатками бледно-белых соцветий. Крик сестры теперь был беззвучным, глаза закатились, но чем яростней трепетало в агонии тело, тем сильнее шевелилась лоза. Цветки готовы были раскрыться, подрагивали, как обещание, в свете негаснущих — будто в насмешку — факелов. Тиннор уже просто рыдал — по счастью, хотя бы беззвучно, не позоря честь Дома еще сильнее. Стебли каким-то образом стащили с него — с них со всех — сапоги, и голень Тиннора расцветала светло-зелеными крохотными ростками, как поляна в лесу после едва сошедшего снега. Должно быть, это было — по сравнению — даже не так больно. Его, решил Нодирион, стебли просто задушат. Даже в Дориате понимают, что основная ответственность здесь не на юнце. С их товарищами там, наверху, наверняка произошло то же самое. Разве что они успеют вскочить на лошадей раньше — но смогут ли даже потомки валинорских коней обогнать чародейство майарской крови?.. Он знал, что оставлен напоследок, но как бы ни готовил себя — нельзя оказаться готовым к тому, как вонзается и упрямо торит себе дорогу сквозь плоть что-то чужое. Как расходится кожа, а затем мышцы, и внутри набухает-наполняется-бьется, двигаясь и становясь всё больше, пульсирующее и живое: будто дитя, не женщиной рождаемое на свет. И как пробивается, наконец, прямо из бедра, оплетает ногу под кожаной плотной штаниной, а другие ростки точно так же, в это самое время, щекочут спину и плечи — и нельзя угадать, опять, откуда придет теперь вспышка невообразимой боли. Предплечье. Стопа. Шея, наконец. Он слабо осознавал кровь, текущую изо рта, и какое-то крошево, сочащееся с ней вместе, размоченное слюной — должно быть, он раскрошил зубы, а не только прокусил язык. Он мотал головой и бился затылком оземь, пока зрение не смазалось до пятен света и тени, а крохотные стебельки щекотали уши и тыкались в щеку, протыкая до дёсен. Но он не закричал. Так и не закричал до конца.