Куда ведут не правильные дороги

      Для обычных людей этот мир не так уж и плох. Чтобы спокойно жить, нужно иметь при себе не так уж много вещей. Всего-то получить защитный амулет при рождении, косится на зеленоглазых людей и стараться не вызвать у кого-либо гнев или другие негативные эмоции. Всё действительно кажется нормальным, мягким и тёплым, пока ты не начнёшь задумываться о причинах того, почему все столь добры друг к другу на самом деле. Люди попросту боятся. Боятся тех, кто скрывается среди них, испытывают ни с чем не сравнимый ужас перед теми, кто способен разрушить их жизнь, только совершив пару необходимых действий.       Маги появились всего-то пару столетий назад, но из-за них пришлось менять весь фундамент обычного дома и отстраивать самый настоящий театр, преисполненный фальшью. Нет, не игрой ролей, а именно ложью. Маски не снимаются не перед кем, даже в семье не принято доверять друг другу до такой степени, чтобы можно было спокойно быть самим собой. Проще остерегаться всего и вся, чем совершить оплошность и расхлёбывать последствия.       Люди всего лишь не хотят жить под бременем проклятия, всего лишь дорожат своей единственной защитой в виде амулета и всего лишь мечтают о том, чтобы эта несчастная магия исчезла так же, как когда-то появилась. Ещё они ненавидят. Ненавидят тех, из-за кого это происходит и если бы не законы, то многие с радостью бы вновь зажгли костры. Любая человечность уходила на задний план, когда речь заходила о собственной безопасности, пусть в некоторых ситуациях, люди и впрямь получали заслуженные уроки на свои грехи.       И родившись здесь, именно в это время, Лихт чувствует себя лишним везде. Он ужасное отродье что для людей, что для прочей нечисти. Парень не вписывается в общую картину, да и вряд ли уже желает того.       Тодороки носит на себе проклятие с самого своего рождения, потому что он переродившийся. Таких как он, существовать не должно, таким как он, гарантирована гиена огненная и никакие молитвы уже не смогут уговорить забрать потрёпанную душу наверх. Вторая жизнь для души — это самый ужасный приговор из всех, и сложно представить того отчаявшегося, что вытянул Лихта обратно. Того, кто не смог его отпустить и тем самым обрёк что себя, что парня, на ношение мерзкой метки на руке и проклятие, разделённое одно на двоих.       Но даже не учитывая этого, удача кажется никогда не любила его. Он проклятый маг, с невероятно сильным даром, брошен своими родителями, потому что чистые зелёные глаза, не говоря уже о метке, указывают на самые очевидные выводы и он же одинок до глубины души. Всё его детство прошло в компании терпкого отчаяния, старенького пианино и жгучей ненависти. К себе, окружающим, миру. Ко всему, до чего только могли добраться мысли.       Но особенно сильна была его ненависть к проклятию. Лихт видел всего пять секунд будущего (что было иногда полезным), однако появлялись они хаотично, никогда не было возможным предугадать, когда он вновь увидит что-то. Зачастую это «что-то», было бесполезнее сломанной вещи. И даже это не было столь мучительным, как они.       Сны. Всё своё детство Тодороки спал так мало, как только мог, лишь бы не видеть этих снов, где постоянно мелькал образ одного и того же человека. Он не знает кто это и не понимает, почему каждый раз это вызывает у него такой всплеск эмоций. А эмоции для него — сплошная проблема. Стоит только выйти из-под контроля, как магия даст о себе знать, то поднимая предметы в воздух, то заставляя любые растения в округе вянуть без какой-либо причины.       Испытывая постоянное давление, с трудом разрешая конфликты с другими детьми и ходя с вечными мешками под глазами, ему кажется, что вот-вот, ещё немного и он сломается. Окончательно прогнётся и закончит всё одним своим желанием. Серьёзно, убивать с помощью магии у него выходит отменно, пусть он и не хотел этого. Ни единый человек не поверит в то, сколько слёз Тодороки пролил над трупами невинных животных, которые так не вовремя оказались рядом.       Лихт держался только на своей непонятной гордости и какой-то странной мечте найти человека из снов, чтобы как следует избить его. Почему-то ему казалось, что он точно был причастен ко всему происходящему с парнем.       Когда в его жизни появляется Кранц, то создаётся ощущение, словно у него наконец-то появилась та долгожданная опора, о которой он грезил всё это время. Почему этот добрый, по-настоящему искренний человек захотел взять под своё крыло именно такого, как Тодороки, парень до сих пор не понимает.       Так же, Лихт не представляет, какого терпения и сил стоило мужчине пробраться под его защиту. Розен старался из-зо всех сил, поддержал увлечение музыкой и всегда успокаивал, если мальчик под давлением очередного видения, приходил к нему поздно ночью, желая просто согреться в чьих-то объятьях. Каким-то невероятным образом, он терпел все выходки Тодороки и его магии, даже старался учить чему мог, а после и вовсе стал покупать специальные книги для обучения.       Кранц прекрасный человек и Лихт в самом деле смог полюбить его как родного отца. И он несомненно, испытывает невероятную благодарность по отношению к нему. Возможно, если бы не Розен, то парня давно уже не было бы в живых. Поэтому Тодороки был согласен стать профессиональным музыкантом и быть подопечным мужчины, ведь тот то и дело повторял, что ничего лучше для себя парень уже не найдёт, ибо Кранц видит, как Лихт оживает, стоит только пальцам коснуться клавиш.       Но несколько вещей не давали ему спокойно выйти на сцену. Цвет глаз и метка. Из-за этого, парень был вынужден носить цветные линзы, а заодно играть на публике только в перчатках. Да и в целом, показываться людям только в них. Ему не нужно ещё больше проблем, хватает и того что его всё же приняли за обычного человека и теперь стараются отгадать, какое из его украшений является амулетом. Лихту кажется, что ничего нелепее случиться просто не могло, но и вести себя неосмотрительно точно не следовало.       Его не возьмёт не единое проклятье — он перерождённый и вторая жизнь, это уже кара, он умеет отражать любые заклинания и даже сам иногда по-тихому творит шалости, если настроение с утра не задалось, но даже со всем этим, беспокойство с какой-то ноткой паранойи не отпускали. Тодороки сам не умеет стричь свои волосы как следует, а доверять это кому-либо он уже не собирался. И ему ничего не остаётся, как начать отпускать их, учится управляться с резинками и стараться не забывать сразу же сжигать то, что осталось на расчёске. Вечные переезды из-за концертов, проживание на чужой территории, волей-неволей приучили его к осторожности в каждой мелочи. Каким бы сильным магом он ни был, рисковать Лихт в любом случае не намерен. Если не собой, то хотя бы дорогим для него человеком.       Так же, в том, что он силён как маг, сомневаться не приходилось. Для некоторых было трудностью со вслух прочитанным заклинанием создать огонь, в то время как для Тодороки достаточно одного щелчка пальцев. Ему не нужно заучивать формулы или заклинания, о ритуалах и речи не идёт, он словно дружен с самой сутью магии и понимает её от начала и до конца. Возможно, это её милость в отношении него, подобие извинения за то, каким он рождён.       Лихт только как-то по-доброму хмыкает, когда подобные мысли пробираются в голову. Да, магия так к нему благосклонна, что каждое его утро начинается с чашки заваренных трав, чтобы притупить действие проклятья и оно не мешалось по ходу дня, поиска линз, которые он иногда оставлял где попало, возвращаясь поздно ночью с репетиций и проверка всех амулетов, красовавшихся на его тонких запястьях. Каждое из них сделал он сам, ибо больше доверять он никому не умеет, да и не умел никогда. Так было проще и меньше нервов тратилось на мысли о том, кто и как это мог создать, с какими мыслями и намерениями. Для Кранца, к слову, он не пожалел сделать ещё больше амулетов, ибо тот контактировал с людьми гораздо чаще, чем Тодороки. Опять же, лишние риски ему ни к чему, но и оставить опекуна с его работой без защиты, он не смог бы.       В целом, практически вся его жизнь состояла из дурацкого страха и не менее ужасной ненависти. Как бы не старался парень вытравить её из себя, считать само своё появление сплошной ошибкой он не переставал. Никто не должен был переступать запреты. Никто. Но ради его, Лихта, души, и без сомнений собственного эгоизма, кто-то решился на сей отчаянный шаг.       Пианист отчаянным не был. Поэтому не понимал этого поступка, не понимал зачем, как и что могло подтолкнуть на подобное. Это же всё равно что подписать сделку с самим Лукавым и не прочитать ни единого пункта контракта. Ты обречён. Твоя душа обречена разлагаться, чернеть и страдать, пока не исчезнет вовсе. И спасения с этого тонущего корабля ты уже никогда не дождёшься. Разве что, — подумать только, какая нелепость, — кому-нибудь не будет под силу изменить что-то в самой душе, вдохнуть в неё ту искру, что заставит её сиять, словно ангельскую. А такое, априори, невозможно.       Мысли эти были частыми гостями, особенно когда к Тодороки никак не шёл сон, после очередного видения с тем несчастным. Он мало что запоминал из них, всё вертелось в голове какой-то испорченной плёнкой. Пианист помнит только светлые волосы, насмешливый взгляд и ту ухмылку, какой позавидовал бы всё тот же Лукавый.       Но парень свыкся, привык, принял, — называйте как будет угодно, — всю нелепость и кошмар своей жизни. Старается не зацикливаться на проблеме, делать акцент на музыке и помощи опекуну. И своём обучении, конечно же. Магия бывает разной в своём проявлении и если честно, самыми прекрасными Лихт считает обычные заклинания, больше похожие на фокусы. Потому что куча маленьких огоньков принесут ему куда больше радости, нежели удачная вязь рун или находка полезного ритуала.       Даже проклятие уже не такая помеха, Тодороки самостоятельно смог найти всё необходимое, чтобы подавлять его. Пусть он иногда и чувствует вину перед Розеном, когда прямо в лицо врёт, что это не даёт никаких последствий. Ещё как даёт и если брать навскидку, Лихт проживёт ещё лет пять, не больше. Его убивает всё, что у него есть, от «лекарственных» трав и его сильной магии, до разлагающейся души. Но Кранц не должен знать, не должен догадываться, а парень не должен заставлять беспокоится о себе лишний раз.       Но кажется, в его плане что-то идёт не так. Лихт где-то недоглядел, где-то не был осторожен, а может где-то случайно завыл от того, как болезненно всё сжалось в груди, а желание выблевать собственные органы, возрастает до небес.       Почему он решил, что Розен начал что-то понимать? Знаете, когда ты почти всю жизнь провёл исключительно в больших городах и практически никогда не проявлял желания отдохнуть на природе, а тебя насильно отправляют в отпуск в какой-то маленький городок (или вообще не городок, Тодороки даже названия не соизволил запомнить), разнообразные догадки сами по себе появляются в голове.       И только проходя мимо зеркала, которые он предпочитал не держать подле себя, в силу процветающей паранойи и отсутствию хоть какой-то любви к себе, Лихт понимает, где прокололся. Его внешний вид. Пианисту всего-то двадцать три года, а он выглядит не просто как душевнобольной (хотя и это тоже в каком-то смысле имеет место быть), а больной со всех сторон. Он умудрился не заметить собственной бледности, тёмных кругов под глазами и набирающей обороты худобы. Да уж, с пятью годиками жизни он явно погорячился. Год — максимум. А потом поминай, как звали и желательно вспомни, что там несчастный маг хотел бы видеть на своём надгробии. И о такой нелепой вещи Тодороки успел подумать. Он вообще о многом думал, когда прошли его буйные восемнадцать лет, раздражительность спала, а магия вместе с гормонами перестала бить по мозгам и возможности здраво мыслить. И будучи уже в своём уме, парень всё равно готов настаивать на надписи: «Не правильная дорога» вместе со стрелочкой, направленной вниз, у себя на надгробии. Злая, злая шутка. В принципе, как и судьба Лихта.       Возвращаясь к зеркалам, которые успели во многом не угодить Тодороки (хотя бы кто-то задумывался о том, как удобно с их помощью бывает подсматривать за интересующим тебя человеком?), то каждое из них следовало убрать в какой-нибудь чулан. Пианист свято надеялся, что в этом доме найдётся нечто на подобии, иначе ему самому придётся выбирать, в какую комнату лучше всего будет перетащить разнообразное барахло, оставшееся здесь от прошлого владельца.       Ему в целом не особо нравилось хранить бесполезные вещи и поэтому от всего что непригодно в использовании, парень предпочитал избавляться почти сразу же. Да и мало ли… Аккуратность и осторожность ещё никогда не приносили проблем. Но к его огромному сожалению, в одиночку и за раз с огромным количеством хлама разобраться не выйдет, посему куда проще было действительно выделить на эту комнату, ибо чулана или кладовой здесь не нашлось.       Домик был небольшим, всего с тремя комнатами, не считая просторную кухню и ванную. Но работы предстояло много, так как до этого здесь жила какая-то пожилая женщина, которой едва ли хватало сил на нормальную уборку. И учитывая количество дел, Лихт предпочёл сразу же закатать рукава после дороги, чем отдохнуть. Да и вряд ли он смог бы расслабиться как следует на новой, и что самое главное, совершенно незнакомой ему территории. А во время уборки, он так же сможет исследовать каждый подозрительный уголок этого дома и присмотреть, куда будет лучше всего ставить защиту. Пусть по плану он и должен провести тут всего две недели и контактировать (вынужденно, спасибо Кранцу) с минимумом людей, но когда ты живёшь по определённым правилам чуть ли не всю свою жизнь, отказаться от них сложно, особенно когда речь идёт о его безопасности. И самое главное, даже в этой дыре он не сможет закинуть куда подальше такие привычные перчатки и линзы.       Практически весь день прошёл за бытовыми делами и когда за окном стало совсем темно, Тодороки уже валился с ног от усталости. Он потратился не только физически, ведь ко всему прочему, парень довольно давно так много не практиковался в магии. Всякие мелкие заклинания не должны были забрать столько сил, но если прибавить к этому ещё и всю поставленную защиту… То хотелось либо спать, либо сдохнуть. И Лихт пока не решил, что было бы привлекательнее. Ещё он умудрился забыть выпить отвар из трав с утра, поэтому проклятие часто давало о себе знать, что по большей части именно мешало. Парень отвык от его проявлений, а травы уже стали казаться какой-то панацеей. Да, конечно Тодороки, они несомненно от всего тебя излечат. Мёртвые же не страдают всякими пакостными проклятиями? По крайней мере сам пианист откапывал в книгах только единичные случаи. А он уже и так во многом выделился при жизни.       Однако, несмотря на всю усталость, уснуть на новом месте удалось далеко не сразу. Лихт готов был прислушиваться к любому шороху в непривычной тишине и только осознание того, что его завтра ожидает не менее насыщенный день, омрачённый обязательными знакомствами (спасибо, Розен) с людьми, заставило его успокоится и наконец уснуть.       Утро. Небрежно собранные волосы. И попытки не уронить кружку из немного трясущихся рук. Кажется, вчера он устал даже сильнее чем думал. Следовало бы пожалеть себя, но желания сделать это Тодороки у себя никогда не наблюдал. И никакое здравомыслие не было способно заставить о себе заботится. Пожалуй, если бы не Кранц, пианист загнулся бы ещё раньше.       Не самое удачное утро хорошему расположению духа явно не способствовало, но и отлынивать от обещаний данных опекуну не хотелось. О нём искренне беспокоятся и кто он такой, чтобы пренебрегать таким даром?       По-быстрому собравшись и проверив все амулеты, Лихт наконец выбрался из дома. Городок действительно был настолько небольшим, что найти необходимое здание не составило большого труда, особенно учитывая факт того, что Розен специально старался подобрать жилище поближе к старому театру.       Насколько Тодороки знал, по своему прямому назначению здание уже не использовалось. Здесь проживало не так много людей, чтобы было кому посещать спектакли, но и оставлять театр без дела владелец не хотел. Поэтому, где-то лет двадцать назад или около того, тут стали оказывать помощь проклятым и всякой нечисти. На этом его знания заканчивались, ибо объяснения Лихт слушал вполуха.       Что ж, оставалось только зайти внутрь и обговорить всё с владельцем. Не так уж сложно, если игнорировать нелюбовь парня к разговорам и новым людям. — Вы что-то ищите? — от размышлений отвлёк звонкий голос незнакомца, который по всей видимости тоже собирался зайти.       Повернувшись к собеседнику, Тодороки отметил приятную внешность и мягкую улыбку. Не наигранную, к слову. Ого, это что, вежливость не ради выгоды и своей безопасности? — На самом деле, да, ищу. Владельца этого здания и устроенной в нём клоунады, имени к сожалению не помню, — интуиция подсказывала, что помощи от этого парня можно было не опасаться, — Вы случаем не знаете такого? — Клоунады, — незнакомец издал смешок и без лишних вопросов подхватил Лихта под локоть, — Лоулессу не особо понравилось бы, как вы назвали это. Но не волнуйтесь, я не сдам вас, — заговорщически прошептал парень, — К слову, меня зовут Сирота Махиру, а вас? — Зовите просто Тодороки, — у пианиста так же стоял пунктик и касаемо его имени. Даже карьеру он вёл, пользуясь исключительно своей фамилией, прекрасно зная, чем может быть чревато разглашение имени для таких как он. Люди вполне могли думать, что этим он попросту избегает лишних проклятий в свою сторону. Это было почти похоже на правду, но для мага сродни приговору, когда его настоящее имя кто-то знает и может использовать в различных ритуалах. И не только в них, если быть честным. — Представляетесь фамилией? — недоумённо спросил Махиру, — Осторожно, тут ступеньки, — машинально предупредил юноша.       Вместо ответа, Лихт поднял руку и указал на своё запястье, где красовалась парочка амулетов. — Настолько осторожны… — пробормотал Сирота, резко остановившись, — А, так вы поэтому сюда приехали! Прокляли? Бедняжка, — сочувствующего взгляда Тодороки вынести не мог, поэтому попросту отвернулся и кивнул. — Раз уж мы об этом заговорили, — уцепившись за подходящий момент, начал парень, — Чем здесь всё-таки занимаются? Я не особо в курсе, как мне будут… Кхм, помогать, — последнее он сказал с заметной неохотой. Если ему и нужна была помощь, то точно не такого рода. Какой-нибудь тёмный древний маг был бы как нельзя кстати, а чего он должен был ожидать от владельца театра, у которого поехала крыша на старости лет? — Кажется, вам будет трудно это понять, Тодороки, — хмыкнул юноша, вновь потянув собеседника за собой, — Здесь встречаются разные люди, нечисть и даже маги. Часы посещения — не ограничены, работники тут не менее индивидуальны, чем посетители. Поэтому, можете приходить когда вам будет угодно. Я работаю в дневную смену, если что, так что всегда обращайся за помощью, если понадоблюсь, — оптимизма и неизвестно откуда бравшейся энергии, Махиру было не занимать. Невольно, даже такой закрытый человек как Лихт, начал потихоньку чувствовать спокойствие рядом с этим юношей. — Вы правы, мне действительно пока сложно понять. И спасибо за предложение, я постараюсь заходить днём, — негатив, скопившийся за утро, медленно отступал на задний план благодаря спокойному и приятному разговору, — Так чем же здесь помогают?       Сирота как-то по-хитрому прищурился, ухмыльнувшись. — Как бы странно это не звучало, помогаете вы себе сами. Я тоже изначально не мог разобраться, как именно должен себе помочь. Но знаете, общение с такими же как вы, в самом деле способно натолкнуть на спасение. Особенно если у вас создаются с кем-то крепкие узы, тогда всё ещё проще. Вы помогаете друг другу, находя в другом то, чего не доставало для решения проблемы, — закончив говорить, Махиру завёл его в концертный зал. На сцене находилось несколько людей, но с такого большого расстояния, разглядеть их было невозможно, в целом как и услышать, о чём вёлся разговор. — Лоулесс должен быть где-то там, удачи вам с ним, — Сирота ободряюще улыбнулся, наконец отпуская чужую руку, — Я пойду искать своего напарника. Не удивлюсь, если он опять специально не даёт мне почувствовать, где он, чтобы поспать лишний час, — с какой-то не понятной для Тодороки теплотой проговорил юноша, а после скрылся за дверью, так и не услышав тихое: «Спасибо».       Приближаясь к сцене, Лихт всё сильнее чувствовал что что-то было не так. У него как будто бы душа не на месте. Она мечется так, словно пытается подтолкнуть к чему-то, заставить заметить. Как будто бы тянется к спасению. Но когда взгляд натыкается на чужие светлые волосы, насмешливые красные глаза и… Ох, Дьявол, Тодороки чувствует что он обречён, а ни о каком спасении не может быть и речи       Он смотрит не на человека. На того, кто не боится не скрывать своей сути и если честно, Лихт ещё ни разу в жизни не видел вампира. На это же можно будет скинуть такое пристальное внимание? А душе всё не даёт покоя какое-то странное ощущение. Неприятно. Ему неприятно от этого, неспокойно и лучше бы он уже отвёл взгляд.       Вампир, который привлёк его внимание, ловко спрыгивает со сцены, оставляя своих озадаченных собеседников. Но те, спустя пару секунд, продолжают прерванный разговор.       Пианист уверен, ему самому сейчас никак не избежать разговора. — Приветствую вас в моём скромном доме. Я Лоулесс — владелец театра, а вы?       Голос, этот голос такой знакомый. Кажется, ещё немного и у Лихта скоро заболит голова от всего этого. Он уверен, что где-то видел вампира. Но где же, чёрт дери, парень никак не может вспомнить. — Тодороки. Вас должны были предупредить о моём приезде, — взяв себя в руки отвечает Лихт, жалея о том, что перчатки едва ли смогут помочь ему повредить кожу. Хотя бы с помощью боли, но он должен начать здраво мыслить.       На него смотрят слишком внимательно. Изучают. Всматриваются в детали, жесты и наконец останавливаются на глазах. А эта ухмылка только заставляет укрепится одной нелепой, неправдоподобной догадке. Нет-нет-нет, что за глупость. — Да, ваш менеджер звонил мне по этому поводу. Вас просветили, как тут всё устроено? — вампир кажется воплощением самой вежливости, но Лихт почему-то чувствует наигранность. Один из амулетов начинает жечь руку, подтверждая мысли пианиста по поводу сущности собеседника. — Вкратце.       Он просто наблюдает за чужими эмоциями, пытается понять, что не так. И разум посещает чёткая уверенность, когда Лоулесс снимает очки, чтобы протереть стёкла.       Его видение, его ночной кошмар стоит прямо перед ним, а Тодороки делает вид, что всё в порядке, так и должно быть, он каждый чёртов день сталкивается с подобным, ничего страшного, переживёт. — Значит, добро пожаловать, — в этой улыбке, которую попытались спрятать, Лихт замечает нечто знакомое и не боясь этого слова, настоящее.       Он трусливо убегает от Лоулесса, когда появляется такая возможность. И только добравшись до своей кровати, Тодороки успокаивается.       Эти две недели определённо запомнятся ему надолго и без сомнений что-то изменят. К лучшему ли это, парень и сам не знает. По крайней мере, факт того, что он уже вторую ночь подряд засыпает с трудом, точно к улучшениям не относится.

***

      Когда Лихт просыпается, то в голове вертится одна-единственная фраза: «Фехтование — это танец, Ваше Высочество, а вы мне кажетесь хромым на обе ноги». Что конкретно ему снилось, парень как и обычно не мог вспомнить в деталях. Но голос и интонации, которые ему удалось уловить, уже не были настолько незнакомы.       Ещё это «Ваше Высочество» изрядно смутило. Откуда только у него в голове могли появиться какие-то неизвестные принцы? И при чём тут фехтование? Всё чудесатее и чудесатее, в этом деле ещё не хватает указания в виде: «Ступайте по жёлтым кирпичам и сможете получить ответы на все свои вопросы!» Было бы очень кстати. Тодороки точно не отказался бы от правильной дороги.       Несколько дней он регулярно приходил в театр днём, при этом всегда стараясь вылавливать Лоулесса. Исключительно в важных целях, а не по собственному желанию. Если честно, иногда он чувствовал, что в нём просыпается его восемнадцатилетнее «я» при виде вампира, который то и дело старался вывести его из себя какой-нибудь фразой. Или просто привлекал к себе внимание, Лихт не уверен, потому что до этого ему не приходилось разбираться в чужих мотивах.       И чем больше Тодороки наблюдал, тем более неутешительные выводы он для себя делал. Он всегда считал, что в человеке должна быть загадка, чтобы им можно было увлечься. В его жестах, движениях, да во всём — должно быть нечто цепляющее. И этим чем-то, как раз и является загадка. И когда он смотрит на Лоулесса, то он почти уверен — в нём никогда не было загадки. Но он не растерялся, сам её себе выдумал, а над ответом даже не старался. Так и ходит теперь, с загадкой, но без ответа. И это начинало привлекать ещё больше, чем изначальная причина в виде странных снов.       Вампир точно был как-то замешан в прошлом Лихта. Или если сказать точнее, в его прошлой жизни. Не делает магия таких шуток на пустом месте, у всего есть причина. Не просто так пианист страдал по ночам, скуля в подушку от чьего-то разъедающего чувства тоски.       Чужая душа — потёмки. Душа у Лоулесса аспидно-чёрная, да ещё и заставлена разными предметами. Попробуй хоть шаг в ней сделать и сразу же споткнёшься, без шансов на то, что тебя поймают и не дадут упасть. И ради правды, Тодороки готов получать огромное количество ушибов.       Окончательно собраться с мыслями, он смог только через два дня, попутно перечитав парочку отрывков из книг по нужной теме. Парень не чувствовал ни в чём уверенности, особенно в том, что правильно поступает. Может, стоит как обычно не рисковать и оставить всё как есть, со спокойствием прожигая оставшийся год? Это было бы правильно. Но Лихт так устал от этой ужасной неизвестности, проклятия, трав, снов, что сидеть сложа руки, всё-таки последнее, чем он хочет заниматься.       Собрав осколки своей храбрости и прихватив с собой колоду карт (обычно он гадал на них, но довольно редко), Тодороки наконец направился в театр. Обычно он ходил туда днём, но в этот раз ему было выгоднее, чтобы мелькало меньше народа. Как он узнал от Махиру, вечером редко кто приходил.       Большую часть времени Лоулесс проводил на сцене с какими-то бумажками. То он заучивал диалоги из какой-то пьесы, то пытался разобраться в отчётах и прочих вещах по работе. Поэтому найти его не составило большого труда. Тот как и всегда, свесив ноги со сцены, читал какую-то книгу. Подойдя к нему ближе, Лихт сразу же выпалил: — Сыграете со мной в карты?       Один всемогущий, он не испытывал такого смущения ни под одним из взглядов, какими его могли одаривать за всю его жизнь. И если бы не добрая усмешка, Тодороки наверняка предпочёл бы вновь сбежать от вампира. — Я не против. Раздавайте, — и кивает на место рядом с собой.       Лихта искренне смешит недовольное лицо Лоулесса, когда тот проигрывает уже в чёрт-знает-какой-раз. Вампир забавно морщит нос, хмурится и в шутку грозится украсть у пианиста все его резинки и шнурки для волос. — Я не понимаю, как вы это делаете, Тодороки, — устало выдыхает Лоулесс, заинтересованно смотря на карты в руках у парня. — Возможно, фортуна сегодня ко мне слишком благосклонна, — не говорить же, что дело тут в магии и любая колода у него в руках, сразу же будет на его стороне, с каким бы мастером он не играл.       На его ответ фыркают, а в алых глазах пляшут черти. Лоулесс наклоняется ближе, из-за чего парень невольно начинает испытывать дискомфорт. — Знаете, в чём забава, мой милый Тодороки? — У вас странные понятия о милом, но не суть. Так в чём же вы нашли себе забаву? — Лихт слишком упрям, чтобы отступать, поэтому на нарушение личного пространства он предпочитает не реагировать. — Я жульничал каждую нашу игру и всё равно проиграл. Не тянет это на проделки фортуны, знаете ли, — а после пианист чувствует, как его волосы касаются плеч. У него украли шнурок.       Это было последней каплей и Тодороки совершенно не жалеет о том, что столкнул наглеца со сцены. Он должен был догадаться, что тёплые искры в чужих глазах ему просто привиделись. К нему подобрались так близко, всего лишь ради какого-то шнурка.

***

      В мире существует огромное количество прекрасных вещей, за которыми наблюдать — одно удовольствие. И Лихт никак не ожидал, что в список таких вещей способен протиснуться в стельку пьяный Лоулесс. Он находит вампира лежащим на сцене, с привычными бумагами поблизости (хотя, одно отличие от обычного вида всё же найдётся, ибо бумаги были разбросаны где попало) и бутылкой виски поблизости.       В этот раз он решил вновь прийти поздно вечером и умудрился познакомится с теми, у кого в это время была смена. Лили и Мисоно были довольно интересными экземплярами, особенно если брать во внимание их контракт. Будь он временным или со слабой связью, даже Тодороки не смог бы его почувствовать. А так, практически любой маг мог без проблем заметить искры чужой нити. Насколько пианист знал, обычно вампиры не слишком любили привязывать себя на долгое время к кому-то. Исключительно временные контракты, с взаимной выгодой, а после «я тебя не знаю, ты меня тоже». Поэтому наблюдать за двумя работниками было вдвойне интереснее. Но прекрасно помня о своей главной головной боли, парень был вынужден оставить свои наблюдения. Но это не значит, что он оставит изучение так просто. Новые знания никогда не будут лишними, к тому же Лили казался довольно миролюбивым вампиром (чего не скажешь о его хозяине, но это было терпимым).       Возвращаясь к головной боли в висках, то… Такой расслабленный Лоулесс был чем-то новеньким. Пианист проживал здесь уже около недели, но за всё время так и не мог застать момента, когда вампир позволял бы себе быть настолько открытым. Не Лихту кидать камни в чужие облака касаемо открытости. Он сам больше напоминает дверь закрытую на огромное количество замков и где-то рядом с ней наверняка шастает либо дракон, либо цербер. Хотя, драконы обычно охраняют сокровища, а внутренний мир Тодороки едва ли потянет на такое звание. А вот вариант с Адом казался вполне подходящим, поэтому да, где-то рядом шастает цербер. — Вы наконец-то дочитали «Собор Парижской Богоматери» или нашлись ещё какие-то причины выпить? — Лихт без опаски садится рядом и наблюдает за тем, как Лоулесс лениво тянется за бутылкой. Где-то поблизости пианист замечает и упомянутую им книгу. Она довольно часто мелькала в руках вампира в последнее время. Интересно, а эта нечисть правда могла бы испытывать грусть из-за печального финала?       На вопрос Лоулесс что-то невнятно бормочет. Единственное что смог разобрать Лихт в этом бессвязном бреде — «ты за меня придурка не держи». Итак, вопросы по поводу того, сколько этот кусок идиота выпил резко отпали. — Я и не собирался держать вас, так, к слову, — и без зазрений совести пинает лежащее рядом тело, с удовольствием слыша скулёж, — Так какой повод?       Потирая пострадавший бок, вампир наконец отвечает: — Сны в последнее время часто мучают. Разные. Но в основном о прошлом, — голос хриплый, с ноткой усталости, если не чего похлеще. И отдаёт чем-то знакомым. Напоминает о тех ночах, когда сам Тодороки не мог справится с видениями, а Кранц был вынужден успокаивать его и повторять без остановки одно и то же: «Всё в порядке, ты нормальный, ты не сделал ничего плохого, тихо-тихо…» Встряхнув головой, пианист отбрасывает ненужные ассоциации. Не хватало ещё вспоминать тот неприятный период. — А прошлое у вас насыщенное, если до сих пор так бьёт по вам. Или вы сами его так и не отпустили? — интересуется парень, с интересом наблюдая за тем, как Лоулесс кое-как поднимается и идёт за кулисы.       Вампир смеётся как-то надрывно. Этот смех больше напоминал карканье вороны, а эти птицы редко являются предвестниками чего-то хорошего. — Не отпускаю и навряд ли когда-нибудь отпущу. По крайней мере точно не сейчас, когда появилась призрачная надежда всё исправить, — за ответом следует очередной смешок, — Надеюсь ты не боишься темноты, — и свет гаснет. Лихт напрягается. Нет, он не боится темноты, но и резкая смена обстановки не способствует спокойствию. В голове невольно начинают вертеться различные заклинания, которые помогли бы разогнать тьму.       Когда глаза привыкают к темноте, он замечает Лоулесса устраивающегося рядом. Вампир лежит и почему-то пристально смотрит наверх. — Смени точку обзора, Тодороки, — и Лихт почему-то подчиняется, поднимая взгляд наверх.       Звёзды. Неумело нарисованные звезды и что самое удивительное, это не хаотичный рисунок, а достаточно точная карта. — Кто это сделал? — вопрос слетает с губ до того, как пианист успевает всё обдумать как следует. — По-моему только я и способен сотворить подобное, — хмыкает Лоулесс, не отрывая взгляда от потолка, — О, вот и Медведица нашлась. Наверное единственное что я хорошо помню. Знаешь, как она появилась на небе? — Если мне не изменяет память, то это была очередная любовница Зевса, которую тот хотел уберечь от своей жены, но так же хотел продолжать любоваться на своё сокровище. Вроде поэтому он и выбрал небо.       Лоулесс заливисто смеётся, что становится подтверждением всё ещё затуманенного разума. Впрочем, можно считать вампира пьяным до той поры, пока он не вернётся к привычному «вы» в отношении Лихта. — Зевс был тем ещё мудаком и бабником. Какая ирония, что его жена являлась божеством семейного очага, — вампир продолжает забавляться, переведя взгляд уже на Тодороки, — Кстати, раз мы заговорили о драгоценностях. Звучит нелепо, но ради тебя я готов стать пиратом, сокровище, — пианист устало выдыхает. Он в курсе что Лоулесс просто пытается вытянуть из него какую-нибудь бурную реакцию. Его дразнят, не более. — Для такого пирата я бы скорее порвал свою карту, чтобы вы не смогли меня найти, — беззлобно отвечает парень, попутно пытаясь отыскать знакомые созвездия на потолке. — Жестоко. — Вы заслужили.

***

      Первая неделя в городке была наполнена чем-то странным. С одной стороны, Лихт был близок к ответу мучавшего его вопроса, но с другой он был точно так же далёк от неё. Потому что подобраться к Лоулессу слишком близко было до невозможного сложно. После той ночи, когда вампир попался с бутылкой алкоголя, тот вновь стал закрытым актёром своей любимой роли. «Всё в порядке, а я тем более» — девиз этого шутовства, никак иначе.       Не в принципах Тодороки делать первые шаги, причём слишком рискованные. Это как шагнуть с табуретки при определённых обстоятельствах. Разом лишает тебя воздуха в лёгких, а вернуть всё назад никак не получится. Но это кажется единственным способом, чтобы кое-кто вновь пошёл на контакт.       Проще всего застать вампира врасплох можно было вечером. Как уже упоминалось, посетителей было меньше, а значит Лоулесс был более расслаблен.       Как и всегда, на своём любимом месте, он зачитывает вслух какую-то пьесу. Какое-то время Лихт не решается побеспокоить его, однако раз ты решился перейти Рубикон, так будь добр идти до конца. Признаться честно, ему немного страшно. Тодороки никак не мог предугадать исход своих действий, хотя почти весь день провёл за гаданиями, сначала по картам, а после перейдя к рунам. И ничто не было способно дать ему точный ответ. — Добрый вечер, Лоулесс, — вампир вздрагивает от неожиданности, переводя взгляд на приближающегося к нему Лихта. — Добрый, — тихо отвечает и возвращается к своей книге. Что ж, это будет труднее, чем он думал. Гораздо труднее. — Найдётся минутка на меня? Хочу кое-что показать вам, — и даже не всматриваясь в реакцию собеседника, Тодороки за версту чувствует заинтересованность. Как раз то что нужно.       Ему кивают и переключают всё своё внимание на его действия. — Я проклят и думаю, вы уже в курсе этого, — на языке мелькает привкус горьких трав, который каждый раз вспоминается при упоминании его проблемы, — В общем-то, не думаю что я согрешил где-то, помимо того, что родился.       Пальцы нервно подрагивают, когда он начинает стягивать перчатки, а чужой пристальный взгляд ни капли не упрощают задачу. Ни единой живой душе не стоило бы этого видеть. Так ненавистный им уроборос на тыльной стороне ладони, отчётливо выделяется на фоне болезненно бледной кожи. Помесь страха и ненависти по отношению к этой метке в очередной раз дают у себе знать. Зубы невольно сжимаются, а желание спрятать эту мерзость становится невероятно сильным.       Его кисть берут в свою ладонь и не позволяют надеть перчатку обратно. Лоулесс смотрит так, что ещё сильнее хочется спрятаться. — Перерождённый, — как заворожённый шепчет, как если бы это не являлось приговором для чужой души. Ещё и касается так мягко этой омерзительной метки… Ох, нет, только не слёзы, надо держать себя в руках, насколько это возможно. — Да. И это отвратительно, — он выплёвывает эти слова с отвращением, а если заглянуть в глаза, то в них можно будет заметить только жгучую ненависть, — Я не просил себе такой участи, а кто-то решил что имеет право вершить судьбу над моей душой. Худше не придумать. Лучше бы я не рождался, серьёзно… — дыхание перехватывает, когда чужие губы почти невесомо касаются этой ужасной метки. — Не смейте говорить так, Тодороки. Вам не известно, сколько о вас и вашей душе молили, чего желал и добивался тот, кто пошёл ради вас на этот тяжкий грех, — в голосе слышаться такая странная смесь эмоций, что становится невозможным разобрать, что где, — Ведь, если звёзды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? *       Слышать и думать о подобном было непривычно. Он… ни разу не задумывался о том, что он с его жалкой душонкой, могли быть кому-то настолько важны. Кто-то ступил на кривую дорожку, на чёртову неправильную дорогу, ради него. Такое не должно случаться, это не должно существовать. — Может вы и правы. Я подумаю над этим, — и отнимает свою руку, быстро разворачиваясь и направляясь к выходу.       Ему жизненно необходима тишина дома, парочка успокоительных трав и немного наколдованных светлячков летающих рядом. Или бабочек. Бабочки тоже неплохи.

***

      Пианист дал себе три дня на смирение с мыслью о том, что он просто мог быть кому-то важен, нужен, необходим. Он не может решить для себя, стоило ли оно нескольких лет страданий с магией, неприятием других людей и тянущего в груди чувства одиночества.       Зато, можешь порадоваться, Тодороки! Ты смог разобраться со своей нелепейшей догадкой, в которую верить не очень-то хотелось. Лоулесс не просто что-то знал и был причастен к этому греху, он главное действующее лицо в этом эпизоде и снах Лихта.       Оставалось только вывести вампира на разговор об этом. Даже звучит сложно, да и парень не уверен в своём собственном спокойствии и здравомыслии. Создаётся впечатление, что это всё невозможно держать при себе, особенно когда рядом находится такой сложный для понимания (и любящий дразнить) Лоулесс.       Гадание, дыхательные упражнения, простенькие заклинания с огнём, которые всегда были способны приковать взгляд Тодороки к себе — ничто из этого не помогало собраться с силами и остатками смелости. Вероятно, он исчерпал все свои запасы в тот вечер, позволяя увидеть метку кому-то кроме опекуна. Но он должен разобраться в ситуации хотя бы ради себя. Ему всё равно осталось не так долго, поэтому зачем тратить время на пустой страх? Рано или поздно нужно будет перебороть его и поговорить, выяснить правду, а после… Он не знает, что будет после, что делать с полученной информацией и получится ли жить дальше, словно ничего и не было.       К окончательному решению Лихт приходит после бессонной ночи. Сейчас очень раннее утро и он понятия не имеет, к чему готовится. Хочется только быстрее добраться до театра, но без отвара ему точно не жить. На скорую руку разобравшись с травами и обжигая язык горячей жидкостью, парень морщится. Ничего, зато он быстрее со всем разберётся. О том, что было бы неплохо не только пройтись пару раз расчёской по волосам, но ещё и сделать хотя бы хвост, пианист вовсе забывает. Про линзы, он кажется, тоже забыл.       До здания театра он добирается так быстро, как только может и старается игнорировать недоумённый взгляд Махиру, которого он чуть не сбил с ног. — Доброе утро? — звучит скорее как вопрос, — Ты такой растрёпанный. А глаза… Стой, ты же проклятый, — в голосе слышится растерянность, Сирота явно пытается понять, что за аномалия стоит прямо перед ним, пытаясь перевести дыхание после бега.       Помотав головой и отгоняя лишние сейчас мысли, юноша обеспокоенно спрашивает: — Ты в порядке? Выглядишь очень взволнованным и если тебе нужна помо- — Лоулесс у себя? — прерывает Лихт, наконец разобравшись с дыханием. — А, да, конечно, — не раздумывая отвечает Махиру, — То есть, погоди! Он не на сцене, а у себя в кабинете. Сидит там безвылазно уже третий день. Я пытался сам выяснить, что с ним и даже отправлял Куро, но Лоулесс никого не впустил. Не знаю, стоит ли тебе его беспокоить, навряд ли он откроет дверь. — Если не откроет, я просто выбью дверь и буду прав, — услышав это, Сирота забеспокоился лишь сильнее, но удержать Лихта во второй раз не сумел. Оставалось молится за благополучие двери и этих двоих.       Тодороки уже и не вспомнит, откуда вообще был в курсе местонахождения кабинета, но какое счастье, что это не вылетело у него из головы. Несколько минут он стоял перед дверью, не решаясь постучать. — Откроете? — несмелый стук и в ответ только тишина.       Что он должен сделать, чтобы выманить Лоулесса? Не дверь же ломать, в самом деле. Это могло бы быть эффективным, но вряд ли после такого вампир выйдет на нормальный разговор, а терять времени сейчас не хотелось.       И тут, в голову прокрадывается одна мысль. — Фехтование — это танец, а я хромаю в нём на обе ноги, — пожалуй, только с одной интуицией в обнимку и хорошей реакцией, Лихт смог избежать удара дверью. Шальной взгляд алых глаз не мог его не повеселить. Разговор намечался трудный. — Тоже сны? — устало спрашивает Лоулесс, потирая переносицу. — Сначала ответьте, когда вы вообще начали терять зрение? До меня только недавно дошло, что вампиры подобным недугом не страдают, — стало неожиданно страшно сразу переходить к действительно волнующему вопросу, поэтому пианист предпочёл потянуть время. И даже не сопротивлялся, когда его затянули в кабинет. — Около двадцати лет назад. Тогда же появилось и проклятие. Оно же разделяется на двоих, — горький смешок совершенно не подходил вампиру, но как нельзя лучше описывал общую ситуацию, — А твои глаза? Ведь ты перерождённый и проклят. И не подумай, зелёный тебе тоже к лицу, хотя я ещё в твоей прошлой жизни привык видеть тебя немного иначе. — Говоря об этом, — Тодороки замешкался, а Лоулесс который неожиданно решил взять его руки в свои и начать медленно стаскивать перчатки, не помогал набраться уверенности, — Моя прошлая жизнь. Что случилось такого, из-за чего вы решили согрешить, Лоулесс?       На секунду вампир замирает, а после порывисто обнимает парня. Лихт никогда не любил слишком близкого контакта с кем-либо, но сейчас он чувствовал, насколько это было необходимо. — Во-первых, лучше зови меня Хайд, а во-вторых… — слышится вздох, — это будет сложнее, чем я думал. Наверное, как ты уже догадался, я был твоим учителем по фехтованию. У тебя не было никакого желания заниматься этим, однако твой отец мечтал сделать из тебя прославленного воина и сильного предводителя, который смог бы вести за собой страну. Но ты был так упрям и совершенно не поддавался обучению, что у нас с тобой каждый урок больше напоминал ссору. И я честно считал тебя лишь избалованным мальчишкой, пока однажды не заметил как ты играешь на фортепиано, — объятья стали ещё крепче, а Лихт положил руки на чужую спину, надеясь что этот жест сможет сойти за поддержку, — Ты был похож на ангела, а твоя музыка, ох, у меня и сейчас не найдётся для этого слов, — вампир неожиданно отстранился и помотал головой, — Иногда я думаю, что лучше бы никогда не слышал твоей игры. Возможно тогда я смог бы не привязаться к тебе так сильно.       Послышался тяжёлый вздох. — Никогда не любил войны до этого, но после и вовсе возненавидел. Догадываешься, что произошло? — в голосе скользит надежда, что собеседник и сам всё поймёт. Было видно насколько сложно Хайду давалось вспоминать это.       Тодороки кивает, не решаясь продолжить разговор. Значит, он погиб на войне. Не самое лучшее знание о себе, однако ещё кое-какой вопрос оставался открытым. — Вы не ответили, что подтолкнуло вас к самому отчаянному шагу, — всё, можно заранее искать пистолет, чтобы было чем выстрелить себе в висок. — Я ни намеревался причинить тебе такую боль, всего лишь молился за твою жизнь. Знаешь, злодеи сомневаются на своём пути, ошибаются и в конце концов чувствуют. И мне иногда кажется что я злодей в отношении тебя. У меня нет точного пути, где есть только одно слово — правильно, которым там обожают оперировать добряки и прочие, кто не хочет найти и увидеть нечто большее. У меня есть только ты. И делает ли меня плохим то, что ради тебя я был бы готов спалить хоть целый город дотла? Чтобы не осталось ни крови, ни костей, ни пепла. И чтобы ты просто оставался живым и счастливым, занимаясь музыкой, которую ты так любишь, Лихт. Тебя же и сейчас так зовут? Почему-то во мне теплится надежда, что ты остаёшься светом в любом теле.       Информации и чувств оказывается так много, из-за чего мысли сбиваются с такта, да и дыхание тоже. Тодороки уже должен был свыкнуться с тем, что правда способен являться для кого-то настолько важной частичкой мира, без которой кажется что проще самому шагнуть на встречу смерти. Ещё немного и у него магия выйдет из-под контроля, а амулеты и вовсе сойдут с ума и начнут обжигать запястья без причины.       Пусть и не первые, но всё же шаги, делать как всегда трудно. Он аккуратно снимает очки и утыкается своим лбом в чужой, смотря прямо в глаза. Наверное, смущение на его лице не кажется слишком привлекательным, ибо от мешков под глазами пианист до сих пор не избавился. Но это отпадает на второй план, когда он чувствует прикосновение к своим волосам. — Почему смолчали, кхм, то есть смолчал? — спрашивает Лихт, мягко прикасаясь к чужому лицу кончиками пальцев.       Хайд улыбается, трётся своим носом о нос Тодороки и как-то слишком расслабленно выдыхает. — Что поистине стоит считать ценным? Не самый близкий контакт из всех возможных, а наоборот, самый незначительный. Когда ты получаешь лишь каплю того, чего желаешь, жажда становится только сильнее, а чувства, которые кажется и так переполняют тебя, уже заняли и место, где должен находится разум. Если одно прикосновение способно вызвать табун мурашек — это прекрасно. А значит, ты тоже прекрасен.       Говоря откровенно, понять мотивы Лоулесса «от» и «до» — невозможно и Лихт даже не пытается это сделать. Справиться бы со сбившимся дыханием для начала и сумбуром в голове. — Глаза у тебя тоже прекрасны, но я был бы не прочь услышать объяснение, — хмыкает вампир, а затем щурится из-за пролетевшего прямо перед глазами светлячка. Тодороки позволяет себе скудную улыбку, наблюдая за тем как Хайд пытается поймать насекомое. — Быть может, чтобы моей душе было куда идти, я и родился магом. Если её конечно удастся спасти. — В любом случае, чувствую что в Вальхаллу тебе уже не попасть. И мне, в принципе, тоже. — Значит, встретимся в Хельхейме? — Встретимся в Хельхейме. А наши с тобой души, мы ещё спасём, не волнуйся.

***

      Когда спустя год Лихт ещё способен ходить по этой земле, не омрачённый бременем проклятия, а сама душа пианиста схожа с его музыкой, надежда волей-неволей начинает биться в ритм с сердцем.