[По]пытки

Ее волосы пахнут летним зноем и терпкими дорогими духами; ее теплые пальцы на его плече, кажется, оставляют явственные ожоги даже сквозь ткань футболки; в ее полуприкрытых глазах за полуопущенными ресницами — подступающая бархатная ночь с неоновыми огнями и взрывами звезд. Глаза слепит. И Ткачев даже не понимает, отчего именно — то ли от чересчур ярких электрических ламп, миниатюрными солнцами повисших под потолком, то ли от рыжих завитков, пламенеющих возле его щеки. Они танцуют в хмельной развеселой толпе, сохраняя приличествующее субординации и ситуации расстояние — даже несмотря на то, что Ирина Сергеевна игриво, совсем чуть-чуть нетрезва; даже несмотря на то, что у Ткачева под ребрами неотвратимо закипает жадная дрожь — стиснуть ее в своих объятиях до боли, прижать к себе до предела, запереть в тисках своих рук… Они ни о чем не разговаривают, не перешучиваются, не обмениваются ничего не значащими легкомысленно-формальными репликами. Не в театре же, в конце-то концов. Он просто уверенно и спокойно ведет ее в танце; она просто легко, почти-что-доверчиво позволяет вести. Она, еще утром гневно громыхавшая на летучке; она, еще днем устроившая разнос подчиненным; она, еще совсем недавно бывшая грозной стервозной начальницей — теперь она всего лишь женщина. Женщина, что сейчас находится непозволительно близко к нему… И от этого осознания пьянит в разы волнительнее, сильнее, безумнее, чем от всего, что он успел выпить за этот вечер.       — Что, Ирк, не успел я уехать, уже нового ухажера себе завела? От глупой недошутки Ткачеву в лицо жарко бросается кровь. Оборачивается в полушаге от столика, натыкаясь взглядом на сияющую лысину и клоунскую ухмылку, с трудом подавляя в себе желание осведомиться у начальницы, что это за скоморох тут нарисовался. А потом видит лицо Ирины Сергеевны — и в груди словно оглушительно лопается тонкая нить, внутри отзываясь пронзительной болью. Он еще никогда не видел, чтобы у насмешливо-неприступной начальницы так по-девчоночьи радостно вспыхивали глаза. Он еще никогда не замечал, чтобы она улыбалась так сияюще и растерянно одновременно. И он еще никогда не слышал, чтобы ее голос так дрожаще звенел, выдавая волнение и что-то совершенно неуловимое, но так болезненно отдающееся в самое сердце.       — Дурак ты, Глухарев, и шутки у тебя дурацкие… Глухарев. Так вот оно что. Тот самый Глухарь. Следователь Глухарев. И любовник Ирины Сергеевны по совместительству. Тот самый, о косяках, выходках и любовных похождениях которого слагали легенды. Равно как и том, как его любовница тире начальница вечно отмазывала, прикрывала и прощала его раз за разом… В груди становится холодно. Ткачев что-то торопливо бормочет, оставляя Зимину наедине с ее личным клоуном. Краем уха ловит обрывки чужого — можно сказать что интимного — разговора, проталкиваясь к соседнему столику к изрядно нетрезвым коллегам. Молча наливает себе водки, игнорируя озадаченный взгляд Савицкого. И почти ненавидит сейчас тонкий запах ее духов, кажется, намертво впитавшийся в него самого. Наваждение рассыпается на осколки. Он и сам рассыпается вдребезги. Не собрать.