***
Сколько дневных переходов прошло с того момента, когда караван Кор Фаэрона полностью вырезал племя Отверженных, Найро, бывший учитель, а ныне раб Фаэрона, уже не помнил. Но, видя как господин обходится с чудесным ребёнком, найденным среди Отверженных, Найро ощущал, как его сердце переполняют боль и бессилие. Найро верил в богов своего господина. Найро не имел ничего кроме своих цепей и не осознавал, насколько уродлив его мир, но он всё яснее ощущал, как глубоко в груди разрастается нечто мощное, не имеющее имени, призывающее защищать маленького найдёныша ценой собственной жизни. Всё верно, Кор Фаэрон взял Лоргара в аколиты. Более того, Фаэрон взялся учить его Истинной Вере. Истинной в его понимании, конечно же. Но несмотря на весь свой религиозный опыт и завоеванный в изнуряющих разум спорах авторитет, Фаэрон как был, так и оставался тираном. Тираном, деспотом и отвратительным человеком. Совершенно не способным ни учить, ни воспринимать адекватно иную точку зрения, ни мириться с наличием чужого таланта. Обычно его обучение сопровождалось избиениями. Лоргара жестоко наказывали за малейшие провинности: когда Лоргар задавал слишком много вопросов, слишком быстро усваивал материал или когда просил попробовать прочесть книгу, которую сам Фаэрон не мог даже просто перевести. Но в то же время, маленькое пустынное диво по имени Лоргар всё ещё являлось сверхчеловеком. Так что, Лоргара Аврелиана наказывать побоями было весьма и весьма непросто. Когда Кор осознал это, он завел для своих воинов обыкновение бить Лоргара дубинами. Для того, чтобы на его теле оставались хоть какие-то раны. Ну и чтобы сломить в Лоргаре некие внутренние установки. Ведь, оказавшись в меньшинстве, не имея даже шанса на защиту, человек легко ломается. Очень легко ломается. Тем более — столь юный. Странное покорное отношение Лоргара к вынужденному наставнику всё яснее грозило перерасти в некую болезненную привязанность. Добрый Найро не знал названия этому душевному недугу, он не мог точно знать, чем обернется подобная больная привязанность, но кожей ощущал, как опасно ходит Лоргар. Не мог не видеть, сколько боли принес Лоргару Кор Фаэрон. Раба разрывало на части от невысказанного отчаяния — в фиолетовых глазах ребёнка обреченно дотлевал тот дивный свет, что некогда увидели в них Фан Моргал и Кор Фаэрон. Оба, и пастырь и вождь Отверженных, разглядели этот свет, но испытали при этом разные чувства. Фан Моргал — искреннее восхищение и надежду, а Фаэрон — желание подчинять. Да, Фаэрон признавал в Лоргаре посланца Сил, но он не собирался давать своему ученику даже тень власти. Он постоянно унижал ученика, явно доминируя над ним и стараясь исказить, взрастить у Лоргара эмоциональную зависимость. Кор манипулировал мальчиком. Он жаждал использовать его способности для собственных низменных целей. Для возвращения в Варадеш и свержения Завета, культа, что изгнал его. Не надо забывать ещё и того, что на Колхиде Лоргара окружали фанатики. Нетерпимость здесь была нормой, как и насилие. Кор Фаэрон верил, что проповедь — это непременно духовное насилие. Он не знал ничего кроме насилия, был фанатичен, деспотично злопамятен и узок в суждениях. Найро ощущал это и боялся. Боялся увидеть, как чудесное дитя, ниспосланное Колхиде Силами, искажается, обращаясь очередным подобием жестокосердного Кора Фаэрона. Найро склонился впотьмах над стонущим от боли мальчишкой. Окровавленная нагая грудь тяжко вздымалась, дышал Лоргар прерывисто, с натужными хрипом. Золотые клинописные знаки тускло сияли с окровавленной грязной кожи. Было невыразимо больно видеть его таким. Найро стиснул зубы и тихо втянул воздух. Рядом, опираясь на посох, опустился на колени ночной гость Найро. Слепой старец, кутаясь в звериные шкуры, склонился над Лоргаром и невесомо коснулся его бритого затылка своими узловатыми бронзовыми пальцами. Он разглаживал золотые татуировки. И они гасли, обращаясь узловатыми отметинами затянувшихся шрамов. — Ты можешь помочь ему? — не выдержал Найро, — ты уверял, что можешь спасти его из рук моего господина. — Я отправлю его далеко, — задумчиво отозвался старик, — очень далеко. Сквозь пространство и время. Но мне придётся заплатить. Моя жизнь на исходе, а его только начинается. Я отдам тебе свою жизнь, бедное дитя. И пусть моя жизненная энергия несёт тебя туда, где затянутся твои раны. Найро. Раб безмолвно поднял глаза. — Похорони мои останки, Найро, — старик отбросил посох и склонился над Лоргаром, — пески давно ждут меня.***
Весенние сумерки уже дышали призраком наступающего лета. Хмельным духом несло с полей. Всё цвело, всё дышало и заливалось многоголосым птичьим щебетом. Белым маревом цветущих яблонь встретил отца Юрия церковный двор. Кукуевка дремала во мгле, за церковной оградой, за развалинами старой помещичьей усадьбы и кладбищем; где-то лаяли-заливались собаки. Дрожали в небе льдисто и остро далёкие звезды. Юрий Сергеевич Сидоров, бывший майор, ветеран Афганистана, а ныне — настоятель маленькой сельской церквушки, загремел ключами, запирая церковные двери. Чутьё пожилого десантника весь день упрямо зудело где-то на подкорке, обещая что-то совершенно несусветное. Отпустив пораньше пономарей и ещё несколько раз обойдя вверенные ему позиции, отец Юрий на всякий случай проверил висящий на дверях сарая здоровенный ржавый амбарный замок. В сарае, если честно, и брать-то особо нечего было. Внутри, во мраке, дремала видавшая виды, осыпающаяся, ржавая «Победа», оставленная предшественниками отца Юрия «на всякий случай». Да дожидались лучших времен груды приносимых прихожанами выцветших бумажных иконок в самопальных пыльных окладах. Но уже месяц как местные мальчишки повадились лазать в сарай и играть там в карты при свете подтекающей керосинки. А керосинка — дело такое. Пойдет что не так, а там и до пожара недалеко. Так что сарай отныне исправно запирался на замок и, для верности, подпирался в одном месте неприметной щеколдой, не менее ржавой чем сам висячий амбарный балдежник. Несмотря на то, что Кукуевка располагалась близ железнодорожных путей и даже имела станцию, магазин и местное питейное заведение аккурат за станционным залом ожидания, приход святого Марка Гробокопателя был невелик и даже беден. Когда десять лет назад отставнику достался этот приход, крыша в храме практически отсутствовала, полы благополучно догнивали, а немногочисленные росписи плыли и осыпались под напором влаги и плесени. Обнаружив плачевное состояние позиций и опасную расхлябанность вверенного ему личного состава, отец Юрий перевел приход на осадное положение и бросил все силы на ремонт крыши и борьбу с плесенью. Жесткая экономия и личные усилия самого настоятеля и его супруги быстро отсеяли тунеядцев и лентяев, а оставшиеся сплотились вокруг общей цели и обрушили на борьбу с колониями хламидомонады всю боевую мощь железного купороса. За десять лет маленький сельский приход успел проникнуться спартанским духом своего настоятеля и даже несколько расшириться. За всеми нестроениями отец Юрий следил зорко, стойко сражался за души своих подопечных, а на службах говорил такие проповеди, что послушать их сбредалось полсела. При всём при этом, отец Юрий всю свою жизнь занимался самообразованием, много читал и трепетно любил советские военные песни. Собственно, у Сидоровых было очень много книг и виниловых пластинок: Юля, супруга отца Юрия, когда-то очень давно преподавала в городе сольфеджио и в Кукуевку с собой привезла пианино и множество книг. Любовь к музыке и к чтению жила в семье Сидоровых многие годы. Собственно, эта любовь к печатному слову и советским песням и объединила некогда пухлую хохотушку Юлю и обветренного ветерана, прошедшего Афган. Надо заметить, у четы Сидоровых было трое маленьких дочерей: Вера, Надя и Люба. Мать семейства, белокурая, синеглазая, очень полная, немного ворчливая, но добродушная Юлия Антоновна, вела при храме воскресную школу и учила детей музыке. А также руководила приходским хором. Любительский хор составляли собой, конечно же, в основном местные бабульки и галантнейший кавалер всей Кукуевки — Артем Власов семидесяти трех лет от роду. А по очень большим праздникам в церкви даже пел детский хор воскресной школы. Словом, настоятель и его супруга всячески участвовали в культурно-просветительской жизни села и это было более чем заметно. Кроме настоятеля, на приходе имелись пятеро шустрых, шебутных мальчишек-пономарей, рекрутированных из местного населения и очень-очень старый хохмач-диакон по имени Анатолий. Анатолий этот был душой доброй, веселой и жизнеутверждающей, а главное — отзывчивой. Но временами чудил. К тому же мог в приличном обществе по-стариковски сказануть такое, что иной раз у особо впечатлительных вяли уши. Из-за чего век вековал в диаконах, а по селу постоянно ходили о нём анекдоты, один забавнее другого. Между тем, приходские бабульки престарелого диакона обожали. И давно промеж собой решили, что он если и не святой, то точно прозорливец. И пересказывали его чудачества как деяния какого-нибудь средневекового юродивого. К слову, чудить-то он чудил, да частенько его шутки-прибаутки вполне так натурально сбывались. Один раз он таким манером указал учительше, что у нее загорелся дом, а в другой — отвадил от одной вдовы и ее имущества понаехавшего из города «родственничка». В точности пересказав мошеннику, где и как тот сидел, и где его, аспида косоротого, злее всего ели комары. Отец Юрий прошелся между цветущих яблонь, ещё раз осмотрел колодец, погасил висящую над входом в притвор лампочку и настороженно замер. Выработанные за годы службы условиях рефлексы говорили, что он не один. Звук шевеления повторился и за ним последовал исполненный страдания стон. Мальчишеский голос испуганно забормотал где-то в темноте, за сараем, в зарослях сирени. Отец Юрий, не помня себя, ринулся на звук, освещая себе путь фонариком. Слух уловил совершенно зубодробильную смесь греческих и тюркских слов, сдобренных очень необычным акцентом. Свет выловил из мрака заплаканное лицо и огромные фиолетовые глаза. В развороченных, пообломанных, примятых кустах лежал жестоко израненный полуголый ребенок. Очень крупный бритоголовый ребенок в странных восточных одеждах.