Куда судьба несет

Небожители парили где-то в небесах, демоны скрывались в мрачных тенях, неуловимые для человеческого взгляда, но подлинной властью над судьбой простого человека, по мнению Йонсина, обладали только обстоятельства непреодолимой силы. Болезни. Некогда гладкая кожа покрылась струпьями, зловонный запах впитался в одежду, вместо родной хижины - шалаш в деревне прокаженных, любопытный детский взгляд стал усталым и сонным. Йонсин помнил, что уйти было легче, чем остаться. Война. Крики, стоны, выстрелы, звук рвущейся плоти, стук железа. Тогда Йонсин впервые увидел их, тех, что раньше были людьми, но превратились в жадных до крови зверей. Вместо борьбы с врагом - зачистка своих. Вместо защиты людей - казнь. Голод. Путанные мысли, боль в животе и во всем теле, острое желание жить. Все оставшиеся позавидовали тогда ушедшим. И Йонсин, оглядываясь назад, сожалел о многом, но, даже получи он шанс прожить свою жизнь второй раз сначала, это ничего не изменит: если из его семьи не вынут все человеческое полководцы, со временем это сделает болезнь; если он спасет родную деревню, пострадает соседняя; если удастся раздобыть еду для одних, от голода умрут другие... Темными ночами Йонсин крутил в голове несостоявшиеся возможности. Но без толку. У него не было ни светлых воспоминаний, в которых он смог бы забыться так, чтобы не утыкаться носом в гнилую реальность, ни силы воображения, которая от этой самой реальности его увела бы. Мечты существовали где-то в другом мире, вместе с богами и чертями. Здесь и сейчас Йонсину даже сны не снились. Он мыслил трезво и мстил врагам со здоровой практичностью, выживал, исходя из соображений здравого смысла, защищался и защищал с обреченной настойчивостью. Иными словам, Йонсин знал, что судьба человека со всеми ее тяготами, жестко предопределена и остается только следовать ей подобно тому, как дождевая вода стекает с крыши по глиняному желобку вниз, а не летит обратно на небо, но рук не опускал. Пока очередная неведомая сила, встряхнув, не опустила его на колени. Богатство. Аристократы в одежде, продажа которой, Йонсин знал, обеспечит одну деревню едой на месяц, смотрели на него со страхом и брезгливостью, обвиняя в том, что он их не предупредил об оживших мертвецах, что он навлек на них беду. Хорошо еще, что они не знали про суп Йонсина, иначе, чего доброго, уже признали его темным колдуном и сожгли на костре. Йонсин не чувствовал стыда. Он смотрел исподлобья на шелковые сапоги, слушал чужую брань, готовился к новой драке и думал, что если бы господа в сапогах изволили думать о чьем-то пропитании, кроме своего собственного, все могло бы сложиться иначе. Йонсин прожигал золотые нитки на чёрном бархате взглядом, полным презрения. Как вдруг нормальный порядок вещей оказался разрушен за долю секунды. Ли Чан с разбегу ударил ногой трусливого господина и Йонсин, которому полагалось смотреть в землю или, в крайнем случае, на сапоги, во все глаза уставился на него. Ли Чан говорил твердо, уверенно и что-то в его словах находило отклик в Йонсине. Йонсин, который бед в жизни человеческой смог бы назвать больше, чем знал имен, мужских и женских вместе взятых, впервые в жизни столкнулся с новой непоборимой силой. Ли Чан проходил мимо границ дозволенного с такой легкостью, будто их и не существовало вовсе. Ли Чану не ведом был страх, он сначала действовал смело и решительно, а потом брался за то, чтобы в следующий раз стать еще лучше. Ли Чан приказывал другим и был в своем праве, рожденный править. Словом, Ли Чан существовал в этом мире также неоспоримо, как существовали восставшие мертвецы, охваченные страшной болезнью города и деревни, как голод, как усталость, как промозглый ветер и грязь под ногами. Но он не подчинялся всем этим условиям жизни. Его не придавило чужими амбициозными планами, хитрыми интригами, голодным напором жаждущих крови тел, чьей-то трусостью и невезением. Вместо этого Ли Чан сам вертел всеми вводными, направленными против него, подобно сотням стрел вражеского войска, с такой легкостью, что порой Йонсину казалось, прикажи Ли Чан морю тел разойтись - и они подчинятся. Это глупость, конечно. Такого никогда бы не случилось. Но, пусть не мертвые, но живые охотно следовали за Ли Чаном, подчинялись ему, верили в него, надеялись на него, отдавали себя его войне, не своей. Йонсину и раньше казалось, что ни один человек не принадлежит самому себе и по пути от рождения до смерти его влечет по колее судьбы, которая врезает корабли в прибрежные скалы и топит города под морем. Но никогда Йонсин не думал, что судьба может стать оружием в рукам человека. Ли Чан сам был той неодолимой тягой, что тащила людей за собой навстречу их предназначению, к концу, каким бы они не был. Йонсин сам рад был тащиться за Ли Чаном, чем бы это для него не обернулось. И лишь много спустя, уже после того, как Ли Чан отрекся от престола, Йонсин обнаружил, что подчиняется уже не Ли Чану, а новой доброй воле, любви. Йонсин понял это, когда рыбачил с Ли Чаном. - Я никак не могу почувствовать, с какой силой натягивать удочку, чтобы не порвать леску, - пожаловался Ли Чан. - В таком месте, как это, лучше сделать ловушку для рыбы вместо удочки, - ответил Йонсин, - Здесь на дне наверняка водятся морские угри. Они любопытные и неосторожные. Сразу бросятся в ловушку и не смогут выбраться. А потом их можно зажарить в бамбуке или сварить с соевым соусом... При мысли о жирном угре, нежном на вкус, копченом на костре, у Йонсина невольно потекли слюни. Ли Чан посмотрел на него с интересом, слегка улыбнулся и спросил увлеченно: - Ты научишь меня плести ловушку для рыб? Йонсин замер. Он понял, что жадно ловит чужое внимание, что хочет, чтобы Ли Чан смотрел на него, слушал внимательно, склонив голову на бок, ловил каждое слово, не меньше, а может и больше, чем поймать того самого угря. Йонсин завороженно кивнул. В последнее время Йонсину снились сны. Засыпая, Йонсин забывался и отправлялся в миры покоя и благодати, защищенный от тысячи житейских бед. Иногда сны длились пару секунд, иногда сказка занимала всю ночь. В его снах не было древних хтонических духов, насылающих проклятия на род человеческий, в них никто не был задет чумой или несчастьем, не было горя и скверны. В его снах царствовала любовь.