Молчание

— Ты глуп, Долохов! Ты совершенно глуп, если даже вплотную не видишь очевидного! Эхо её слов отражается в ушах приносящими боль вибрациями. Антонин продолжает сидеть за партой, часто дыша и смотря на Пандору, не моргая. Окольцованные пальцы скользят по деревянной поверхности, издавая противный скрежет, но он словно нарочно продолжает водить холодным металлом по столешнице. Заменяет этим слова. Начинает жалеть о том, что вообще решился на всё это. Сидя за задней партой, практически всё занятие по Чарам он не отводил от неё взгляда. Умело вовремя отвлекался, когда Флитвик проявлял к его персоне особенное внимание, а после снова переводил взгляд на Пандору, наслаждаясь этой возможностью быть незаметным. Любопытство ли, желание его направляло — неизвестно, но в один несчастный момент взгляд голубых глаз внезапно пересёкся с его, и в голову тут же ударило ощущение полного падения в пустоте. На весь кабинет вокруг словно наложили какое-то неизвестное заклятие, потому что Антонин не видел буквально ничего вокруг, кроме её лица. Казалось, они чересчур долго сверлили друг друга взглядами, после чего он позволил странной ухмылке сыграть на губах — и взгляд Пандоры тут же загорелся чем-то неизвестным. Поправив волосы, она спешно отвернулась обратно, что-то отвечая одному из своих глупых однокурсников. А потом, когда занятие закончилось, она его окликнула, попросив остаться в кабинете. И он послушно остался. О чём уже сейчас жалеет. Пандора вывелась на эмоции. Она, собственно, никогда их и не скрывала, но он чуть не впервые видит её сейчас такой отчаянной. Радостной, задумчивой, сомневающейся, робеющей, грустной — да, но не такой. Не такой открытой, эмоциональной, готовой высказать всё, что она только думает. «Ей это даже идёт», — думается немного. Антонин не хочет следовать за ней. — Я уже устала от твоих бесконечных игр, — горячо выдыхает она, поставив обе руки на парту и смотря прямо на него сверху-вниз. Он замечает про себя, что их ладони находятся подозрительно близко, — я устала от того, что не могу высказать тебе то, что хочу. Устала, что каждый раз вынуждена думать о твоей реакции, переживать из-за того, что ты всё ещё строишь из себя такого безразличного и холодного. Я не хочу думать о том, что делаю что-то не так. И я устала от твоей трусости, Долохов. Да, — опять выдыхает, теряя на мгновение взгляд, будто решив для себя, что сказала что-то не то, но вновь собирается, — именно трусости. Я просто устала. — И что же ты имеешь под этим в виду? — цедит сквозь зубы Антонин, до этого упрямо смотревший или куда-то в сторону, или на свою руку, или в окно — но только не на Пандору, а теперь же направивший на неё стальной взгляд, — я весь горю желанием узнать, почему же ты считаешь меня трусом, — последняя фраза вылетает практически плевком. Сердцебиение пропускает удар. Пандора церемониться с фразами не собирается. Это, наверное, радует. — Ты боишься признать даже перед самим собой то, что чувствуешь, — кажется, она наклоняется ближе, и капля ее решительности передаётся и ему. Неожиданно. Он всегда думал, что её душа — это спокойная осень, шёпот листьев и тепло камина, но он слишком сильно ошибался. Она вся — это сильнейший ураган, землетрясение и характер в два раза сильнее, чем у негo. Это дразнит. — А ты уже настолько осмелела, чтобы брать на себя ответственность утверждать, что я что-то чувствую? — голос холоднеет мгновенно, и Антонин встаёт из-за своего места, тут же оказываясь чуть выше Пандоры и не отрывая взгляда от её глаз, — решила, что все настолько очевидно, как кажется тебе, Олливандер? Или не тебе, а твоим розовым очкам? Очнись. Последним словом он поджигает бикфордов шнур. — Это мне нужно очнуться? — с какой-то здравой долей безумия улыбается Пандора и изгибает бровь, обегая его спешным взглядом, — ну хорошо. Ты же хочешь сейчас совсем не спорить со мной, Долохов, признай это. Ты же хочешь коснуться меня, взять за руку, приобнять, — хищно следит за его реакцией и давит дальше, — или, может, поцеловать? Как тогда в Совятне, помнишь? Помнишь. Помнишь. Помнишь. Антонин забывает на одно короткое мгновение о том, как дышать. Сердце связывает петля чувств, желудок сжимается, а подушечки пальцев и губы начинает остро покалывать. Пересохшее горло режет воздух, и он кусает губу, чтобы отрезвить самого себя. На миг металл колец начинает невыносимо жечь. — Не переноси, пожалуйста, на меня свои сокровенные фантазии, — сиплым голосом отбивается он и немного хмурится, чувствуя, как эти жалкие попытки отбивают внутри него жестокую чечётку, — о таком нужно предупреждать — это не всегда может быть приятно слушать. — Кому ты лжёшь, — в сердцах бросает Пандора, и не совсем понятно, относится ли это к его словам или же она вовсе из прослушала, — ладно, я ведь могу и ошибаться. Может, ты в своей голове уже куда дальше зашёл, чем просто поцелуи… — Заткнись! Это звонкое слово, словно снитч, отлетает от стены к стене и врезается прямо в них, взорвавшись миллионами искр. Сетчатку глаз режет и печёт, а пульс отдаётся где-то в горле. Антонин зачем-то повторяет: — Заткнись, Олливандер, лучше просто заткнись! — Да? — хмыкает та, приблизившись и чуть ли не оскалившись, — а ты заставь меня, Долохов. Заставь заткнуться. Баста. Режиссёр, можешь тушить свет и закрывать занавесом сцену, ведь никогда ранее в своей жизни он не совершал большей ошибки, чем эта. И Антонин не жалеет, пока, оперевшись одной ладонью на парту, другой ведёт коротким движением по шее Пандоры, чуть ли не прижимаясь вплотную, выдыхает в губы: «Я же заставлю» — и целует. Жадно, немного даже грубо и как-то быстро, будто сейчас сюда, в этот самый кабинет кто-то зайдёт и времени для них просто не останется. Губы неистово жжёт, когда Пандора тянет его за факультетский галстук ближе, но он преодолевает это, успевая даже обрадоваться тому, что его не отталкивают, и ведёт большим пальцем по подбородку, нелепо пытаясь задержать момент. Край стола больно врезается в бёдра. Всего каких-то пары секунд хватает, чтобы преодолеть преграду в виде парты и оказаться совсем рядом. Антонин Пандоре в глаза даже не смотрит — словно боится передумать и в последний момент уйти назад, и потому лишь прижимает к себе, обняв за талию и снова целуя, с такой страстью, что воздух вокруг аж трещит от вспыхнувшей внутри магии. Насыщает. Насыщается. Пандора сама приподнимается, сама поддаётся ему навстречу и кладёт ладонь на затылок, пропуская сквозь пальцы тёмные пряди и убирая их от лица. От её касаний по спине вниз сотнями бегут электрические заряды, скапливаясь где-то в районе живота и пронизывая все органы, заставляя тело вздрогнуть. И Антонин понимает, что это именно то, чего ему так отчаянно не хватало всё последнее время, возможно даже, с того самого вечера в Совятне. Его пальцы спускаются ниже, а сердце колотится о грудину так сильно, что физически становится больно. Мозг в полутьме понимает, что он мог бы сколько угодно отрицать, отвергать, не признавать _всё_ то, что всегда искрило внутри и снаружи, едва он только сталкивался с Пандорой и её характером, мог бы злиться и негодовать, но факта того, что она действительно смогла его подчинить, это ни капли не изменило бы. Её движения такие какие-то мягкие и спокойные, напротив его — резким и острым, они словно компенсируют его натуру, заставляя накал сводиться к золотой середине и не метаться между вычурной жестокостью и излишней нежностью. Молнии энергии мечутся вниз по телу, прямо в пах, и Антонин рывком усаживает Пандору на парту, прижимаясь лбом к её горячему лбу и чувствуя, как она оплетает ноги вокруг его талии. — Ты слишком быстро сломался, Долохов, — усмехается она, явно над ним издеваясь, и обнимает второй рукой за шею. Льнёт ближе, дышит часто, и Антонин чувствует, как голова начинает неприятно кружиться — кислорода вокруг не хватает и он может лишь задыхаться, торопливо стягивая с девичьих плеч форменную мантию. Неоном перед глазами вспыхивает напоминание о том, что он совсем скоро будет об этом жалеть, скуривая одну сигарету за другой, потому что только они помогают ему себя хоть немного возрождать прямиком из пепла, и яростно врезаясь кулаком в стены слизеринских подземелий. Словно разум, окончательно отчаявшись, подсунул его глазам это, предприняв последнюю попытку вселить в обладателя хоть каплю здравого смысла. Но обладателя сейчас это не сильно волнует, обладатель с лёгкостью возвращает себе то, что и душе, и сердцу нравится больше, и плевать он хотел на последствия. — А ты бы хотела, чтобы всё было, как обычно? — ухмыляется, мазнув коротко по её губам и зарываясь ладонью в волосы, чуть оттягивая. Из груди Пандоры рвётся приглушённый стон, и она запрокидывает голову, растянув окрашенные каким-то отчаянием губы в лёгкой улыбке. — В том то и дело, что нет. Сердце в секунду мощно сократилось, словно желая выдавить всю кровь из желудочков за один миг, и Антонин судорожно выдыхает, вдыхая запах её волос и приникая поцелуем к бледной шее, кусая и оставляя алеющий след, яркой печатью напоминающий о том, что он решился себе позволить. И Пандора, очевидно, это понимает — крепко вцепившиеся в его плечи в попытке то ли оттолкнуть, то ли притянуть ближе пальцы и сиплые выдохи выдают сильнее всего, и это заставляет ткань брюк становится режущей и неприятной. Живот сводит острой судорогой. Он поочерёдно расстёгивает все пуговицы белоснежной рубашки, чувствуя, как пальцы немного подрагивают. Пандора просовывает руки в рукава и охотно помогает ему, оставаясь в одном белом бюстгальтере, не скрывающем напряжённые соски, после чего стягивает мантию с него и расслабляет галстук. Дышать становится значительно легче. Сердце жалко бьётся, подпитываемое глупыми, бессмысленными, ненужными ему чувствами к девушке, которая это самое сердце просто-напросто взяла и вырвала, нагло забрав с собой. Раскаленные в пламени самой Преисподней когти желания терзают его душу, когда он накрывает ладонями её грудь, сжимая и ловя губами чужой сладостный стон. Одна рука скользит вниз, по талии к бёдрам, обжигая горячую кожу холодом колец, задирая форменную юбку и оглаживая ягодицу, двигаясь к паху. Выдох-стон обжигает чужой рот. И один лишь Мерлин знает, до чего это всё могло бы дойти. Яркая, светло-голубая вспышка света проносится где-то сбоку от них и останавливается совсем рядом. Антонин на секунду, на одну короткую секунду застывает, словно его облили целым чаном ледяной воды, а после сразу же делает два широких шага назад от Пандоры. К нему словно приходит осознание. Прямо между ними возникает патронус — крупный пушистый кот, и начинает тихо говорить голосом Андромеды, чтоб чёрт её побрал, Блэк, передавая послание: — Дорогая Пандора, я уже жду тебя в библиотеке. Ты обещала показать мне сегодня после занятий пару интересных книг. Беззвучно мяукнув, кот встаёт с места и, взмахнув роскошным хвостом, делает пару мягких шагов в сторону, на ходу растворяясь в воздухе. Молчание. Кажется, бесконечное. Пандора на Антонина смотрит слишком внимательно. А он — на нее. На неё, невозможную, полуобнажённую, с полуприкрытыми, дрожащими веками, припухлыми губами и соблазнительно-алыми щеками. И они оба, сдерживая возбуждённый блеск в глазах, дышат рвано, часто и отчаянно пытаются за эти пару мгновений понять, что же вообще, чёрт возьми, только что чуть не произошло. Это невыносимо. Антонин выпускает украшенный нотами горечи смешок с губ. — Когда ты стонешь, ты мне нравишься больше, чем когда на меня злишься. И жмурится до искр перед глазами, запускает руку в волосы и быстро выходит, заставляя дверь хлопнуть о каменную стену.