Мир ломается/тихо

— …за отчетный период И6 показал улучшение способности к телекинетической активности на одну целую и шесть десятых процента по шкале… Захария стряхивает пепел с сигары. Взгляд отстраненный. Каспер знает его не вспомнить уже сколько лет — явно больше десяти — но до сих пор не возьмется сказать, о чем тот думает в такие моменты. Тяжело пахнет хорошим дорогим табаком. Ворот рубашки давит на горло. Захария обычно ведет себя во время этих еженедельных отчетов по-другому. Что-то не так, и Каспер не может понять, что именно. — …что является лучшим результатом за периоды с… — он прокашливается. Захария не предлагает ему воды; такое ощущение, что вообще не слушает. — Сколько ему сейчас? — Дилану? — глупо уточняет Каспер. Наткнувшись на взгляд, смущенно поправляет очки. — И6. Это всегда было их причиной для споров. Захария говорил: мальчик — это проект; очередной предмет силы, отличающийся от других разве что наличием сознания; личная вовлеченность здесь также уместна, как в отношении резиновой уточки. Каспер хмурился, качал головой и благоразумно соглашался. Но все равно продолжал срываться на уязвимо-привязанное «Дилан». Иногда — «мальчик», если Захария был рядом. Впрочем, того ничего кроме И6 не устраивало. Каспер подозревает, что дело в интонации. Слишком много теплоты, восторга и участия; он, конечно, одержим своей работой, но ни об одном проекте еще не говорил так. Не слишком удивительно, он практически вырастил этого мальчика. Если бы у него получилось относится с равнодушием, это было бы поводом проверить гипоталамус — и найти там опухоль, вероятнее всего. — Шестнадцать, — отвечает, даже ради видимости не заглянув в бумаги. — Через два месяца будет семнадцать, — глупо, наверное, не стоит, но он не удерживается. — Эмили уже договорилась с кафетерием в исследовательском отделе. Заглянешь поздравить? Ему будет приятно. — Нет. Каспер кивает. Странно было бы ждать другого — после всех этих лет разногласий. — И ему плевать на любые мои поздравления. Хочется сказать: а чего ты ожидал? Что Дилан будет сидеть и ждать, пока ты соизволишь обратить на него внимание? Он импульсивный мальчик, да, но не глупый. До него еще в первый год дошло, что ты его избегаешь. Каспер выбирает дипломатичное: — Ты директор. Конечно ему будет приятно получить поздравление от того, чье место он когда-нибудь займет. Линия между бровей Захарии становится глубже. Каспер запоздало прикусывает себе язык. Неправильный выбор слов. Не «когда». «Если». — Что на счет его психологического профиля? — Захария постукивает сигарой о край пепельницы. Не делает вид, что не заметил оговорки, скорее откладывает их очередную ссору на потом ради чего-то другого. — В двух словах, — формальное, почти незнакомое подергивание уголка губ, — без всей этой бюрократии. Каспер изображает что-то похожее на ответную улыбку. — Он подросток. — говорит, наверное, слишком мягко. — В чем-то сложнее, в чем-то проще. Глобально без изменений. — На твой взгляд, он в норме? — Норма размытое понятие, — осторожно пожимает плечами, пряча ладони в карманах халата. — Глупо рассчитывать, что после всего пережитого мальчик будет соответствовать стандартным показателям своего возраста. Я бы сказал, что отклонения укладываются в прогнозируемую величину. Захария, кажется, хочет поморщится. Каспер чувствует щипок вины — сорвался все-таки. Хотя после десятилетий отчетов, документов, ведомостей, снова отчетов и паранойи Отдела Расследований, не удивительно. — Эта «прогнозируемая величина», — Захария делает паузу на затяжку, — включает в себя влюбленность в своего куратора? Каспер моргает. Раз, другой — как будто ждет, что тот изобразит кривую улыбку, подписываясь в не самой удачной шутке. — Прошу прощения? Захария молча стряхивает пепел. — Это не… почему вообще… — он делает глубокий вдох, считает до четырех, выдыхает, как расписано в «порядке действий в чрезвычайных ситуациях, ред. двенадцать». Слова по-прежнему даются с трудом, но уже немного легче. — Что послужило причиной такого вопроса, директор? — Отчет отдела диагностики, — Захария иллюстрирующе постукивает костяшками по стопке документов на краю стола. — Подразделения психологического анализа, за авторством доктора Вон. Касперу хочется сесть. Хотя бы к чему-то прислониться. Выпить воды, очистить голову, начать рационально думать. Сейчас у него не получается вспомнить ни доктора Вон, ни рассказы Дилана о последних сеансах диагностики. В висках бьется душное «это не правда». Паранойя Захарии окончательно взяла верх, и он все-таки решил отстранить его от проекта. — Мне хотелось бы все-таки услышать твое мнение. Каспер шумно выдыхает. Стягивает с переносицы очки — наверное, слишком поспешно; выдает свое состояние с головой. Шарит по карманам халата, не находит привычной салфетки, чувствует себя потерянным еще больше и принимается протирать стекла краем халата. Занимает руки. — Бред. — Подробнее. — Бред сродни тому, что наш уборщик-финн божественная персонификация, — почти огрызается Каспер. Пытается сосредоточиться на движениях — плавных, аккуратных. Один раз он уже сломал так оправу, а потом полдня шарился по кабинету в поисках запасной. — Мне уже сорок, — говорит выровненным, предельно отстраненным тоном. Не то, чтобы его задевало все то, что он собирается сказать. — Я патологически одержим наукой, имею сомнительное чувство юмора, а мой вкус, если таковой вообще имеется, по подозрениям моих сотрудников, застрял в восьмидесятых. Не самая, — он запинается, пытаясь подобрать слово, — возможная кандидатура на увлечение для подростка. — Всего сорок, — отзывается цветное пятно в виде Захарии. — Ты слишком самоуничижителен. Каспер возвращает очки на переносицу. — Для подростка это уже глубокая старость, — качает головой. — Той же Эмили двадцать. Она привлекательная, интеллектуально одаренная молодая женщина, которая проводит с Диланом не меньше времени, чем я, — преувеличение, на самом деле. Даже близко не столько же, но сейчас можно пренебречь. — Гораздо реалистичнее звучит, не находишь? Захария — в последнее время все чаще тянет назвать его Тренчем — задумчиво поджимает губы. На мгновение, короткое и страшное, кажется, что он опустится до подлости — удара по больному, что бесповоротно вытравлено в личном деле. Обвинение по разделу 609.293, устава Миннесоты. Одно время он был готов воспользоваться своей дружбой с директором и попросить, чтобы эта пометка исчезла, почти решился — почему-то до болезненного не хотелось, чтобы Дилан знал. А потом все сломалось. — Доктор Вон ошиблась, вот и все, — извиняющая улыбка. — Такое иногда случается даже с лучшими из нас. Взгляд у Захарии тяжелый. Принял слова об ошибках на свой счет? — Может быть, — отзывается с прежней отстраненностью. — Это было бы лучшим вариантом, — сигарета тревожно постукивает по краю пепельницы. — Но ты знаешь, что я не могу сделать вид, будто этого отчета никогда не было. Каспер проглатывает болезненное «а раньше бы смог». — Следующее освидетельствование будет проведено через месяц. Решение по его итогам. Кивает — что еще он может сказать? — Ты не хуже меня понимаешь, что подобное, — костяшки снова постукивают по бумагам, — недопустимо. — Я услышал тебя, — отзывает Каспер. — Можно взглянуть на отчет доктора Вон? — Нет, — Захария выдыхает дым. — Ты свободен. Это все бред. Несусветная глупость. Чушь — Эмили бы сказала, что так больше не говорят, и посоветовала подобрать другое слово. Проблема только — Каспер устало трет переносицу, приподнимая очки костяшками — что доктор Вон достаточно компетентный специалист. Может, не слишком хороша в интервьюировании и заполнении отчетов, но в анализе ей нет равных. Даже лучшие могут ошибаться, да, это его собственные слова. Но лучшие они как раз потому, что оказывают правыми гораздо чаще. Следующая проверка через месяц, и нет никакой гарантии, что ее результат окажется другим. Если в заключении будет написано «эмоциональный отклик повышенной интенсивности в отношении куратора» — это катастрофа. Для него и для Дилана — черт возьми, для всего отдела, которому придется после этого как-то дальше работать с и без того тяжелым характером мальчика. С Каспера снимут полномочия руководителя. Поставят во главе кого-то нового — кто не понимает, не видит, не сможет найти с мальчиком общий язык, потому что навсегда окажется «человеком, который все испортил». Юношеский максимализм бывает неумолимым, он уже хорошо это выучил. Каспер возвращается к себе в кабинет. Делает крепкий кофе, всегда помогало сосредоточиться. Рисует простенькую схему — линия и от нее несколько палочек. Так проще думать. Он помнит, как все началось. Даже слишком хорошо, словно этих лет не было. Они вернулись из Ординариума и Захария отдал распоряжение развернуть программу «Идеальный Кандидат». А потом закрылся у себя в кабинете — разбирался с бумажной волокитой по официальной версии; по неофициальной — прятался от одиннадцатилетнего ребенка, который всем и ничем был похож на его мертвую дочь. И Каспер неделями пытался его вытащить, потому что никто из них не знал, что делать. Старейший дом не место для ребенка, будь он трижды лучшим параутилитом и кандидатом в директора. Здесь можно повернуть не туда, и никогда не выйти из лабиринта комнат и коридоров. Не вовремя отойти от точки контроля и оказаться замурованным заживо. Случайно наткнуться на предмет силы — поднять с пола резиновую уточку, скажем, и через неделю умереть от разрыва сердца, не выдержав ее совершенно невозможного преследования. Одиннадцатилетке необходимо внимание. И алгебра, геометрия, грамматика — хотя бы школьный минимум, если они хотят получить нормального директора, а не клинического идиота. А еще ответы на вопросы — почему стены двигаются? Где моя сестра? С дядей Саймоном, который присматривал за мной, а потом начал кашлять черной кровью, все будет хорошо? Зачем есть морковь, если она мерзкая? Бесконечные вопросы, от которых готова была выть половина Бюро. Кроме Каспера — как-то так звезды сошлись, что он в принципе находил тягу к знаниям восхитительной, знал ответы на все эти вопросы и умел объяснять — просто о сложном; видимо, сказывались все те обучающие видео для сотрудников. Он рассказал Дилану про сдвиги («почему их нельзя предсказать?», «а почему есть комнаты, которые не двигаются?», «кто-нибудь умер от этого?»). Напоил его горячим шоколадом из своих личных запасов и объяснил про Джесси и Саймона, и про связь вдыхания странной, но вкусно пахнущей плесени с черной кровью из горла. Даже про то, почему морковь полезная и не нужно выбрасывать ее из тарелки. А потом Дилан стал сразу приходить к нему, миную промежуточные звенья в лице Маршал («спроси кого-нибудь другого, мальчик»), Сальвадора («понимаешь, есть вещи… о них не всем можно говорить… да и маловат ты для этого»), бесчисленных лаборантов («разве тебе не положено сидеть в своей комнате?», «не отвлекай», «я занят(а), спроси кого-нибудь другого»). Он делал с Диланом уроки, заваривал много горячего шоколада, знакомил его с классикой фантастики, рассказывал про интересные исследования, отдавал свой десерт, разрешал спать у себя в кабине (всего пару раз; по правде говоря, был настолько занят, что вообще забыл про него), придумывал, что подарить на дни рождения — — почти шесть лет. Каспер тяжело выдыхает. Прорисовывает линию. Первая — это тренировки. На них всегда идет самое пристальное внимание. Если и есть что-то, заставившее психологов развивать тему с — он морщится — излишней увлеченностью, то корни-отростки здесь. Он до сих пор приходит к мальчику на занятия. Не так часто, как раньше, когда у него было в два раза меньше проектов и в четыре сотрудников, но он старается, и Дилан это ценит. Вспоминает, шаг за шагом: он приходит на тренировку — и как реагирует Дилан? Положительно, конечно же, что за вопрос. Старается показать свои навыки. Выставить себя в лучшем свете — красуется, закатывала глаза Эмили, и Каспер делал вид, что не слышит. Подростковое честолюбие, ничего удивительного. Им только на руку, что Дилан обгоняет программу, не счесть в который раз оптимизированную. Каспер готов признать, что ему нравится смотреть. Вся эта сила… завораживает. Дилан уже способен сдвинуть телекинезом небольшое здание, взорвать органы внутри человеческого тела, захватить контроль над разумами всех присутствующих в комнате — и как он может не быть восхищенным? Не самая популярная реакция, он знает; его коллеги предпочитают находиться от мальчика по другую сторону ограничительного стекла даже вне тренировок — кроме Эмили, пожалуй, в ней тоже есть эта искорка увлеченности невозможным. Касперу нравится, как Дилан обращается со своей силой. Будто для него это так же привычно, как двигать руками. Ему не нужно смотреть на человека, чтобы взять под контроль его разум; он не помогает себе движениями во время телекинеза. Даже Нортмур, ранее считавшийся сильнейшим из известных параутилитов, не был настолько естественен. Каспер прикладывается к кофе. Было бы гораздо логичнее, если бы доктор Вон предположила, что доктор Дарлинг испытывает к своему подопечному чувства, выходящие за рамки служебных — по версии три точка семь точка четырнадцать «дополнения к должностной инструкции». Каспер приходит на тренировку, и Дилан коротко кивает ему. Позерствует — расправляет плеч, самовольно усложняет программу, а они с Эмили делают вид, что все так и было задумано. Потом — либо тренировка заканчивается, либо тот требует себе перерыв. Всегда оказывается рядом. Близко, даже слишком, обычно Каспер не любит, когда к нему вторгаются в личное пространство без необходимости, но мальчик всегда был исключением. Эмили обычно удостаивается скупого кивка — не антипатия, он даже особо не язвит ей, но что-то определенно напоминающее. Она фыркала: ревность (это называется ревностью, доктор Дарлинг, и он не пытается доводить меня только потому, что вы расстроитесь). Если тренировка выдавалась хорошей, Дилан задевал его плечом, но не задиристо, а поддразнивающе, что-то вроде безмолвного «ты видел, да? я сегодня здорово поработал?». Если что-то не получалось, будто бы случайно зацеплялся пальцами за карман его халата — детская привычка, которую так и не перерос. Каспер улыбается ему и говорит: — Ты молодец. или — Ты хорошо поработал. или — Не все получается с первого раза, это нормально. и совсем редко — Директор будет доволен твоими результатами. На последнее Дилан обычно фыркает. Захария прав; после стольких лет плевать он хотел на директорское одобрение. А вот на одобрение Каспера нет, это видно по тому, как улыбка — самодовольная, гордая, иногда просто усталая — затрагивает глаза. Как Дилан едва уловимо расслабляется; словно только после этого позволяет себе чувствовать удовлетворение от всей проделанной работы. Эмили насмешливо приподнимала брови и говорила: шутите? Он же светится как новогодняя гирлянда. Если с Нортмуром что-то случится, вас двоих можно будет использовать вместо него, в качестве генератора. Каспер как обычно делал вид, что не слышит — и, может быть, зря. Это никогда не казалось ему чем-то необычным. Все это: тихая радость Дилана его визитам, почти детские жесты, потребность в его и именно его одобрении. Даже неприязнь к Эмили — конечно, она привлекательная молодая женщина, но насколько бы проще жилось, если бы симпатии и антипатии объяснялись логикой. Он набрасывает столбиком рядом с первой линией: «положительная эмоциональная окраска», «потребность в вербальной оценке результатов», «инициирование физического контакта». Выглядит плохо, но для сухого подытоживания это нормально. Вторая линия — это свободное время. Которое Дилан в девяти из десяти случаев проводит в его кабинете, и это выглядит еще хуже. Хотя ничего удивительного при том, что Каспер перманентно завален работой, а мальчик все так же находит его компанию самой комфортной. Как-то раз даже признался, что рядом с ним чувствует себя спокойнее; гораздо больше, чем с кем бы то ни было другим, даже с самим собой. За все эти годы у них уже сложилась рутина. Когда он занят, Дилан либо растягивается на диване с чем-нибудь в мягкой обложке (к искренней скорби Каспера, теперь это чаще детективы либо фэнтези; фантастики, говорит тот, ему и в жизни хватает), либо занимается своими учебными материалами. Когда он свободен — ну, тут больше вариантов. Они смотрят старые фильмы, еще на пленке, и Дилан саркастично комментирует атрибуты семидесятых и восьмидесятых, а Каспер смеется и рассказывает, как все было на самом деле. Играют в настолки, которые остались еще со времен его студенчества. Разговаривают — очень много, на самом деле. Он аккуратно приписывает ко второй линии «инициирование контакта, х2». Дилан очень тактильный. И «очень» следовало бы написать большими буквами и подчеркнуть пару раз. Будто невзначай соприкасается плечом, когда они сидят рядом; задевает лодыжками под столом и не отстраняется; привлекает внимание, дотрагиваясь до запястья у самого ремешка часов и выдергивает из рабочей лихорадки, укладывая ладонь между лопаток. Сложно выделить и разобрать что-то одно — в голове Каспера это клубок. Нитка под ниткой, прикосновение под прикосновением, а сверху еще парочка. И снова — никогда не находил эту тактильность удивительной. У мальчика пока еще нет никого, настолько же близкого, а физический контакт тоже может быть потребность. Хотя — повторяется с усталым вздохом — может и стоило. Контактность Дилана — трудно подобрать слово — избирательная. Он никогда не дотронется до человека, которого не знает; до того, которого знает, но не очень хорошо — может, но с неохотой. В большинстве случаев предпочтет телекинез — слегка толкнуть, привлекая внимание, дернуть за край халата. Дилан осторожный, будто и не было всех этих лет после Ординариума. А с Каспером — расслабленный и открытый, и контраст настолько разительный, что он на короткий момент чувствует стыд ото всей этой почти-мнимой-интимности. Добавляет вторую строчку «критичен к источнику контакта». Подумав, еще и третью, «ответный контакт является предпочтительным». Зачеркивает. Пишет снова. Он не очень-то хорош во всем этом языке тела и угадывании желаний. Но Дилану кажется — кажется, да, потрясающая определенность, Дарлинг — нравится, когда Каспер отвечает. В неловком одобрении сжимает ладонь на плече, успокаивающе касается локтя, не вздрагивает и не отстраняется при всем этом случайно-неслучайном соприкосновении пальцев-локтей-коленей. Между лопаток неожиданно укладывается привычная ладонь: — Ты почти пропустил ужин. Каспер вздрагивает. — Дилан, совсем не заметил тебя, — бормочет, спешно сворачивая листы. Тот приподнимает бровь, но не комментирует; не в первый и не в последний раз Каспер прячет от него документы из-за уровней секретности. — Даже не удивлен, — отзывает Дилан с усталым вздохом, словно бы из них двоих он старший. Кивает на свернутые листы. — Что-то интересное? Ты был, — он делает выразительный жест в воздухе, — не здесь. — Не то, чтобы, — Каспер устало сжимает переносицу, приподнимая оправу костяшками. Глаза болят от нагрузки. — Скорее сложное. — Для тебя это одно и то же, — хмыкает тот. Напоминает. — Ужин. — Ужин. Точно. Я забыл. Мне еще много осталось, наверное стоит… — Нет, Каспер, это так не работает, — обрывает Дилан с явно фальшивым раздражением. — Положи в бумаги закладку или загни угол, мне все равно. Мы, — он четко артикулирует каждое слово, — идем ужинать. — Но… Бумаги выскальзывают из-под его пальцев. Левитируют высоко, не достать, как в том мультфильме, с образованным филином и чудным волшебником. — Мы договаривались, помнишь? Каспер тяжело вздыхает. Договаривались, да. Почти шесть лет назад, но тот не гнушается пользоваться этим до сих пор. — Хорошо, — он поднимает ладони, изображая капитуляцию. — Никакой работы. Ужин, пока он еще не закончился. Вокруг глаз Дилана расходятся довольные морщинки. Левитировавшие бумаги опускаются обратно на стол, ровно в том же порядке, в котором были. Абстрагироваться оказывается неожиданно трудно. Дилан сидит напротив, привычно — будто случайно, а не потому, что так комфортно — задевает лодыжкой, перекладывает свою морковь ему на тарелку, рассказывает про гипотезу Эша-младшего о лей-линиях, которую нашел в одном из старых, уже рассекреченных отчетах. Мысли Каспера дрейфуют. Расслабленный, открытый Дилан. Отчет доктора Вон. Увлеченность. — …ты не со мной. Дилан тянется свободной рукой к его. Дотрагивается у самого ремешка часов, безошибочно находя большим пальцем точку пульса. — Каспер. Пальцы у него приятно-теплые. Заземляющие. — Что, прости? — он неловко улыбается с извинением, и тот с шумным выдохом откладывает вилку. — Не то, чтобы я против выполнять для тебя роль фона, не подумай, — Дилан и насмешка это слова-синонимы, но в отношении Каспера она максимально мягкая, почти ласковая. Он всегда находил это трогательным, особенно после того, как видел, насколько мастерски тот доводил лаборантов, будучи не в настроении. — Но в последний раз ты был таким, когда случились часы с курантами и пришлось опечатать целый отдел. Каспер хмыкает. Помнит: та неделя была невыносимой. Он вливал в себя кофе кружка за кружкой, разрабатывал планы, отправлял их на согласование, получал обратно, правил и снова отправлял, координировал действия оперативных команд. И заслуга исключительно Дилана, что где-то между этим случились несколько термосов с бульоном и коробка пончиков. — Давай, — тот слегка ударяет его по лодыжке своей. — Расскажи мне. В висках легкий толчок — прикосновение мысленного контроля. Своеобразное — жуткое, по мнению некоторых — поддразнивание, «не спорь со мной, я могу захватить твой разум». Каспер улыбается. Он правда находит это забавным; знает, что Дилан никогда не сделает этого всерьез. Он аккуратно смешивает переложенную морковь с остальным гарниром. Идея странная, но все же решает попробовать: — Ты слышал, — он предельно аккуратно нашаривает слова, — что о нас говорят? — Что именно? — тот вопросительно наклоняет голову. — Что я на самом деле твой сын, которого ты бросил в младенчестве, но потом раскаялся и нашел способ устроить мою жизнь через Бюро? Или что на самом деле я уже несколько лет, как контролирую твой разум? — Так говорят? — Каспер удивленно приподнимает брови. — Ага. — Какая… поразительная фантазия, — он впечатлено посмеивается. — Нет, не эти. О нас, — неуклюже выделяет голосом. Не то, чтобы у него много опыта в подобных разговорах. — А, — Дилан переводит взгляд на свою тарелку. — Слышал. — И, — Каспер неловко поправляет очки, — что ты думаешь? Дилан пожимает плечами. — Я не против? — Не против? — Ага. Каспер аккуратно откладывает вилку. — Мне не очень нравится тащить из тебя каждое слово. — Да брось, — ухмыляется Дилан, — это же забавно. Нет? — он фыркает, откидываясь назад. — Ну ладно. — Ты не против, — повторяет Каспер, беря в руки стакан просто чтобы занять пальцы. — Почему я должен быть? От этого ответа веет смутно-тревожным. Еще не полная катастрофа, но уже ожидание ее. — Не тот вопрос, который я ожидал, — он смачивает пересохшее горло водой из стакана. Дилан левитирует к их столику графин, совершенно игнорируя недоуменные взгляды и один чрезвычайно удивленный возглас. Аккуратно доливает в его стакан. — Спасибо. — Дай угадаю, — голос становится саркастичнее. — Ты хочешь сказать, что мне шестнадцать, а тебе сорок, и ты десятилетиями не выходил из Старейшего Дома, одержим наукой и носишь странные галстуки-бабочки? — Как с языка снял, — улыбается он. — Но это твоя точка зрения, не моя. — Вот как, — Каспер неловко прочищает горло. Делает глоток воды и пробует осторожно. — А какая же тогда твоя? Тот дергает уголком губ. — Что тебе идет твой возраст, увлеченность это здорово, а я никогда не встречал никого интереснее тебя, — он поднимает глаза, неожиданно серьезные. — И я ничего не имею против галстуков-бабочек. Каспер молчит. В голове — пусто, но это иллюзия; за этой искусственной пустотой тяжелые, почти панические мысли. Нужно что-то сказать, и он неловко повторяется: — Вот как, — и хорошо, что улыбка уже стала привычкой. — Если люди думают, что я мог увлечь такого человека как ты, то мне это только льстит, — голос становится ровнее, но это неправильная ровность, ломкая, такая же искусственная, как пустота в мыслях Каспера. Дилан делает глоток из своего стакана, но вместо того, чтобы поставить обратно, удерживает его телекинезом. Поворачивает из стороны в сторону, как будто пытается поймать блик ламп. Каспер знает, что он так делает, когда нервничает. — А что ты думаешь, Каспер? — спрашивает преувеличено равнодушно, не отрывая взгляда от стакана. — Мог бы я увлечь такого человека, как ты? Нет — первая мысль, неприятно-испуганная и предельно-честная. Конечно нет. Я делал с тобой уроки и обрабатывал ссадины антисептиком, и читал на ночь адаптированный под Бюро сказки, и — я не могу думать о тебе так, это неправильно. Ты мой подопечный, мой проект. Ты будущий директор — ни при каких обстоятельствах на такие отношения не оформят разрешения. Глупо даже думать о подобном. — Может быть, — дипломатично улыбается Каспер, надеясь, что нервозность не просочится. — Если бы был старше на пару-тройку лет. Стакан плавно опускается на столешницу. Дилан обнадеженно улыбается — редко бывает, чтобы он делал это вот так, открыто и спокойно, без насмешки или сарказма. Касперу почти стыдно за свой обман. Он разрешает себе сорваться только когда оказывается в кабинете. Снимает очки, трет руками лицо, запускает пальцы в волосы — — это катастрофа. Не уследил. Не пересек вовремя. Его вина. Все это, черт возьми, его вина, но от того никому не легче. Надо было заниматься своей работой, а не играть в опекуна со всем этим «мальчику будет проще, если он окажется в доброжелательной обстановке». Захария не закроет глаза, на эту ошибку. Мог бы раньше, когда они еще были друзьями, но не сейчас, когда каждый считает, что другой неправ и своей самонадеянностью ведет Бюро к краху. У Идеального кандидата будет новый глава; у Дилана — новый куратор, и это отвратительно со всех сторон, с какой не посмотри. Каспер думает — месяц. Остался еще месяц, до следующей экспертизы. Это мало, но можно попытаться. Подростковая увлеченность не самое стойкое чувство; еще рано опускать руки. Со следующего дня он меняет свой распорядок. Посещает Ритуальный отдел вместо первой тренировки. Проводит весь обед в комнате Астрального измерения, разбираясь с несрочной проблемой с аппаратурой. Занимается рецензированием работ младших научных сотрудников во время второй тренировки. Пропадает в Архивах после. Возвращается в свой кабинет поздно, когда большая часть работников уже разъехалась по домам. Дилан читает при свете маленькой лампы, растянувшись по кушетке. Поднимается слишком резко, так, что сразу становится понятно — ждал. — Тебя сегодня не было на тренировках, — говорит неровно, даже не пытаясь скрыть тревогу. — Что-то случилось? Каспер чувствует себя отвратительно. — Просто загруженный день, — отзывается с заминкой. — Много мелких, почти незначительных проблем, которые тем не менее нужно решать. Плечи Дилана заметно расслабляются. — Обычно ты предупреждаешь. — В это раз просто не успел, — врет Каспер. Дилан, кажется, окончательно успокаивается — верит ему. — Сегодня еще придется поработать, — неловко говорит он, пряча ладони в карманах. Дилан пожимает плечами — ничего другого и не ожидал, видимо — и поднимает раскрытую на середине книгу. — Тогда не буду тебя отвлекать. Он постукивает по циферблату часов на запястье: — Я снова засижусь и забуду про тебя, а ты снова заснешь и не напомнишь, — Каспер качает головой. — Нет уж. — Выгоняешь меня? — дразнит Дилан. Он с трудом приподнимает уголки губ в ответ. — Да. Тот с преувеличенно тяжелым вздохом загибает уголок страницы. Оставляет книгу на диване — рассчитывает вернуться и дочитать завтра, как было всегда. Чувство вины давит еще сильнее. — Только не засиживайся допоздна, — фыркает уже на выходе. — Ты же придешь завтра? — тон ровный, но Каспер слишком хорошо его знает, чтобы обмануться. — Не могу обещать, — и ему самому неприятно от того, что говорит. Становится еще больнее, когда он замечает поднос с ужином, который тот взял для него из кафетерия. На следующий день он снова мечется по этажам. Посещает только одну из тренировок — говорит Дилану, что он молодец, но не сжимает одобрительно плечо, оставляет немного больше места между ними — тот хмурится, но не комментирует. Следующий день проводит в Архивах. В следующий посещает одну из тренировок и улыбается Дилану, и даже говорит одними губами «молодец», но не дожидается перерыва. Сбегает. На следующий день на его столе оказывается новый отчет. Трудности с удержанием контроля, говорится в нем. Сломанная грань у тренировочного куба. Разбитое защитное стекло — такого не было уже года три. Каспер устало трет переносицу. Это было вполне ожидаемо — способности мальчика всегда становились нестабильными, когда он испытывал сильные эмоции. Дилан не дурак. Он чувствует, что-то нет так. Его влияние на мальчика слишком большое. Каспер не сможет всегда быть рядом, как бы сам этого не хотел. В Бюро по официальной статистике в шесть раз чаще провожают в могилу, чем на пенсию. Они не могут позволить себе риск оказаться под управлением нестабильного директора-параутилита, если (когда. это честнее) с ним что-то случится. Каспер продолжает его избегать. Вернее, снижает частоту и интенсивность общения до уровня, приемлемого между коллегами. Старается реже касаться. Не инициирует контакт сам. Почти не бывает в кабинете. Видит растерянный взгляд Дилана, который не понимает, что происходит и инстинктивно тянется ближе, потому что Каспер всегда был константой; источником комфорта и безопасности. Ему жаль. Правда, жаль. Но так будет лучше для них обоих. Отчетов становится больше. Расколотый кубы. Битое защитное стекло. Вырванные с корнем опорные конструкции. Скачок напряжения, из-за которого сгорело сорок три процента аппаратуры в отделе. Каспер продолжает твердить себе — так будет лучше. Совсем скоро к отчетам добавляются заявления на перевод. Этого тоже следовало ожидать: Дилан не умеет держать свои эмоции при себе. Если ему плохо, значит, плохо будет всем. Не самое подходящее качество для будущего директора, Каспер надеется, что он это перерастет — но, видимо, еще нескоро. Дилан методично доводит сотрудников, пока те попросту не отказываются с ним работать. Доходит до абсурда — четверо просят назначить их куда угодно, только бы больше не приходилось работать с И6; еще двое готовы вовсе уволиться. В один из дней его каким-то чудом находит Эмили — губы поджаты, у глаз резкие морщинки. Она буквально всовывает ему в руки планшет и говорит высоким, напряженным голосом: — Он отказывается. Каспер автоматически смыкает пальцы на планшете. Опускает глаза — на закрепленной бумаге программа сегодняшней тренировки. — Эмили, пожалуйста. Подробнее. Она делает глубокий вдох. Мгновение стоит так, окаменевшая, со сжатыми до побелевшего кулаками — а потом выдыхает: — Дилан отказывается тренироваться, пока вы не придете, — говорит, даже не пытаясь скрыть раздражения. — Я попыталась его мотивировать и напомнить про дисциплинарные высказывания, но он сказал, что ему все равно, — она упрямо поднимает подбородок. Каспер представляет, в каких выражения тот это сделал. — Он не будет ничего делать, пока, цитирую, «доктор Дарлинг наконец не найдет на меня время». Плохо. Даже очень плохо. Ни в одном из предполагаемых сценариев Дилан не реагировал настолько тяжело. — Психологическое состояние по шкале Виссермана-Гаюса? — Три, — добавляет, хотя он не спрашивает, — и систематически ухудшается с тех пор, как вы начали его избегать. Было бы удивительно, если бы она не заметила. Эмили умная девушка. Когда-нибудь она займет достойное место в Бюро. — Благо Бюро иногда требует вещей, которые могут показаться странными на первый взгляд, — напоминает он. Он тоже не в восторге от всего этого, но так будет лучше. — Я знаю, — она беспомощно массирует пальцами виски. — Просто… всем нам было бы проще, если бы вы как раньше потрепали бы его по плечу, сказали, что он хороший мальчик и отвели к себе в кабинет. — Если бы так было можно, — он изображает неловко-сожалеющую улыбку. — Сдвинь тренировки на день вперед. Пусть сегодня отдохнет, — Эмили, кажется, готова закатить глаза. — Что-то не так? — Он никуда не пойдет. Он будет ждать в этом зале, либо пока его не вытащат оттуда силой, либо пока вы к нему не придете. Это как… — она щелкает пальцами, подобрав нужное слово, — забастовка. — Прекрасно, — выдыхает он, зажимая пальцами переносицу. В еще памяти живо воспоминание, как сам он объяснял Дилану эту концепцию несколько лет назад. В тренировочном зале барахлит свет — и судя по тому, что проводку с прошлого раза уже кое-как наладили, это напряжение Дилана. Он сидит на одном из тренировочных кубов. Выглядит плохо: слишком глубокие тени под глазами, ломаность в позе, больной взгляд. Вспоминается И7, которую госпитализировали в психиатрическую лечебницу с предварительным диагнозом «шизофрения». Каспер тогда списал это на ее паранормальный опыт и не стал проверять Дилана и их общий анамнез. — Ты избегаешь меня, — говорит с неожиданной прямотой. — Почему? Я не понимаю. — Нет, я не… — Не надо, — крайняя лампа заходится рваным мерцанием; тон взлетает вверх, — всей этой херни. Ты больше не приходишь на мои тренировки. Тебя невозможно застать в кабинете. Ты попросил Эмили, — голос подводит и ломается, словно вот именно это самое предательское и болезненное, — напоминать тебе о еде. По нормам безопасности Каспер не должен к нему подходить. Дилан сейчас нестабилен. Нет никакой гарантии, что его сила не обрушит им на головы потолок или не вызовет сдвиг, или не разрушит опорные балки — вариантов много. По правилам: выйти, опечатать комнату, вызвать дежурный отряд из Оперативного отдела — как на сорвавшийся измененный предмет. — Я просто хочу понять, — продолжает тот изламывающимся голосом, — что я сделал не так, — он рвано качается вперед. — Это из-за того, что я сказал тогда, в кафетерии, что я… что ты мне нравишься? Каспер делает осторожный шаг вперед. Светильники чутко поворачивают свои плафоны следом. — В том числе, — тяжело соглашается он. Дилан кривит губы. Трет ладонями лицо. Болезненные жесты, болезненная поза. Касперу хочется привычно уложить ладонь на плечо и сказать, что все будет в порядке. Он прячет беспокойные пальцы в карманах халата. — Ты ведь сказал, что мы могли бы. Через несколько лет, когда я стану старше, — говорит тот глухо, себе в ладони. — Доктор Вон подала доклад, что я слишком близок к тебе, — пытается найти слова, которые не ранят еще больше. Получается не очень хорошо. — Это недопустимо. Никто не должен иметь на будущего директора такого влияния, понимаешь? Дилан отнимает ладони от лица. — И из-за этой херни ты последние восемь дней делаешь вид, что меня не существует? Каспер тяжело выдыхает. — Это не «херня», Дилан. Если мое излишнее влияние подтвердится, меня снимут с места главы программы. Тот спазмически изгибает уголок губ. — Дай угадаю, переведут на другой конец Бюро и запретят приближаться ко мне? — Примерно так. Дилан вздрагивает, потом еще раз. Смеется, доходит до Каспера, и это пугает его сильнее, чем все проявление силы. — И ты думаешь, что я просто возьму и соглашусь на это? — улыбается он асимметрично. — Буду делать вид, что ты мне никто, а если нет, то тебя просто заберут у меня? По защитному стеклу камеры идет трещина — от основания до середины, похожая на большую двуглавую змею. — Я не предмет силы, который можно подчинить. Я могу сказать нет. — Всегда есть, на что нажать, — пытается мягко напомнить Каспер. На поясницу тяжело давит — силой, догадывается он. Почти больно, и он делает шаг навстречу, еще один, следующий, пока не оказывается рядом. Дилан цепляется за края халата, и тянет к себе, физическая сила наравне с ментальной, пока они не окажутся совсем близко. Утыкается лбом куда-то в солнечное сплетение, и трещина на стекле больше не растет. — Мне без тебя плохо, — уязвимо признается Дилан, сжимая в пальцах его халат. — И если они этого не понимают, то на хер их всех. Каспер выдыхает. Правильно. На что он рассчитывал. Слепой, глухой и влюбленный юношеский максимализм. Он как никогда ясно понимает, что облажался. Захария был прав. Надо было остановить себя тогда, шесть лет назад, когда он впервые взял в руки книжку, чтобы прочитать ее одиннадцатилетке на ночь. Надо было называть его И6 и относиться как к проекту. Надо было — какая разница, если нельзя вернуться в прошлое и все это поправить. Дилан зависим от него. Его похвалы, его мнения, просто присутствия. Захария увидит в этом очередное подтверждение собственной паранойи. — Так не получится, Дилан. Хватка на его халате становится жестче. Одна из ламп в углу взрывается, засыпая пол осколками. — Неправда. Каспер успокаивающе гладит его по затылку. — Правда, и мне она не нравится так же, как и тебе. Свет моргает, и он плотнее прижимает ладонь. — Но с ней надо что-то делать, — хочется привычно поправить очки, но он боится отвести руки. — Я не предлагаю тебе делать вид, что мы друг друга не знаем. Просто… — трещина снова начинает змеится; мальчику явно не нравится то, что он говорит, — держать некоторую дистанцию. — Я не смогу, — предсказуемо отзывается Дилан. — Не хочу. Мне плевать, что думают Тренч и Вон, все они, я не вещь и не позволю им… Поднимает голову. Взгляд как у дикого животного перед фарами автомобиля. Трещины-змеи ползут по стенам; разбившаяся лампочка светит, будто она целая. Сила давит между лопаток, и на поясницу, и на запястья, словно Каспер не человек, а распятая на иглах бабочка. Он послушно гладит Дилана костяшками по виску и скуле, и тот закрывает глаза. Давление чуть слабеет; становится из осточертело-голодного просто притяжательным. Чужое мысленное присутствие бьется в затылке монотонным «мое-мое-мое», словно пытается навязать. Дилан обещал, что никогда не возьмет под контроль его разум — но Каспер в этом уже не так уверен. Он гладит его по затылку, пока трещины не прекращают ползти окончательно. Потом отводит в свой кабинет. Включает «Ночную Америку» на приемнике, поит горячим какао, сидит рядом, дозволяя прижаться к боку и положить голову на плечо. Мальчик не виноват, повторяет мысленно, снова и снова. Это Каспер заигрался и пропустил момент, когда тот стал от него недопустимо зависим. Мальчик не виноват — но сегодня его сила разнесла тренировочный зал и почти взяла под контроль его мысли. Он пишет ему записку. Что все будет хорошо. Что нужно потерпеть совсем немного. Что «он будет занят, как и сказал» — хоть кто-то из них должен вести себя разумно, а Дилан явно не в состоянии. Каспер думает: пару недель полной изоляции, потом несколько месяцев ограничения контакта. Никаких вторжений в личное пространство — умеренная дистанция, оптимальная между коллегами безо всех этих пальцев на пульсе и виска на плече. А потом доктор Вон напишет новое заключение, в котором будет что-то вроде «конфликт не выявленного генеза» и «отклонения в пределах ожидаемой величины». Каспер сохранит место главы проекта. Дилана не передадут другому куратору. Захария — Тренч, пора начать переступать через старые привычки — не получит подтверждения своей паранойи. Все только выиграют. А потом Дилан перерастет свою юношескую влюбленность, и снова станет относиться к Касперу как к наставнику и другу, и все будет хорошо — — утром на его столе оказывается отчет о смерти Робертсона. «Эмоциональная нестабильность», «всплеск параутилитической активности», «кровоизлияние во внутренние органы». «Причинение смерти по неосторожности». Буквы сливаются, слипаются в один липкий чернильный комок — как тот, что в горле. Каспер снимает очки, и трет глаза, и пытается думать — Дилан убил человека. И6 убил человека. Не разобраться, что пугает больше, и от этого Каспера мутит. Нужно пойти к нему. Позволить уткнуться себе в плечо, неловко погладить между лопаток, сказать «ты не виноват. Я знаю это. Я не откажусь от тебя, не нужно бояться. То, что случилось, страшно, но мы найдем способ справиться». И повторять, пока Дилан не услышит его и не расслабится; не перестанет вздрагивать и рвать окружающее пространство силой. Не почувствует, что важен и дорог, несмотря на то, что натворил — привяжется еще больше. Каспер больно дергает себя за волосы. Старый дурак. Ты сам загнал себя в этот угол. Твоя вина. Это все — твоя вина. Он занимается своей работой. Оформляет запрос в отдел танатологии. Анализирует место внештатной ситуации. Пытается смотреть записи с камер — бесполезно, аппаратура выжжена скачком напряжения напрочь. Говорит Эмили: «программы ожидаемо будут сдвинуты и пересмотрены», подразумевая «ситуация неприятная, но не критическая. отдел продолжит работу». Потом спорит с Маршал: — Теперь этим занимается Оперативный отдел, — грохочет она, выразительно укладывая руку на кобуру. — Прошу прощения, мэм, но это проект Исследовательского отдела. — Был проектом Исследовательского отдела, — выделяет она. — Пока ваше наплевательское отношение к безопасности не повлекло за собой смерть сотрудника. — Тогда покажите мне официальную бумагу о передаче полномочий. — Экстренные ситуации переходят в мое ведомство без кучи макулатуры. — Хорошо, тогда покажите мне бумагу о признании ситуации экстренной… Они безобразно лаются у всех на виду. Маршал упрямая до невозможного, но Каспер тоже может становится въедливым и бюрократичным, и в итоге они неохотно сходятся на переводе И6 из «камеры строго содержания для предметов повышенной опасности» в «камеру содержания нестабильных предметов». На экстренном совещании Захарии они сходятся снова. Маршал говорит, жестко и громко: держать такое в Доме абсолютное сумасшествие. Это бомба замедленного действия; рано или поздно будет взрыв и пострадает гораздо больше людей. Повезло, что сейчас погиб только один. Ликвидировать. Самое оптимальное решение. Это заключение оперативного отдела. Линия между бровей Захарии — Тренча — становится глубже. Он тушит сигару и почти сразу же берет новую. От всего этого дыма у Каспера першит в горле. Он говорит, неловко поправляя очки и выпрямляя спину: три миллиарда. Шесть лет тестов, испытаний, неисчислимых человеческих ресурсов. Это была, есть и будет одна из сложнейших программ Бюро, сравнимая разве что с экспедиций к Основанию. Ситуация сложная, но не критическая. В Старейшем Доме содержатся предметы в несколько раз опаснее. Тренч долго молчит. Крутит в руках сигару. Не смотрит ни на кого из них — ни на Маршал, по военному ровную и прямую, ни на Каспера, тревожно перебирающего мелочевку в карманах халата. Тренч говорит, тяжело, словно отпечатывает каждое слово: под вашу ответственность, доктор Дарлинг. И в его зрачках Касперу чудится что-то красное и шипящее. «Несчастный случай» и «мальчик не виноват», да, но даже у Каспера нет столько полномочий, чтобы вернуть все как было. Видит мироздание, это тяжело, но — Дилан останется в одиночной камере. Свобода передвижения будет ограничена, в жизни появится чуть больше распорядка, подростку это даже на пользу. Психологическое освидетельствование не самая приятная вещь, но доктор Вон хороший специалист. Может быть, вместе с ней у Каспера получится лучше — определенно лучше, хуже той его попытки разобраться с романтическим увлечением быть не может. Эмили ничего не говорит, но смотрит с тревогой. Забирает бумаги дольше обычного, словно дает ему возможность — выговориться? Попросить поддержки? Он не знает, не слишком хорош во всех этих вещах. Каспер догадывается, что выглядит плохо. Он почти не спит — не может. Даже физические упражнения не помогают. Даже любимые книги и монотонные, полные самолюбования мемуары Нортмура. Только валиум немного — он все-таки засыпает после таблетки. Но все равно просыпается среди ночи где-то между неясной тревожностью и разбитостью. Мысли срывают: а что, если. Если бы он раскритиковал увлеченность Дилана еще тогда, в кафетерии. А если бы согласился. Нет, он бы не смог, не с шестнадцатилетним мальчиком, который зависит от него. А если бы все-таки… Он представляет Дилана, любопытного, упрямого, который бережно снимает с него очки и тянется поцеловать. Прерывает себя — какая теперь разница. Иногда он ненавидит себя. Иногда ловит на тоскливом желании: вытащить мальчика из этой чертовой клетки. Забрать под свою ответственность, и плевать на все, пусть цепляется за свою глупую влюбленность, только бы был в порядке. Эмили приносит стенограммы. Пленки тоже, но он не может слушать. Слишком задевает; вина не оставляет от него живого места. Там, на записях, голос дрожит и ломается, идет рябью, и совсем не от помех. Каспер знает, что он нервозно расчесывает себе запястья, а потом натягивает рукава до костяшек, чтобы не показывать. Кусает губы. Невольно бьет лампочки. Сворачивается клубком, колени к груди, спина к стене, взгляд на дверь — так много всего, шесть лет рядом, Каспер знает его привычки так же хорошо, как свои, если не лучше. Может увидеть каждую под закрытыми веками. В первые дни Дилан спрашивает. «Почему Каспер не приходит? С ним все в порядке? Ничего не случилось?» и так легко представить тревожную линию между бровей и нервно сцепленные пальцы, и кровавую корочку у ногтей, потому что детская привычка сдирать заусенцы всегда возвращалась в такие моменты. «Он боится меня? Бред. Не может быть. Он знает… он знает, что я никогда. Я скорее себе причиню вред, чем ему». Наверняка голос бьется от низкого к высокому и срывающемуся. И пальцы по-больному подрагивают, и колени, и ступни. Дилан как детская игрушка-пружинка — спокойный и неверящий в один момент, и панически мерящий камеру шагами в следующий. «Скажите ему, что я научился. Раньше не мог это контролировать, а теперь могу, правда. Скажите. Скажите Касперу. Это важно, слышите». После этих стенограмм Каспер всегда идет заваривать чай. И руки у него дрожат так, что больше бы подошел виски. В следующие дни становится только хуже. «Передайте Касперу, что я просто хочу поговорить». «Мне нужно его увидеть, понимаете?». «Мне плохо без него, пожалуйста». Тренч должен получать копии, должен читать все это, ненормальное, откровенно зависимое и насквозь личное. Каспер ждет вызова в директорский кабинет, но — нет. Никто больше не говорит про его недопустимую близость с мальчиком, словно эта тема вообще никогда не поднималась. Ему должно стать спокойнее, но получается только наоборот. Потом Дилан начинает язвить. Ожидаемая реакция, он всегда такой был — колючий, острый, отточивший навык причинения боли в ответ до максимума. Иногда он проезжается по доктору Вон. «Странно, что вас не отстранили. Ну, знаете, вы проверяли меня годами, но я все равно убил Робертсона. Разве это не признак того, что вы дерьмо как специалист?». Иногда он проезжается по себе. «Когда ты можешь взорвать человеку почки и селезенку почему-то не выстраивается очередь за твоей компанией. Странно, правда?». Саркастично, но не самоуничижительно. Дилану всегда было плевать на то, что думают другие. У него был — не правда, есть, настоящее время, не прошедшее — Каспер, и его мнение было единственно важным. Чаще всего мальчик проезжается по их отношениям, словно по самому больному. Когда это случается в первый раз, Каспер бросает читать на середине; продолжает только только после терапевтической дозы виски и до середины ночи ждет, когда за ним придут из Оперативного отдела. «Почему вас — вас всех — так волнует, трахал он меня или нет? Мне шестнадцать, и это вроде как возраст, с которого я могу сказать «все было по взаимному согласию, катитесь вы нахрен со своими обвинениями». «Я столько раз оставался на ночь у него в кабинете, и это никому не казалось странным». «Как вы думаете, доктор Вон, кто первым это начал, он или я?». Каспер не понимает его. Не понимает, зачем он это делает, выставляет все так, словно они — пара. Перед всеми этими людьми — какой смысл? Чтобы сделать Касперу больно? Разве мальчик не понимает, что делает только хуже для них обоих? Самый очевидный ответ — это Дилан. Ему больно, значит, будет больно всем, да, он помнит. Но никогда раньше Каспер не был среди этих "всех". Кажется, что мальчик получает какое-то извращенное удовольствие, рассказывая так, словно все это происходило в действительности. Что диван очень сильно скрипел; край стола впивался в поясницу; очки Каспера мешались, и он просил не оставлять следов, а Дилану так хотелось, чтобы все видели, все знали, что они — Каспер не может это читать, просто не может. А потом Дилан внезапно говорит, что ничего не было. «Он не трогал меня», наверняка глухо и разбито. «Серьезно, вы его вообще знаете? Он бы даже думать себе о таком запретил, пока мне не исполнится двадцать один», горько, как же горько, и читающему это Касперу тоже. Потом — насквозь злое «Зачем я его выгораживаю? Он же не пришел ко мне, ни разу, хотя знает, что нужен, что я не могу… к черту». И «Это он начал. Он пришел ко мне и сказал, что так будет хорошо для нас обоих, и я не смог, ну, знаете, сказать «нет». У меня больше никого, я испугался. Подумал, что если откажу ему, он откажется от меня» — воображаемый тон настолько потерянный и искренний, что сложно не поверить. Каспер многое пережил к своим сорока: смерти коллег, разочарование в себе, потерю единственного друга и тихий крах личной жизни, пресловутый кризис среднего возраста — то, что происходит сейчас, не должно задевать настолько сильно, но. Это Дилан, который спрашивал «почему стены двигаются» и перекладывал морковь ему на тарелку, просил объяснить принцип протекания ядерных реакций в общих чертах и засыпал с книжкой на его диване. Его Дилан говорит все эти вещи. Что Каспер — он наливает себе виски — первым пришел к нему. Вынудил. Заставил. Почти насиловал — и от одной только мысли в горле собирается тошнота. Он сдирает с себя галстук и доливает еще на два — нет, на четыре — пальца. Что, черт возьми, он сделал не так? Кажется, единственно верный ответ — все. Он везде облажался. Удивительно, что после всего этого до сих пор нет письма от Тренча или отдела расследований. Раньше хватило одного сомнения отдела диагностики, чтобы поднять вопрос его отстранения от проекта. Теперь — никому нет дела до прямых заявлений Дилана о принуждении и сексуальном контакте. Мальчик говорит эти ужасные вещи — от которых хочется напиться и больше никогда не выходить из кабинета — еще несколько дней. Потом просто срывается: «Ему настолько плевать, что даже все это, что я вам рассказал, не заставило его прийти? Лицемерный уебок, вот он кто. Что, боится меня больше, чем за свою идеальную репутацию?». Или «Ему всегда было плевать на меня. Как на человека, имею в виду. Ему нужен был И6, а не Дилан Фейден. Смешно, мне понадобилось столько времени, чтобы это понять». Или «Он ведь тоже это слушает? Конечно, как же иначе, ему ведь надо все контролировать. Слышишь меня, Каспер? Пошел ты нахер, старый урод, я *обрыв записи*». Эти вещи тоже ужасные. Их тоже тяжело читать без виски. Касперу кажется, что за недели со смерти Робертсона у него появилось больше седины, чем за предыдущие десять лет. Кажется, что его спокойствие больше никого не обманывает. Что улыбка получается насквозь фальшивой. Он чувствует себя разбитым. Дилан, наверное, тоже — но сейчас об этом больно думать. Хочется взять отпуск — второй раз в жизни. Потом стенограммы начинают приходить пустыми — Дилан отказывается разговаривать. На совещание в директорском кабинете собираются все те же, кто присутствовал месяц назад. У Маршал поджаты губы. У Тренча тяжелый взгляд и дымящая сигара в пальцах. Каспер старается звучать уверенно и оптимистично, но не может обмануть даже себя. Он говорит: эмоциональная стабильность по шкале Инримана составляет две целых и одну десятую; параутилитическая активность носит спонтанный и вспышкообразный характер; прогресс в контроле выражается в отрицательной величине. Но послушайте, месяц это слишком мало, чтобы восстановиться после такого сильного стресса, особенно для подростка — — Тренч обрывает его движением ладони. Так же беззвучно дает слово Маршал. И это уже само по себе знак. Ее уверенность звучит гораздо достовернее. Она говорит: вложено столько времени, сил и денег, а прогресс откатился до того дня, когда И6 впервые привели в Дом; новые жертвы только вопрос времени; судя по тому, что он говорит доктору Вон, у него такой же диагноз, как у сестры. Каспер вздрагивает, сжимая ладони в карманах. Код f20 по международному классификатору, шизофрения. Может быть, поэтому к нему и не пришли. Взгляд Тренча такой тяжелый, что — кажется — можно почувствовать кожей. Каспер опускает голову. Не хочет видеть. Наверное, нужно что-то сказать. Что это просто вспышка эмоций из-за неудачной влюбленности? Это обида на то, что так и не пришел к нему? Все это правда, у мальчика нет шизофрении? Это его, Каспера, вина? Он запутался. Не знает, как будет правильно. Из-за его «лучше» уже и так пострадало слишком многое. Тренч шумно затягивается и говорит: мне нужно подумать. Через несколько дней в стенограмме снова появляются слова. «Мне нужно поговорить с Каспером». Снизу листка приписка карандашом, почерком доктора Вон — «не рекомендуется». Каспер снимает очки и беспомощно трет лицо руками. Сложно. Ну почему же все так сложно, черт возьми. Наливает себе виски. Знает, что это плохая идея, но он тоже человек, а не та идеальная персонификация с обучающих видео, поэтому доливает еще виски и включает проигрыватель. «Мне нужно поговорить с Каспером» именно такое, каким бы он его представлял, если бы не запретил себе. Разбитое. Больное. Слабое — почти плаксивое. Он слушает запись снова, и снова, и снова — весь вечер. Но так и не приходит к Дилану. Следующий день — почти дежа вю. На его столе снова экстренный отчет. Еще одна вспышка. Еще одно тело. В отличие от прошлого — не перебитые кости и взорванные органы, а кровавая каша вместо человека, даже опознали с трудом. Может быть — ловит себя Каспер на случайной, горчащей мысли — Маршал была права. Этот проект уже не спасти. Свое семнадцатилетие Дилан встречает в одиночной камере. Тренч наконец-то присылает официальное заключение: «Проект нерентабелен. Сократить финансирование и перевести в резервные». И ниже приписка, неровная, простой синей ручкой — ответ на ту его неловкую фразу, что «мальчику будет приятно получить поздравление от того, чье место он когда-нибудь займет». «И6 никогда не займет мое место». Каспер закрывается в кабинете и напивается до беспамятства.