его научили отвечать лишь на взаимность, осознанную и явную, когда по нему стучат сухим приветствием и пытаются завуалированно обратить внимание на прошлые ошибки, надавить незаметно на действительно слабые места, марк отталкивается самостоятельно. это как от себя оторвать что-то, что плотно приросло – жжет до слез, но и удерживать это уже не хочется, становится неприятным ощущением, которое видишь изо дня в день и это либо угнетает, либо заставляет потерять веру в то, что это на самом деле твое

трезвым умом понимает, что тот не обязан, а своей конченной романтичной натурой рыдает от того, что так нельзя. нельзя рвать по частям тот бисер, собираемый на леску мучительно, под такими пытками, которые не оправдались. марк думает – надо ли.

'запомни его тем парнем, который отдавался тебе всецело, и не смотри больше, не ищи среди лиц, не думай о том, что есть сейчас, иначе твое возможное в будущем разочарование тебя сломает. никто не запрещает до конца жизни лелеять воспоминания и любить то, что было для тебя дорого. но это — пустота. запомни, что ты для него — сорняк, выдернутый с корнем и обязующийся гнить вместе с другими лежащими в куче растениями. донхеку нужно было избавиться от тебя, прими и пойми'

ренджун боится, что марк станет дешевым товаром, который со временем потрепается и который выкинут в мусор, желая, вообще-то, сразу сжечь. он сам шумно сглатывает и застывает — а что, если у него, у донхека, эти самые шрамы? его тут же успокаивают и еще больше заставляют потонуть в непонимании, когда говорят, что донхек — молодец. остается лишь кивнуть, настоящие же эмоции скрыв под копной окисленных прядей.

он ранимый, хрустальный мальчик — опрокинь, и разобьется на крохотные кристаллы, в век не сыщешь всех. ему доверили и смотрели преданно, словно спрашивая, сможет ли он когда-нибудь так жестоко его разбить, а марк лишь качал головой, укутывая в себя, как в махровое одеяло. и разбивал.