– Какому языку ты меня учишь? – грозно прошептал Клаус, целясь дулом револьвера прямо в голову заключённого. – Отвечай!
Реза не двигался, окоченев от тотчас захватившего разум ужаса. Лишь ресницы изредка подрагивали, тщетно пытаясь скрыть нахлынувшие слёзы. Настал тот самый момент, и он знал, что это конец.
– Это мой язык, господин Гауптштурмфюрер, – не смея отводить взгляда от благородно-синих глаз, он вдруг уверенно продолжил, – язык любви. На нём разговариваем только мы.
Немец почти не дышит: наполовину очарованный хрупким созданием пред собой, тем, с какой храбростью и желанием жить Реза продолжал держаться, глядя ему в лицо изо дня в день, наполовину с опаской ожидая логического завершения этой сцены — проснувшегося и перепуганного перса, который тут же извинится и поспешит вернуться в казарму.
Он бы хотел раздавить его. Он хотел бы прижать его лицо в мокрую грязь, разломить нос его одним движением каблука. Но сквозь его слепую ненависть, сквозь его обманутое разочарование — он понимал поступок Резы. С неохотою, с душевным терзанием, со вкусом предательства на губах и крови тысяч, тысяч, в которые мнимый перс не пожелал войти.