рождество кровавое.

бояться нечего – потому что он рядом. улыбается нежно, заправляет волосы за ухо, несмотря на то, что они слишком короткие – глупое действие, казалось бы, смысла в нём нет, волосы выбьются на волю, будут мешать ясным глазам, заставляя моргать часто. бессмысленное, но до дрожи нежное и правильное действие. бессмысленное – как признания полушепотом в темной комнате, тогда, пять лет назад, когда мир казался одним большим врагом, не понимающим чувственности тонких подростковых душ. мир, стоит признать, до сих пор не понимает – насмешливо наблюдает, говоря прекратить, засовывает свои грязные пальцы под обнажённые рёбра, что кровавыми пятнами сияют на фоне зимней белизны. от снега – только от него, феликс знает – глаза режет. хочется жмуриться, жмуриться, жмуриться. только бы спрятаться от ужаса перед глазами. зарыться в воспоминания – словно в плед мягкий в канун рождества – и не вылезать, не ведясь ни на одну уловку, что пытается добраться до раненого сердца в ночи, скалясь жутко. лучше в плохое прошлое с головой, чем в жуткую реальность полуобморочно. болит. отчего-то рождество начинает болеть – кровоточит, собирает краснеющие платочки в кучу, лишь бы никто не увидел что надежда на чудо медленно, но крайне верно погибает. феликс всматривается – не являясь врачом осмеливается предположить, что у рождества лейкемия. последней стадии. по крайней мере, так её описывали в книгах, которые он читал во времена студенчества – когда познакомился со своим зимним чудом. рождество больше не вылечить, даже если бы оно и обратилось за помощью к глупым врачам, которые умеют лишь таблетками ядовитыми кормить – ли это знает как никто другой. у него под рёбрами цветник, маленький сад опасных для жизни растений – никому бы к ним не касаться – таблетками подпитываемые, как самым дорогим удобрением, на которое он способен. если бы не крис – то такие цветы не выросли. он о них заботится с нежностью, перематывает свой цветник, когда тот ранится – намеренно пытается избавиться от боли, что внутри развивается, выше лезет, грозясь сердце заплести отравой, не совместимой с жизнью. у феликса руки в рубцах грубых, выдающие в нём оболочку бессмысленную, которую поспешно сшили после поставки новых, уникальных растений. если провести руками холодными ниже, как когда-то давно, во времена его человеческой жизни, то нечаянно можно задеть творение чана – идеально ровное сердце-рубец, за которым сад прячется. ли его не видит, но чувствует. как он выше поднимается, уже успев обвиться вокруг нескольких ребер как вокруг беседки в дворе его бабушки. когда-то давно это казалось удивительным, когда небо было далеко и солнце светило слишком ярко, оставляя маленькие точки-поцелуи на детском лице, сейчас же пугает до дрожи. веснушек на феликсовом лице нет уж давно – солнце его не целует. даже то, что за окном в небе сияет. жмуриться, жмуриться, жмуриться. только бы не видеть. — почему не смотришь? всё это. . благодаря тебе. всё. чан откашливается, к саду, распустившемуся на снегу, припадает – на последнем издыхании одержимый своим творением. без сердца – вскормленного саду кровавому, падает на колени отчаянно. ему бы молиться, молиться, молиться – плюясь кровью на белое полотно. художник художнику рознь – у феликса иное искусство. у него сада внутри – нет, руками чужими вырванный, распустившийся пред умирающим рождеством, чтобы порадовать того, кого не спасти даже чудом небесным. феликс любить умеет – только не тех. только не так. только не чана у его ног, кашляющего кровью на снег, совсем не жалеющего о том, что взрастил того, кто его сердца лишил. феликс любит. кровавое рождество, которое не переживет этот год.