проводи, и я буду плыть
я буду стыть под слишком шумные воды
перестань
твои глаза
мои глаза
в них просто разные коды
♫ Земфира — Мачо
Все тело болело, ныло, каждая кость стонала, словно его перекрутили в мясорубке — смерть Андрес представлял себе совсем иначе, думал, что больно не будет. Пуля убивает быстро, если попадает, куда надо, а его бы изрешетили пулями, он не надеялся на иное. Он специально остался в траншее, оставив с собой только Ариадну, дрожащую, напуганную, ненавидящую его. У нее было право его ненавидеть, но она утверждала обратное, и лишь за глаза была честной: ей нужны деньги. Ей нужна безопасность. Если у грабителей получится удрать из королевского монетного двора живыми и взять с собой деньги, Ариадна осталась бы с Берлином до самой его смерти; он сказал — шесть месяцев или четыре. Хотела быть с ним вплоть до его гибели — будет. Здесь. Сейчас. И ей не навредят, ее не тронут, даже сейчас Андрес не хотел причинять боль женщине. Не по-настоящему, не всерьез. Попытавшись вспомнить искаженное плачем лицо Ариадны, он вспомнил совсем другое — ясно и четко, словно это происходило прямо сейчас. Другую женщину, тоже плачущую — почему она плакала? Ей не могло быть его жаль. Только не ей; и, если Ариадну Берлин, не задумываясь, потащил с собой против желания последней, то ее хотел спасти, приказав Хельсинки унести ее, и тот унес, схватив в охапку. Она брыкалась, дралась, кусалась, но Хельсинки был сильнее. Ее голос все еще звучал у Андреса в ушах громче выстрелов. Громче голоса младшего брата, просящего уходить вместе со всеми. Громче полицейских сирен. Ее голос врезался в виски тупой болью, пронзительный и полный отчаяния. «Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!» И в глазах у нее плескалась боль и злость, но еще больше — страха и отчаяния. Если она не выжила… Земля под ним качнулась, как будто морские волны. Как будто он плыл в лодке… или действительно плыл? Они собирались уплыть… но он не мог. Он должен был остаться похороненным в траншее монетного двора. Он сам так решил, потому что старость — не для него, потому что болезнь все равно убила бы его и заодно забрала бы его личность, превратив в жалкое подобие Андреса де Фонойса. Нужно уметь уходить, и он бы ушел на пике. Плачущей Найроби хотелось сказать больше, чем он сказал. Хотелось провести кончиками пальцев по щеке, собирая слезинки, посмотреть в глаза, шепнуть короткие два слова — она бы поняла. Все они бы поняли. Это стало их гимном, но, когда Берлин пел эту песню в последний раз, поймал себя на том, что думает о Найроби. «Bella, ciao». Она была красивой, эта смешная девчонка-фальшивомонетчица. Она умела видеть красоту и творить красоту; ее поддельные купюры были истинными шедеврами и она не стеснялась так их называть. Она знала себе цену, не завышая и не занижая. Она была… особенной. Одной из ключевых фигур их ограбления, как и Берлин. Не массовка на подхвате, как Денвер, Токио и прочие: у нее была своя отдельная задача, не менее важная, чем командование. Она отвечала за главную цель их операции. Когда полиция начала штурм, когда пришлось срочно убегать, первое, что воскликнула Найроби, почти обиженно — «Я не закончила!»; выглядела тогда, как ребенок, которого зовут к ужину, а он еще не наигрался на улице. Смешная… — Если улыбаешься, будешь жить, — услышал Андрес голос, будто издалека или из-под толщи воды. Через силу открыл глаза — по векам резанул свет из приоткрытого окна. Он лежал на кровати в штабе, и рядом с ним сидел брат — обеспокоенный, взволнованный, постаревший лет на десять, но живой, невредимый и свободный. И Берлин тоже был живым и свободным. Живым. Он выжил. Почему? — Серх… — он захрипел, давясь именем. — Не разговаривай, — прервал его брат. — Пока нельзя. Я сам тебе все расскажу, — он потер зудящую переносицу. — На самом деле тебе повезло. Полиция решила, что ты умер, и они не стали тратить лишние пули. Я послал нескольких своих людей вернуться за тобой, и они обнаружили, что ты жив. Оперировали тебя, конечно, не в настоящей больнице, но твоя жизнь вне опасности. «Пока что». Андрес скривил губы: никто не просил брата его вытаскивать, Серхио оказал ему медвежью услугу. Нашел живым — лучше бы добил. — Я знаю, о чем ты думаешь, — устало сказал Профессор. — Но я не хочу позволять тебе просто сдаться. Мы говорили об этом, да, и не раз, — словно прочитал мысли, угадав ответ Берлина. — Но ты не умрешь. Не сейчас. Не от болезни. Я так сказал. Андрес закатил глаза. — Если тебе интересно, — продолжил брат, — то остальные тоже живы. Те, кто был жив на момент побега, — зачем-то уточнил он. — Токио, Рио, Хельсинки, Денвер, Стокгольм… Найроби. Жива, значит. Хорошо. Судьбы остальных мало волновали Берлина, они были союзниками, но не были обязаны прикрывать друг другу спины, и все же было бы жаль, если бы погибла такая, как Найроби. — Спи, — сказал Серхио. — Тебе надо спать. Понемногу придешь в норму.***
Рассматривая собственноручно напечатанные деньги, держа их веером, будто игральные карты, Найроби чувствовала, как по щекам снова текут слезы. У них, черт возьми, получилось. Получилось. Они ограбили Королевский Монетный Двор Испании. Не без трудностей, не без жертв, но у них получилось. Это было преступлением, Найроби это знала. Целиком отдавала себе отчет, что они вовсе не те герои, которыми их хочет показать Профессор — они террористы, ворвавшиеся в банк посреди рабочего дня и держащие людей в плену против воли. Найроби угрожала заложникам оружием, заставляя помогать с печатными станками — не выстрелила бы, но угрожала, и видела, как ее боятся, но ей было все равно. Пусть боятся, пусть проклинают, пусть ненавидят — она хотела не любви. Хватит с нее любви. Ей было нужно другое: эти бумажки, эти хрустящие зеленые и золотые банкноты, которые можно обменять на что угодно. Даже на ее сына. Имея деньги, Найроби могла забрать Акселя и растить его сама. Жить с ним только вдвоем — с тем, кто безоговорочно любил бы ее. Если бы он согласился жить с матерью-преступницей. Они вроде бы победили, но победа горчила железом на губах, и деньги не радовали ее так, как она думала. Совсем не радовали. Это того не стоило. Не стоило умирать ради бумажек. Не стоило оставаться в траншее. Найроби подтянула колени к груди. Хотелось встать и пойти спросить Профессора еще раз, как там Берлин, но Профессор так понимающе щурился, что ей становилось тошно. Почему ее должно волновать, жив ли этот засранец? Как только они прибыли сюда, Профессор занялся им; кроме него, среди них не было тяжело раненых. Вызвал каких-то врачей. В поместье Толедо находилось что-то вроде операционной. Если он умер на операционном столе, это было бы еще глупее, чем умереть в перестрелке одному против множества полицейских. Найроби не хотелось бы, чтобы он умер так. Много раз она хотела сама его пристрелить. Иногда казалось — ненавидит. С первого взгляда ненавидит этого высокомерного типа, считающего, что ему принадлежит весь мир — такие люди раздражали ее больше всего, и потому не упускала случая указать ему на его место. Ударить — словами или кулаками, если приходилось… или куском трубы. Что ей за дело, если он сдохнет? Сам так решил, и это его выбор. Найроби потерла глаза. В дверь тихо поскреблись, постучали условным стуком: три раза, пауза, два раза. Токио. — Входи, — буркнула Агата. — Могла бы просто заглянуть и не выделываться. В дверь просунулась растрепанная макушка Токио. Окинув комнату взглядом, она вошла, прикрывая ладонью широкий зевок. На щеке отпечатались следы подушки, на бедрах — следы пальцев Рио. — Веселая ночь? — кисло спросила Найроби. — Очень, — скривила гримаску Силена, плюхаясь на кровать рядом. — Но в целом неплохая, — признала она. — А ты как? Любуешься? — взяв одну банкноту, повертела в пальцах и вернула обратно. — Угу. — Ну чего ты такая мрачная? Только не говори, что втрескалась в Осло и страдаешь, — засмеялась Токио. — Не поверю. — Нет, конечно, — хмыкнула Агата. — Хельсинки милее, — подмигнула Силена. — Он как плюшевый мишка, правда? Хватка этого мишки все еще ощущалась на ее ребрах. У него на руках остались ее укусы. — Да уж. — Можно? — Токио вынула сигарету. Не дожидаясь кивка, прикурила, затянувшись дымом. — Дай угадаю. Берлин? — Что Берлин? — Ты за него переживаешь? Брось, Профессор его вытащит. — Не переживаю я, — оскалилась Найроби. — Сдался он мне. — Ага, — покивала Токио, передразнив, — «Хельсинки, пусти! Немедленно отпусти! Нельзя его бросать!» — Открою тебе страшную тайну: иногда людям бывает жаль даже незнакомцев. Тем более — товарищей. — Товарищей, — Силена расплылась в широкой улыбке. — Вот как это теперь называется? Я все ждала, когда же вы двое переспите. Серьезно, между вами искры летели. Как ты допустила, чтобы он спутался с той шлюхой? — Какая мне разница, с кем он спит? — Он мог бы спать с тобой. — Он меня не интересует, — отрезала Найроби. — Я же говорила, что ты лесбиянка. Агата пихнула ее ногой. Токио расхохоталась, выпуская дым ей в лицо. — Не обязательно быть лесбиянкой, чтобы не ложиться под первого встречного мужика, знаешь ли. — Так уж и первого встречного. Признай, ты была бы не против. Просто признай. — Пошла к черту, — отрезала Агата. Токио начинала раздражать; иногда Найроби думала, что в голове у нее сплошные мужчины и секс. Или безумные идеи вроде игры в русскую рулетку. Выбросив окурок, Силена завалилась головой на колени Найроби, хитро взглянув из-под челки снизу вверх. — Он будет жить, — проронила она. — Выздоровеет. Шрам, может, останется, но это даже сексуально. Выздоровеет и будет жить. Против воли губы Агаты растянулись в улыбке — волнение за Берлина грызло ее крысиными зубами, но Токио не говорила бы зря. Не такие вещи. Она бывала жестокой, но и у ее жестокости был предел. Поэтому она и пришла, поняла Найроби — чтобы сказать. Чтобы ее успокоить — и чтобы подразнить, но Токио не была бы Токио без таких подколок. — Теперь, когда вы оба живы, можете попробовать снова, — сказала Силена. — Убить друг друга? — Переспать. Или влюбиться. Почему нет? Он тебя хочет. Ты его тоже. — А ты читаешь мысли? — Найроби столкнула Токио со своих колен. — Нет, я вижу, как вы друг на друга смотрите, — она не обиделась, села, скрестив ноги. — Говорю же, искры летят. То ли убить друг друга хотите, то ли трахнуть, но ставлю на второе. — А я на первое. Слушай, Токио, тебе скучно? Разбуди Рио и отымей его, а не мои мозги. — Хм, — Токио прижала палец к губам. — Не такая уж плохая идея. — Вот и проваливай. Силена ушла — то ли вправду решила воспользоваться советом и еще раз переспать с Рио, то ли устала пикироваться и отправилась завтракать. Когда дверь за ней закрылась, Найроби откинулась на спину, уставившись в потолок. Все, что между ними с Берлином было все эти месяцы, находилось на грани. Иногда Найроби вправду думала, что была бы не против заткнуть ему рот поцелуем, просто чтобы посмотреть на его реакцию — ответит или оттолкнет. Или удивится и оцепенеет. Было бы забавно, если бы он застыл, когда ее губы прижались бы к его губам. Если бы он смутился или растерялся. Или если бы ответил, перехватывая на себя инициативу. Было в нем что-то… сексуальное. Что-то притягательное. Он умел очаровывать женщин, он наверняка знал, как сделать приятно, и стоны Ариадны, услышанные ею однажды, были тому доказательством. Найроби всего на минуту представила себя на ее месте, представила, как Берлин подхватил бы ее так же, усаживая на стол, как стянул бы штаны, как сжал бы ее плечи, и смотрел бы так же безумно, как в момент, когда сжимал ее шею. Потом Найроби отвесила себе мысленную оплеуху; долгое отсутствие секса — не повод бросаться на любого мужчину. Это у Токио с Рио все просто, а она уже однажды переспала с парнем, и результат теперь хотела вернуть и растить самостоятельно.***
Через два дня Андресу стало уже настолько лучше, что Серхио разрешил ему передвигаться по штабу. Повезло: пуля не задела жизненно важных органов, попала всего лишь в плечо, и то — в левое; ее вовремя извлекли, вовремя остановили кровотечение. На плече остался рубец, иногда рука болела, но это не мешало ни ходить, ни есть. В первые сутки донимала слабость, потом отхлынула и она. Когда Берлин вошел в зал, где они собрались все вместе, чтобы выслушать дальнейшие планы Профессора, первым зааплодировал Рио. За ним в ладоши захлопала Токио, следом — Денвер, и даже Серхио с улыбкой присоединился к ним. Найроби скривилась, нехотя хлопнув пару раз, и отвела взгляд. Берлин картинно раскланялся, сев рядом с ней — других свободных мест за столом не было. — Что ж, — сказал Профессор. — Поздравляю нас всех. Мы это сделали. — Да! — вскинул кулак Денвер, обнимая Стокгольм за плечи. — Сделали! — Токио расцеловала Рио в обе щеки. — И, так как мы это сделали, — продолжил Профессор, — нам нужно скрываться. Нас все еще ищут. У них есть наши имена и, возможно, лица, поэтому нам нужно затеряться в толпе. Рассредоточиться по всему земному шару и не покидать страну, где окажемся. Никуда не уезжать, — строго прибавил он. — И еще одно: жить мы будем парами. — Парами? — поперхнулась Найроби. — Для прикрытия. Любящих супругов заподозрят с меньшей вероятностью, чем одного человека. К тому же, так мы сможем контролировать друг друга. Итак… Денвер и Стокгольм отправляются на остров Ява. Токио и Рио— на Гуна-Яла, Панама. Хельсинки — один — в Аргентину, на Ла-Пампа… — Почему он один? — взвилась Найроби, прежде, чем поняла, как это выглядит. — Потому что на Ла-Пампа его ждет еще один человек из команды. Так же, как и меня. Берлин и Найроби, — невозмутимо продолжил Профессор, — отправятся в Австралию, Сидней. — Вместе? — вырвалось у Берлина. Найроби сердито скрестила руки на груди. — Изображать любящую пару? — она саркастично изогнула бровь. — В первый же день нас арестуют за домашнее насилие. Или я его убью. — Послушай ее, — серьезно сказал Берлин. — Уверен, так и будет. — Постарайтесь, чтобы это было не так, — жестко ответил Профессор. — Вы оба — ценные фигуры. Если мы решим повторить… — Мы решим повторить? — вскинулась Токио. — В любом случае, Хельсинки уже ждет предполагаемый партнер и легенда готова. Денвер, очевидно, не готов расстаться со Стокгольм, как и она с ним, вдобавок, она беременна. Рио и Токио тоже подходят друг другу, как пара, лучше, чем… можно, конечно, чтобы вместе с Берлином была Токио… — Нет! — хором выпалили Силена и Андрес. Рио побледнел, сжимая губы. — Но почему мы не можем быть поодиночке? — взмолилась Найроби. — Почему вместе? — Потому что это прикрытие для тебя, — признался Профессор. — Ты действительно ценная фигура, Найроби. Берлин официально считается мертвым. Его не будут искать. И… — И я умру максимум через шесть месяцев, — проронил Андрес. — Официально Найроби будет вдовой, так? У нее окажутся полностью развязаны руки. И мою часть награбленного получит она. Соглашайся, — он глянул на нее, — это выгодно. — Вы уже согласились. Заочно, — Профессор вынул чемодан, открыл, доставая бумаги. — Здесь ваши новые документы и билеты на самолет. Рейсы не в один день. Сначала улетают Денвер и Стокгольм — сегодня ночью. Завтра ночью — Берлин и Найроби. За ними Токио и Рио, после Хельсинки, и последним — я. Андрес взял свой новый паспорт. — Диего Ривера. Да уж.Неплохо звучит, — скептически оценил он. — Кармен Ривера, — следом за ним схватив документ, Найроби нервно засмеялась. — Вы издеваетесь? Мы что, еще и жить будем в Голубом доме? — В каком Голубом доме? — моргнул Рио. Андрес же глянул на Найроби с интересом — не думал, что она угадает отсылку, не думал, что она в курсе про мексиканских художников. — В дурдоме мы будем жить, — сказал Берлин. — Профессор, на пару слов, — и дернул подбородком в сторону выхода. Как только они оказались в уединенном помещении, где их никто бы не услышал, рывком сгреб брата за воротник, что Серхио вытерпел спокойно — это его спокойствие всегда выводило больше всего. — Какого дьявола? — зарычал Берлин. — Какого, мать твою, дьявола? Ты решил поиграть в сваху? — Я сказал, почему так решил. — А я сказал, что этого не будет! — Это уже есть, Андрес. Все это есть. Ваши паспорта, ваше свидетельство о браке, ваше место жительства… — Да? А общие дети? Ее сын тоже якобы от меня? — Ее сын — не сын Кармен Ривера. Андрес сдержал желание врезать брату, забыв про то, что считал ниже своего достоинства бить женщин и тех, кто носит очки. С какой-то стороны Серхио был прав, создавая им идеальную легенду, соединяя в семейные пары и отводя от них подозрения, но… но снова быть женатым, даже фиктивно, он не хотел. Тем более, на Найроби. Она была не в его вкусе; он выбирал совсем других женщин. Его жены не смеялись так громко, что дрожали стены, не походили профилем на хищных птиц, не были младше на одиннадцать лет и не нарушали закон. Они были изящными леди, похожими на цветы, у них была нежная светлая кожа и светлые же глаза, они не ругались, как сапожники… и они бросали его спустя максимум три или четыре года брака. Если бы так поступила одна женщина, можно было бы винить ее, но жены уходили от Андреса с завидным постоянством, следовательно, дело было в нем. Он не мог дать им что-то, или, наоборот, с чем-то перебарщивал. Каждый раз говорил себе, что сделает все правильно, старался вправду так делать — уделять ей время, дарить подарки, говорить комплименты, удовлетворять в постели, говорить словами о том, что не устраивает, идти на компромисс, все, как советовали психологи в книгах про отношения, но все равно она уходила. Татьяна стала последней каплей, выбрав не просто другого мужчину, но его сына. — Может, Диего нужно сделать Кармен своего ребенка? — Берлин тряхнул Серхио за воротник. — На прощание? Перед тем, как она станет вдовой? — Ах да, — ровно произнес Профессор, будто припоминая. — Ты не умрешь. — Что? Что ты несешь? — Я посылаю вас в Австралию не просто так. Я нашел специалиста, который пообещал, что сможет вылечить тебя от миопатии. Ты находишься на стадии, которая поддается лечению… — его речь прервалась — Берлин с силой впечатал брата спиной в стенку. — Ты себя слышишь? Ты ограбил Королевский Монетный Двор и вообразил, что стал богом? Теперь устраиваешь мою жизнь? Лечение… Австралия… жена… — Может быть, — не стал скрывать Профессор. — Говорю же, тот врач… — Ладно! — рыкнул Берлин. — Ладно — врач! Ладно — Австралия! Черт с ним! Но зачем ты впутываешь в это ее? Ты хочешь спасти меня — допустим, я твой брат, на твоем месте я делал бы то же самое! Но зачем тебе еще и искать мне женщину? Что она тебе сделала? — О, — усмехнулся Серхио. — Ты что, за нее волнуешься? — Я не хочу быть мудаком, которого ненавидит жена, живущая с ним по необходимости, — Берлин отпустил Профессора. Злость медленно схлынула, отступила, сменилась тягостным раздражением и усталостью. Хотелось не кричать и избивать стены — уйти подальше и закурить или залпом осушить бутылку вина. Или долго-долго стоять под душем, смывая с себя ее злой взгляд, засевший в коже иголками. — Найроби умная девочка, и понимает, что этот брак — просто прикрытие. — Да, именно поэтому она так активно возражала. Отправь ее с Хельсинки, — взмолился Берлин. — Поменяй нас местами. Я поеду к тому человеку, которого ты назначил ему. — О, — Серхио вскинул бровь. — То есть, ты согласен, чтобы с тобой жила по необходимости и считала тебя мудаком другая женщина? Лишь бы не Найроби? — И не Токио, — Берлин потер переносицу. — Но с Токио ты ладил намного хуже, чем с Найроби. — О да, мы с Найроби были лучшими друзьями, — зло бросил он. — Особенно когда я чуть не придушил ее. И когда она вырубила меня трубой. Мы целились друг в друга из пистолета бессчетное количество раз. Определенно, это высокие отношения. — Андрес, — тихо сказал Профессор. — Она мне нужна. Ты знаешь, что я не остановлюсь на одном ограблении, ты знаешь это, как никто другой. Мне нужна фальшивомонетчица. У Найроби прирожденный талант. Другой такой у меня нет, а если искать — это может занять годы. — И что, я должен держать ее на поводке? — Просто присмотри за ней. Не дай ей никуда вляпаться. Я же не укладываю ее в твою постель! Кто будет знать, что происходит между вами за закрытой дверью? — Черт, — коротко выругавшись, Берлин оперся спиной о стену и стукнулся о нее затылком. Все, сказанное братом, звучало логично и правильно, и он бы со всем этим согласился: фиктивный брак — совсем не то, что настоящий, на бумаге они могут быть хоть отцом и дочерью, это ни к чему их не обязывает. Найроби — талантливая фальшивомонетчица и после столь масштабного удачного совместного дела ей можно доверять, другой такой не найти. По сравнению с Токио и Рио она — образец рассудительности. Все сходится идеально, особенно если какому-то чудесному невесть откуда выцарапанному Серхио врачу удастся вылечить миопатию — Берлин лечиться с самого начала не собирался, но готов был согласиться. На все бы согласился, но Найроби… Жить с ней. Звать ее женой. Прилюдно держать за руку и целовать в щеку, а наедине — расходиться спать по разным комнатам и все время притворяться. На людях — что он ее любит. Наедине — что он ее не хочет. А он ее хотел, и это чувство никак не было связано с любовью — той любовью, в которой клянутся у алтаря. Просто хотел. Она была невероятно сексуальна, эта дикая кошка с глубокими черными глазами. Все в ней было не в его вкусе вплоть до кончиков ногтей — не наманикюренных, а обкусанных, вплоть до голоса — не нежного, а режущего уши. Все в ней было не в его вкусе, но все в ней заводило. Вся она — заводила. Возбуждала. Злила, но эта злость лишь усиливала желание. Переспать было бы проще всего; если бы она не хотела — он бы ее соблазнил, но это моментально бы все усложнило. Берлин не любил использовать женщин; все, кто побывал в его постели, были либо его официальными девушками. либо законными женами, либо проститутками, которые получали за свои услуги оплату. Либо женщины сами хотели быть с ним и недвусмысленно на это намекали, как Ариадна, а он решал, ответить ли им взаимностью (чаще — да, потому что зачем отказывать, если предлагают?) но это тоже никогда не кончалось хорошо. У него ничего не кончалось хорошо. Не с женщинами. Не в любви. Не в отношениях. Как бы он ни старался. — Завтра ночью вы вылетаете, — Профессор отряхнул костюм. — Да, — обреченно ответил Андрес. — Вылетаем. В Сидней. Но я никогда тебе этого не прощу. Серхио улыбнулся одними глазами, тепло, так, что всего на один короткий миг, но Берлину немного полегчало. — Не прощай. Главное, что ты меня не оставил. Махнув рукой, Андрес отвернулся от него, возвращаясь в зал. Не оставил… Сентиментальный идиот. Они оба — сентиментальные идиоты.