Пейна и Киноварь

Свет пробивался сквозь пушистые ветки гордо стоящих сосен, падал на притоптанную землю и красиво игрался бликами солнечной мозаики. Дальние деревья утопали в молочном тумане. Разносился лёгкий, еле различимый гул, кое-где посвистывали птицы, а в чаще шумела листва и сухие ветки. От кострища полупрозрачной лентой струился дым и растворялся у светло-розового неба. Сегодня облачно. Лагерь находился в утренней полудреме: кто-то расслабленно сидел за столом и пил свежесваренный кофе, кто-то приводил себя в порядок, а кто-то ещё спал без задних ног в одной из палаток. От атмосферы безмятежности лес становился уютным и по-домашнему приветливым. Одним словом — благодать для любого художника, что захотел с утра пораньше заняться любимым делом. Шон сидел на примятой траве и сосредоточено водил карандашом по странице скетчбука. Взгляд бегал туда-сюда, досконально, даже дотошно изучая местность. На развороте появилась высокая ель с фактурной корой, пышные кусты, кое-как закрепленные палатки, разбросанные вещи; и вот под деревом начал различаться тонко намеченный силуэт… Да, Шон рисовал не только природу. На пеньке, сложив ногу под ногу и ссутулившись сидел он — Финн. В руках у того была книга «Повелитель мух», которую он неспешно читал и практически не двигался. Последнее подсобило Шону: спокойную натуру изображать гораздо проще суетившейся. Художник достал карандаш помягче и приступил к проработке: покатая спина, длинные пальцы рук, развязанные шнурки и копна дредов на голове. Он старательно наносил тон на изношенные джинсы с жилеткой и быстрыми штрихами намечал теневую часть, оставляя самое интересное напоследок. Лицо. Шон канцелярским ножом заточил и без того острый карандаш, отчего кончик выглядел точь-в-точь как тонкая и длинная игла. Хотелось схватить как можно больше деталей с максимальной точностью. Грифель прошёлся несколько раз по контуру профиля. Рельефный лоб, объёмный нос с милой крошечной горбинкой и еле уловимым шрамом, септум, три маленьких татуировки на щеке, пухлые округлые губы, мягкий подбородок и острая выдающаяся челюсть. И, конечно, глаза — с прикрытыми веками и длинными тёмными ресницами. Такой вдумчивый взгляд. Шон все смотрел и смотрел на Финна, трепетно изучая каждый сантиметр его лица. Он медленно, практически в трансе вырисовывал мелкие нюансы, смаковал каждый штрих. Так необычно создавать из набора линий цельную живую картину, что буквально полчаса назад была пустым листом бумаги. Художники, в целом, как и любые творцы, отличались от обычных людей — видели глубже и тоньше. Они подмечали совершенно незаметные моменты: звучание цвета, ритм в хаотично разбросанных предметах, крошечные гармонии, мимолетные состояния, текстуру, созвучия, формы, пятна. Красота сочилась отовсюду и сама напрашивалась, чтобы ее запечатлели. Ах, были бы у Шона сейчас краски… Диаз старший всегда был по части «наблюдать и рассматривать». Он различал десятки оттенков на тонкой и бледной коже Финна. Нос алел и румянился, поблескивали влажные коралловые губы, как тучи сгущались, багрянели мешки под глазами, бледно-синим сияли щеки и полыхали шоколадным цветом косички дредов. Контраст такого живописного лица с дерзким образом притягивал все внимание. С каким же удовольствием хотелось мазками густой краски вылепливать его внешность, тщательно подбирать оттенки, колорит… Как жаль, что сейчас в распоряжении были лишь старые, практически сточенные карандаши. А душа требовала цвета! Шон в вдохновенной полудреме машинально наносил тон. Портрет обретал все более четкие и выразительные черты, но чего-то все еще не хватало. Шон штриховал-штриховал, шриховал-штриховал… Черт! Грифель звучно треснул и оставил чёрный едкий след на бумаге. Шон недовольно поморщился. Он стал интенсивно стирать это недоразумение, но столь активную линию вывести не получалось: ластик впитал графит и мазнул здоровенным чумазым отпечатком. Раздражение кипело, Шон тёр все с большим усилием, пока не понял, что добрая часть Финна вместе с лесом уже стерта, а бумага смялась, скаталась и сморщилась. Он гневно пульнул ластик куда-то в сторону и в сердцах вырвал страницу, смял и выкинул в сторону костра. Она плюхнулась, не долетев всего пару сантиметров, будто насмехаясь над разозленным художником. — Бу! — Финн появился в двух шагах от Шона. От внезапности последний вздрогнул, чуть ли не подпрыгнул и звучно захлопнул скетчбук. — Да ты прям до усра-а-ачки напугался, братан, — хрипло протянул и затем засмеялся Финн. Шон поднялся, отряхнул штаны и немного успокоился. Встреча была неожиданной, но приятной. — Да ты просто из воздуха появился! Я вообще ни шороха не услышал, — растерянно сказал Шон. — Это потому что я — ниндзя! Чува-а-ак, я годами учился технике бесшумного перемещения у шаолиньских монахов, ха! — Финн карикатурно замахал руками, изображая не то самурая, не то каратиста и засмеялся еще громче. Затем он повернул голову в сторону смятого рисунка. — Неудачный набросок, да? — Типа того. Черт… Его ведь можно было исправить, — голос Шона заметно погрустнел, и былое раздражение спало. — Эй, да не парься, чувак, — Финн положил руку тому на плечо, наклонился и посмотрел прямо в глаза. Между ними на доли секунды прошла странная, почти что физически ощутимая связь, словно слабый, но колкий электрический разряд. — Ещё вот сто-о-олько ты их нарисуешь, и каждый будет охеренно крутым, гарантирую! — Финн размашисто повёл рукой в такт словам. — Ну, все, чувачелло, не кисни ты так, как огурцы в банке. Пошли-и! Сейчас пойдем на работу и ты даже не вспомнишь об этом. — Спасибо тебе… — Шон по-дурашливому улыбнулся и похлопал приятеля по спине. Ну, как, приятеля… Шон был по уши влюблён в эту ходячую катастрофу по имени Финн. Только принять для самого себя этот факт было мучительно трудно, ведь он запал на совершенно безалаберного и укуренного панка, к тому же в, черт его подери, парня! Но, стоит отметить, очень симпатичного парня. Шон думал, что все чувства в отношении Финна — не больше, чем сухое платоническое восхищение. Он считал его кумиром, лучшим другом, соратником, музой, да кем угодно, кроме как объектом любви. Как же он, Шон Диаз, что всегда тащился по симпатичным одноклассницам и сексапильным певичкам, смог полюбить человека своего пола? Однако с каждым днем эта мысль давала жирные намеки о том, что мальчик безуспешно обманывает сам себя. Шон рьяно стремился и хотел любого контакта с Финном: переглядок, разговоров, касаний — абсолютно любого. Всё внимание тянулось лишь к Финну, мысли бесконтрольно заполнялись им же, а при общении Шон весь рассыпался и мог перейти чуть ли не в какую-то любовную ажитацию: он суетился, болтал невпопад, бесцельно хрустел пальцами и переминался с ноги на ногу. А уже после, спустя время в груди тягуче и даже стыдливо лилось тепло послевкусия. Шон четко видел все недостатки своей пассии, но наперекор здравому смыслу они становились поистине крутыми. Все трудности, через что пришлось пройти Финну, закалили того и создали по-настоящему сильного человека. Оттого он и был таким привлекательно неуязвимым. Он притягивал волевым характером, невозмутимым нравом, и, что греха таить, низким, хрипловатым голосом, внешностью, в конце концов. Все эти качества, как кусочки пазла, а, с перспективы Шона, — как мазки одной картины, собирались в человека невероятно колоритного. При любой возможности Шон стремился хоть часами рассматривать Финна — для Диаза тот был красивее всех Аполлонов и Давидов вместе взятых. В пучине хаоса и противоречий Шон находил гармонию. Тонкую, ускользающую, и оттого ещё более прекрасную. Красота была и внутренней: за маской флегматичного и расслабленного Финна скрывался чуткий и заботливый человек — где-то глубоко, как спрятавшийся от жестокого мира ребенок. Но если войти в доверие к этому ребёнку, то он ответит тебе со всей нежностью и добротой, пусть и своеобразной. Шон безумно ценил это. Финн никогда бы не стал осуждающе закатывать глаза, ранить в самое сердце, заливаться злобным хохотом или колко бить по больному. Он был другим. До чёртиков принимающим. Финн, конечно, как и любой человек, мог дать осечку и сказать что-то сгоряча, не подумав, но он искренне будет просить прощения и никогда не пустит ситуацию на самотёк. Однако Шона стягивал страх от одной только мысли обнажить чувства, и тот не понимал, чьей реакции он боялся больше: друзей, брата, Финна, своей собственной, а может, и всего мира сразу. Что произойдет? Во что выльется? На горизонте пугающе висела неизвестность. Шону порой хотелось избавится от этой любви, раздавить, выкинуть или сжать до атома, но она, как гидра, с каждым ударом все росла и росла. Он не знал, куда себя деть. Любовь в какой-то момент становилась постыдным, низким и грязным чувством. Ни туда ни сюда: либо предаться позорному желанию, либо всеми силами подавить свое нутро. Эта подвешенность мучительно тянулась вот уже несколько недель. Стыд и тревога беспощадно обрезали крылья вдохновения, как только те расправлялись перед полетом. Страхи сковывали, душили, тянули к зыбкому дну. Шон боролся с самим собой и каждый раз терпел поражение, чувствуя себя ничтожно слабо. Финн, ну и как прикажешь любить тебя? Шон вернулся из потока мыслей в реальность. За это время греющий душу огонёк от утренней беседы погас, замещая его липкой тоской. Шон ехал с остальными в открытом кузове пикапа на работу, смотрел на плывущие сосны и винил себя за то, что опять позволил себе нарисовать Финна. После каждого наброска с него Шону было не по себе, ведь это считалось еще одним косвенным проявлением влюблённости. А рисунков было очень много: львиную долю скетчбука занимали портреты Финна. На вопросы ребят о том, почему на нем лица нет, Шон отвечал тем, что просто не выспался. Повезло, что сам Финн не замечал апатии друга: он с Дэниэлем задорно шутил над тем, какой же их начальник придурок. Шон досадно поглядывал на Финна и подмечал красоту его улыбки. Красоту губ, которых он никогда в жизни не осмелился бы поцеловать. Машина резко тормознула и под приказные крики все вышли с кузова. Шон понуро плелся в самом конце. Сердцу хотелось творить, любить и быть любимым, но оно сжалось и потемнело дочерна. Начался ещё один день на нелюбимой работе бок о бок с любимым человеком.