так обо что нынче греться в мире, состоящем из бедствий?
Одиночество накатывает постепенно. Ты не сразу замечаешь, что остался один. Сначала твой круг общения редеет, остается три человека, два, один. Пропадают уведомления в мессенджерах. Галерея в телефоне заполняется одними скриншотами из интернет-магазинов, открытками от мамы из вотсапа, которые очень раздражающе сохраняются сами, и фотографиями счетчиков воды и электричества. Прогулка одному уже не кажется чем-то из ряда вон, а очень даже атмосферно, между прочим, под музыку Нева кажется в сто раз могущественнее и в ноль раз чище. Одиночество сваливается на голову только тогда, когда вместо «родной, я дома!» говоришь «Алиса, я дома», а вместо поцелуев и голубых светящихся глаз получаешь включенный свет, чайник и телевизор. Грех жаловаться, конечно, но поцелуев хотелось бы больше. Антон как раз заваривает себе черный с лесными ягодами, когда понимает — все. Он не может. Больше не выдерживает одно уведомление в день, не выдерживает оставленное с барского плеча Арсения постельное белье, на котором спит уже месяц, не выдерживает бесконечных звонков на работе и ебаной второй зубной щетки в стаканчике в ванной. Ее бы выкинуть пора, так нет, хранит как экспонат музейный, как мама хранит твои две одинаковые детские фотографии, как «ботиночки, детские, неношеные». Ложка, которой он очень усердно мешал чай, оказывается кинута на столешницу, о которую он сразу опирается руками, пытаясь унять бушуещее в голове «не могу не могу не могу». Глаза зажмуривает, а потом голову вверх запрокидывает, лишь бы не пролить ни единой слезы, лишь бы перед самим собой слабым не показаться. И глупо ведь, самому себе врать, да и слезы скрывать разве что от ведущего новостей, в бубнеж которого вслушиваться не хочется. Но нет, плакать — для грустных, а Антон самый сильный в этом мире, ему все нипочем, все переживется и наладится. Только вот глаза его отдельной жизнью живут и наполняются этой водой несчастной, слезы вниз к вискам скатываются, а глотку раздирает от рваного вдоха, который, как топор у палача, обрубает последнюю надежду на отсутствие истерики в этот вечер.***
После своей минутной (получасовой, если быть честным) слабости, Антон наконец ложится спать. Белье и правда менять пора — белую простыню в серую полоску совсем не эстетично дополняют капли засохшей спермы и смазки. Не судите Шастуна строго — он правда хотел сменить, но каждый раз останавливали кадры в голове, где Арсений эту самую простыню и сжимал в последний раз, прося «еще», «сильнее» и «шаст, блять, пожалуйста». Кадры, где Арсений его после этого целует в последний раз, говорит «прости» и уходит — стараются в голове Антона появляться как можно реже. Мысли об этом сами ведут руку Антона к паху. Он мягко оглаживает свой член через боксеры, закрывая глаза. Представляет ли он, что рука не его совсем? Да. Стыдно ли ему? Нет, только тоскливо. Антон ведет рукой выше, к животу, легкими касаниями пальцев пытаясь имитировать поцелуи — нежные, сухими губами. Только вот взгляд хитрый снизу не сымитируешь никакими касаниями и никакими фантазиями. Зажмуривается, пытается вспомнить, но это лишь секундные отрывки, вспышки из его прошлой жизни. И глаза в фантазиях не те, и волосы не так у Арсения лежали. Все не то. Все — не он. Ладонью снова выше ведет, к соскам. Кружит возле указательным пальцем, дразнит сам себя, а второй рукой сжимает начавший вставать член. Помнит, как дразнил его Арсений: «еще один звук — убираю руку», а Антон сдержаться не мог, ведь каждое касание — обжигало, каждый поцелуй — узлом внизу живота скручивался, каждое слово в алеющее ухо — сердце заставляло удар пропустить. Сейчас же Антон только выдыхает резко, когда пальцы облизывает и наконец сосок оглаживает. Второй рукой под резинку трусов залезает, спускает ее под яйца и наконец касается себя по-настоящему, так, как нравится ему самому. С головки большим пальцем каплю смазки убирает и надавливает. На сухую дрочить — неприятно и иногда больно, но лезть в тумбочку за смазкой — выше его сил. Так что он ведет ниже, сначала нежно, а потом сильнее сжимая ствол. Мысли где-то далеко, и дрочка превращается во что-то больше механическое, чем доставляющее удовольствие. Антон зажмуривается сильнее, стараясь ухватить призрачный образ из своих фантазий, и живот скручивает лишь на мгновение — когда вспоминает руки Арсения на своей шее. Он тянет свою руку туда же, сжимает, и вроде бы лучше, острее, и даже слышится «кончай, мой хороший, давай». Второй рукой он ускоряет движения на члене, оргазм где-то рядом. Вспоминает, как Арсений растягивал себя перед ним, и как бы глупо это не звучало, он считает это высшей степенью доверия. Вот так просто — это возбуждает сильнее всего: факт, что ты мог рассказать о всех своих потаенных желаниях, не боясь осуждения, когда мог быть открытым и морально, и физически — сначала лежать и умолять, чтобы в тебя кончили; а затем просить, чтобы тебя вытерли. Когда страсть уже отходит, когда нагота не вызывает возбуждения, а лишь желание позаботиться — намочить полотенце, вытереть, подать или надеть белье, поцеловать в каждый открытый участок тела, накрыть одеялом и обнять, согревая. Кончать, вспоминая объятия — это какая-то новая стадия отчаяния, но Антон ничего не может с собой поделать. Он задерживается под головкой, поглаживает, несильно сжимая, член, и ощущает свой самый, наверное, тоскливый оргазм в жизни. Чувствует, как замерзли ноги из-за продуваемого балкона, как капли спермы неприятно лежат на коже, чувствует спиной какие-то крошки на кровати; и это совсем не то, что хочется ощущать после оргазма. Антон вытирается от остатков спермы сухими салфетками и тяжело выдыхает. Сорок девятый раз на этой неделе он думает все же позвонить Арсению. Только ему что-то не дает — то ли гордость, то ли жалость к себе. И казалось бы, чувства диаметрально противоположные, но нет. Как это позвонить? Его же бросили. Его же… бросили. Руки тянутся к телефону, лежащему у правого плеча. Диалог находится быстро — да и зачем его искать, если он единственный закреплен. Смотрит на последнее отправленное Арсением «я всегда буду любить тебя» и решается. Пальцы скользят по экрану и зависают лишь на мгновение, прежде, чем отправить.«Мне холодно без тебя»
23:59
Глаз от экрана он не отрывает все следующие полчаса, но Арсений в сети так и не появляется и ответа не приходит. Спит уже, наверное. Антон на автомате проверяет будильники, выключает экран и поворачивается на бок, обнимая себя руками. Чувство одиночества медленно уходит, уступая место иллюзорному теплу от объятий. Он поглаживает себя по плечу и прикрывает глаза, настраиваясь на сон. В голове мелькают сюжеты их дальнейшего примирения с Арсением — неловкие взгляды, первое касание рук и обязательное «наконец-то», сказанное перед поцелуем. Антон засыпает и не знает, что Арсений действительно спит. Только не один.что было дорого — все давно порвано