«И гаснет свет...»

                         По подвальному помещению от стен отбивается эхом стук каблуков сапог. Это расхаживала молоденькая девушка «Универсамовских» — сестра Вовы Суворова, «Адидаса» старшего. Расхаживая по сырому полу от стены к стене, выжидала брата. Слышен шорох из ванны, оставалось только ждать: опираясь о невысокую тумбу бёдрами, достает пачку сигарет среднего качества и спички, после чего поджигает и закуривает. Едкий дым постепенно заполнил помещение, пока не разбавляют паром после горячего душа. Прерывают и идиллию. — Смотри, чтобы Вовка не застукал, — хриплый голос сзади справа заставил слегка дрогнуть девушку на месте и осмотреться, — А то опять за ухо и в угол. Как тогда, помнишь?       Из-за угла помещения выходит высокий брюнет и улыбается. Полотенце в руках перешло на плечо ловким взмахом, впитывая влагу после душа. Волосы были слегка влажные, капли с которых плавно падали, стекали по широкой шее и плечам. — С лёгким паром, — сухо желает, продолжая курить сигарету. Брови сведены к переносице от тошных шуток, еще и про детство, — Помню. Ещё и отец ремня всыпал, а затем и Вовке. Неделю из дома не выходили. Помнишь?       Старший закатывает карие глаза и улыбается, стоит напротив, чуть сутулясь. — Помню. Насупившиеся были, нахохленные, когда вернулись. Особенно Вовке досталось от души, тебя же больше холили. Опять. — «Кащей», чё прошлое-то ворошить? Давай лучше о новом, настоящем.       Непонятно почему, но ему нравилось ностальгировать, вспоминать и смеяться с двойняшек — Вовки и Василисы. Нравилось вспоминать девушку, то как они поначалу ругались и дрались, а потом с горем в пополам притёрлись. — Чего хмурная такая, Вась? — сократив имя ухмыляется, дразнит глазами, в которых уже зажёгся огонёк, — В чёрном пришла. Умер ль кто? — Твоё чувство юмора и сами шутки. — Главное, что твоё — нет. Ведь как умереть тому, чего никогда не было? — на что русоволосая цокает языком о нёбо и подрывается с места, как её хватает за руку товарищ, — Тише-тише, присядь. Присядь, говорю. — Я к Вове пришла вообще, — констатирует та, зло шипит, — Если его тут нет и не будет, просто передай «привет» от меня. Я пойду. — Хоть бы раз пришла ко мне. К кому угодно идёшь, как собака послушная, но не ко мне… — Тоже как собака? Только, видимо, непослушная, коль не иду, — зачем-то выпаливает и мгновенно закрывает рот, поджимает губы. В горле встал ком от слов старшего, а во рту пересохло, драло горло. Чужая рука на собственном запястье сжимает слабее, гладит большим пальцем, пробираясь под рукава блузы. — Меня не собаки привлекают, Вась, — облизывает разбитые губы, проходясь взглядом по собеседнице. Возвращая зрительный контакт, читает недопонимание и смущение в её уже розовом лице, от чего смеется и подходит ближе, — Ты реально не догоняешь? Ты же умнее этого сучонка. — Баб тут, в Казани, много ещё. Самых разных, — шепчет ему в лицо, — Только меня оставь в покое. — Дура ты, Василиса, — брюнет резко дёргает тело на себя. Зажав между тумбой и собой сероглазую, смотрит сверху вниз, любуется, — Я же не переспать с тобой хочу, — шепчет, зарываясь носом в висок густых волос, — Ну, не только переспать. — Спасибо за честность, — фыркает, пытается отвернуться, выпутаться из оков мужских ладоней, опалявших нежную кожу. На душе становится тошно и противно от его действий, слезы наворачиваются от понимания того, что рядом никого нет и никто не услышит её истошные крики, стоны и вздохи, наполненные болью и горечью. — Я же за тобой гонялся, как дебил, столько лет… Как Вовка тебя привёл к нам, еще совсем зелёную, худющую! — руки медленно поднимаются по предплечью, задирают неприятно ткань, — А сейчас вон, какая красавица вымахала… Глаз не оторвать. — Тел красивых и в порнухе много, у проституток тоже неплохие. — И правда дура, — отрывается от волос и мажет губами по мраморной шее. — «Кащей»… — скулит Суворова в его руках, кривится и рыпается. В груди стало тяжело, стало жарко. Жарко и противно. Противно от тянущего низа живота, пурпурных горящих щёк и нарастающего тумана в голове. С каждым неопрятным касанием губ старшего вспотевшую спину обдавало холодом и мурашками, плечи вздрагивали и неприятно сводили, — Никита… — гортанно прохрипела подруга, запрокинув голову.       Это «Никита» обдало льдом всё его тело и заставило остановиться. Именно с этим «Никита» Василиса обращалась к нему, когда настигали проблемы, от которых тот успешно избавлял юную душу. Именно произнося это чёртово «Никита» она была беспомощна, обезоружена, совсем одна в этом мире, боясь доверять кому-то. Кому-то, кроме него и Вовы. Но вот брата не было рядом… — Если бы не моё уважение к тебе, Василиса… Если бы не моё уважение к Вовке и твоим родителям… — пронзительно смотрел на девушку под собой, больше похожий на какого-то зверька.       Он не говорил «люблю», нет, не эти пошлости. Выше любви было только уважение и ничего более того. Он говорил «уважаю», а значило это очень многое, только вот не ясно: то ли для него, то ли для неё.       Глядя на него, душа и сердце обливались кровью, желудок неприятно сводило, а на корне языка чувствовалась горечь. Кривилась и сводила брови плаксиво вниз, не зная, куда ей деться. Серые глаза скользнули по голому торсу, сильным рукам в наколках… Дойдя до груди, поднимает робкий взгляд на карие, а затем снова отпускает. Сглотнув, легко мажет губами по левой груди и прикрывает веки, кривится, но выдерживает время. После отстраняется и осторожно кладёт щеку на ту же грудь, словно боится сделать что-то не то, что-то резкое и неправильное.       Душа разрывалась от эмоций и чувств, запутавшись окончательно. Губы всё еще кривились как от чего-то кислого и неприятного. Поток мыслей успокаивал размеренный ритм сердца старшего. Он же, в свою очередь, тяжело дышал, но стоял молча и неподвижно. Как неожиданно берёт Суворову и подсаживает на неустойчивую тумбочку, придерживает за бёдра и поглаживает. Юбка-карандаш была с вырезом, которым воспользовался старший: мягко надавливая своими губами на губы девушки, пытаясь сделать что-то наподобие ленивого поцелуя, проскальзывает ладонью под вырез вглубь. Её пурпурную щёку разбавляет дорожка солёной слезы…