Lament

Вечер светит Так знакомы мне эти места Здесь в грязи был, здесь белым И вот эта Сторона опасней, чем та Если ты под обстрелом Вот мое ремесло Что умерло, то врачевать Поливать то, что выжжено Нам с тобой повезло Мы знаем, что значит терять Это значит — мы выживем Zero People — Ремесло

Шото рос тихим, замкнутым, и покладистым мальчиком. До неприличия молчалив, всегда избегал споров, конфликтов, любых скоплений людей и шумных компаний — в общем, предпочитал стоять в стороне и тайно мечтал быть никем незамеченным. Но, к сожалению, судьба злодейка наградила его слишком привлекательной внешностью, и как бы он не пытался выглядеть серым, незаметным и мрачным — ничего не получилось. Скорее, наоборот, только больше привлекал к себе всеобщее внимание. Он был красив без субъективного восприятия, а современные и клишированные стандарты красоты не вписывались под его индивидуальность. Если он не был чьим-то типажом — сказать, что он не был изумительной красоты было бы ложью. И даже ожог на пол лица и седой клок волос, затмивший почти половину головы — никак не помогали избавиться от толпы внимания в лице как и девочек, так и парней (которые не завидовали ему, а подлизывались, навязывая свое общение). Всем было все равно. Все равно на то, что он не хотел ни с кем общаться. Все равно на то, что он открыто отворачивался и увиливал от толпы одноклассников из своего и параллельных классов. Все равно на то, что он практически никогда не разговаривал. Все равно на то, что он на самом деле чувствовал. Как человека его никто не знал, не знал о его прошлом, о его увлечениях, о чем он, в конце концов, думал. Ему казалось, станцуй он у всех на виду какой-нибудь смехотворный танец (который смело можно было бы заснять и залить в сеть и быть целью для насмешек) — все только будут хлопать в ладоши и говорить какой он талантливый и смелый. Он ненавидел своего отца, отнявшего у него мать — единственного человека, который о нем заботился и по-настоящему любил. Братья и сестры как подросли, так сразу же свалили из дома, переехали, нашли работу раньше времени, лишь бы не оставаться с тираном-родителем наедине. Шото был последним, кто все еще был вынужден жить с ненавистным ему человеком под одной крышей. Конечно, сестры и братья звонили ему каждый день, спрашивали, как он, разговаривали, звали к себе сразу же после окончания старшей школы (до окончания которой осталось несколько месяцев), и он был им искренне благодарен за то, что они скрашивали его одиночество. Он не злился на них, когда они уезжали, прекрасно понимая, что оставаться здесь невыносимо, а забрать его с собой они не могли хотя бы потому, что отец не позволял. Ему не хотелось думать о том, что у отца были свои намерения на него — тот постоянно разговаривал с кем-то по телефону, восхвалял Шото за его необычайную внешность почти андрогинной красоты, желая чуть ли не пропагандировать собственного сына в индустрии моды. Тодороки прекрасно все слышал. Всегда слышал, желая исчезнуть из этого мира, где все вокруг — пустышки, пропитанные фальшью искренности и гнилой заботой. Но было у него одно занятие, которому он отдавал себя без остатка и находил в нем утешение. Рисование. В сумке всегда лежал уже старенький, потрепанный временем скетчбук и карандаши — без них просто никуда. Рисование полюбилось ему еще в младшей школе: на уроках изо. На первых уроках он впервые почувствовал себя живым: краски, кисточки, цветные карандаши и фломастеры скрашивали его будни. Он рисовал и рисовал, не скрывая своего интереса к творчеству. Пока однажды отец не застал его за любимым делом. У мальчика на глазах разорвали альбомы, выбросили все краски и карандаши. Ничего не осталось, кроме звенящей в ушах фразы «Я не позволю своему сыну заниматься такими никчемными вещами. Даже не смей больше думать об этом!» и запертой на ключ двери — оказался наказан за то, что так любил. Проплакал всю ночь, но не от того, что ему больше нечем было рисовать — рядом не было мамы, что обняла бы и утешила. Братья и сестры сидели под дверью, пытаясь разговорить младшенького, но кроме заикающихся всхлипов ничего не было слышно. Шото повзрослел, но привычки, или, скорее, рефлексы, до сих пор остались: слыша за дверью собственной комнаты тяжелые шаги, тут же бросал альбом за кровать и запихивал карандаши в школьную сумку. Так помялась куча страничек с его прекрасными творениями… Импрессионизм был его любимым жанром в живописи. Изученные им художники прошлых столетий невероятно вдохновляли, с трепетом возвращая едва потухшую страсть к любимому делу. Особенно его очаровывали пейзажи. Люди его, откровенно говоря, мало впечатляли, а вот разнообразие дивных картин, запечатлевшие и дни и ночи, и дождь и снег — диссонировали до задержки дыхания. Ему не доводится порисовать красками. Он даже не знает техники владения кистями. Одни карандаши… Карандаши. Карандаши. Карандаши. Собственные пейзажи радовали мало — такие же серые, как и его жизнь. Вот и сейчас, время близится к восьми вечера, — домой скоро вернется отец, для которого он должен играть роль послушного и старательного сына — но он сидит битый час на опушке возле городской реки, почти под громадным над водой мостом. Здесь тихо, ни единой души, только шум машин над головой и всплески воды — ни то рыбы, ни то лягушки. Карандаш шоркает по плотной бумаге, глаза горят огнем, сердце на подъеме. Он рисует потрясающий закат, который никогда не заиграет красками… — Эй, — звонко, громко, резко. Тодороки вздрогнул от неожиданности, прижав скетчбук к груди, будто его сейчас отберут, и опасливо обернулся. — Ты мое место занял. Сначала Шото подумал, что перед ним стоял хулиган. Средний рост, сжатые кулаки, обшарпанные, темного цвета, явно старые джинсы, расстегнутая мятая рубашка с закатанными под локоть рукавами, футболка с неприличной фразой на английском языке, зажеванные конверсы, которые, наверное, носятся уже не один с лишним год, и куча разноцветных напульсников, закрывающие кожу на руках от запястьев и до самих локтей. Но потом Тодороки присмотрелся: в одном кулаке был сжат ремень от свисающего вниз фотоаппарата, — старенькой модели — другой же рукой парень просто разминал пальцы. Новоприбывший пялился на него вопросительно, поджимая губы под нос, будто обиженно, а странно подстриженные волосы торчали изо всех сторон, длинной челкой с неравномерным пробором падая на глаза. И были они цвета неестественной желтизны, такой горчичной — волосы скорее выжжены, нежели профессионально покрашены. Еще и темные прядки торчали на одной стороне челки, изображая причудливую форму, напоминающую молнию. Очень неумело — наверняка самостоятельная работа, с которой парень не справился. Незнакомец выглядел до одури шкодно, но не отталкивающе. — Алло! Прием! Земля вызывает, — после долгого молчания парень помахал рукой у него перед глазами. — Глухой чтоль? — А, — и Шото как вернулся в сознание, почувствовав себя до ужаса неловко за открытое разглядывание незнакомца без стыда и совести. Как некультурно. Никогда такого с ним не случалось. — …звини. — очень тихо и поспешно начал подниматься. Вопреки всем ожиданиям, пацан рассмеялся задорно, в мгновение миновав три метра расстояния между ними. — Чего у тебя мина такая кислая то стала? Я же не собираюсь терки тут с тобой устраивать. Сиди, сиди, — и он убедительно похлопал Тодороки по плечу, ошалевшего от такой непривычной манеры общения к нему. Парень даже не смотрел в его сторону, и не галдел восторженно от его внешнего вида, как обычно бывает. Даже чертов ожог на пол лица его ни капельки не волновал. Впервые на его лице взгляд задержался не более, чем на пять секунд. — Я тут всегда один ошиваюсь, а щас подхожу, смотрю, и такой, «О, чел сидит». Но ты не мутный вроде, а то я и в перепалки попадал, когда место свое отвоевывал у всяких алкашей. — М-место? — непривычно, сам не зная почему, поинтересовался Шото. И вздрогнул, осознав, что впервые поддерживает с кем-то разговор, отвечая. — Ага, — растянул рожу в игривой улыбке, и рукой обвел опушку под ногами. — Я тут жопой все просидел, трава даже не растет. — и издал звук, похожий на протяжный «хы». Тодороки от неверия в его слова резко опустил голову, и действительно — целое просиженное место, на котором трава еле-еле пробивалась из-под земли. Хоть он и не знал, что здесь кто-то заприметил место, как его собственное — ему стало совестно. Пока незнакомец устраивался по удобнее на собственную школьную сумку, Шото было намеревался развернуться и уйти, так ничего и не сказав, но парень вскинул на него голову, добродушно пролепетав: — Садись, покажу че, — похлопал по земле, и Тодороки повиновался. Впервые не отвернулся, не увильнул от разговора, и просто сел рядом, но глядел прямо на рябь в воде, почему-то не решаясь повернуться в сторону незнакомца. А тот ждал, пока включится фотоаппарат, и, когда прибор пискнул, он восторженно выдохнул, подвинувшись ближе к своему новому знакомому. — Во, — Шото скованно опустил взгляд на экран. На представленной ему фотографии он увидел… себя. В профиль, воодушевленно сгорбившись над своим маленьким скетчбуком, а на губах сияла едва заметная улыбка. На него падал свет розово-рыжего оттенка, река за ним полностью заполняла фон, горя огнем и блестя. Тодороки темным, небольшим пятном контрастировал на этом золотисто-оранжевом фоне. И хотя сам он выглядел, будто в тени, его выражение лица, — словно на него снисходила муза — было прекрасно видно. Но отчего-то Шото, вместо восторга, почувствовал огорчение, какую-то удрученность вперемешку с раздражением. Словно затаенная обида на кого-то вышла наружу, грядя плохое развитие событий, момента, который только что казался ему по-своему прекрасным. Свободным… Видеть свое изображение на фотоаппарате у незнакомца, что, скорее всего, также, как и все остальные, повелся на его «идеальную и модельную внешность», навело приступ тоски и тупое разочарование в человеке, которого он никогда раньше не видел. Раньше вся опустошенность была направлена на массу людей, которые ничего для него не значали, а сейчас, вся почти враждебная грусть и печаль была сконцентрирована только на одном человека, будто он был частью его жизни. Неужели беседа, едва дотягивая по продолжительности до одной минуты, могла посеять в нем смутную надежду на какое-то хорошее отношение к нему? Как к обычному человеку? — Видишь, да? Закат сегодня вообще кайфовый. Вода прямо отзеркалила цвет неба. Ниче, что ты на фотке, а? Просто подцепил тебя случайно, а ты вон как подошел, так контрастно получилось, всю реку видно в естественном цвете. Я балдею просто! И во, еще смотри, тут просто небо, но облака нереальные… — и он продолжил тараторить, листая фотографии размером штук в сорок, и это был только сегодняшний закат. А фотография, на которой был Тодороки, была одной единственной, и далеко не самой потрясающей, как прокомментировал незнакомец: ему больше нравится та, где солнце пробивается сквозь деревья на противоположной стороне реки. А Шото… Шото замер с едва открытым ртом. Боль резко отступила, а он отключился от реальности, в которой неизвестный ему шкодный парень рядом без умолку болтал уже несколько минут о сегодняшнем закате, то и дело возвращаясь к то одной, то другой своей фотографии. Тодороки просто попал в кадр, а не был его центром. Это… Это заставило парня почувствовать настоящий поток, целый всплеск всевозможных эмоций. Кончики пальцев похолодели, а уши начали гореть от переизбытка ощущений из-за пережитого момента, в котором его реальность перевернулась сверх на голову, потрясла за плечи в радостном жесте, и вернула на место. Прямо как американские горки: ты получаешь заряд позитива, восторга, страха, неверия, что такое происходит, а потом ступаешь на ровную землю, едва не запинаешься о собственные ноги и глупо улыбаешься. Такое… Такое вообще возможно? — Ты че лыбишься? Смешно тебе? — сначала хмуро, а потом светлые брови подлетели вверх и парень заулыбался во весь рот. — Или тебе тоже фотки нравятся?! — ликующе воскликнул он, и закивал, будто одобряя восхищение за его проделанную работу. Ну, конечно, как ту не восхищаться то? Шото расслабился, впервые в жизни чувствуя себя комфортно с кем-то, помимо его собственных сестер и братьев, с которым он видится только по выходным. Этот парень, абсолютный незнакомец, так свободно делился с ним его мыслями, воодушевленно рассказывая о сегодняшнем дне: как он бродил по району и фотографировал здешние места, на которые раньше не обращал внимания (и, конечно, показал результат его творений самому Шото, а тот улыбнулся, когда на одной из фотографий промелькнула кошка с котятами, мирно спящих вокруг кучи одуванчиков). — О, кстати, — внезапно, меж болтовни сказал он, и полез в сумку (на которой, между прочим, сейчас сидел). — Будешь? А то уже жопа замерзла, — протянул ему одну из жестяных банок с газировкой. Тодороки уставился, снова неверяще, потому что его никогда раньше ничем не угощали, а только открыто дарили, желая, чтобы он запомнил, от кого были подачки, да подкладывали под парту и постоянно просили о чем-то. Парень, не видя никакой реакции, протянул возмущенное «Ау», и потряс баночкой у него перед носом. И Шото хотел было принять ее, но потом на наручных часах запищало. Ох. Пора домой. — Че? Чего такое? — озадаченно спросил парень, по прежнему держа предлагаемую Тодороки газировку. — Домой надо? Еще же девяти нет, — прозвучало огорченно, не ожидая, что его компания в лице необычайно молчаливого, но внимательно слушающего парнишки так скоро покинет его. Шото виновато глянул на него, кивнул едва заметно, за чем последовал разочарованный вздох, и парень рядом откинулся спиной на землю, раскинув руки в сторону. — Эх, ну ладно, что ж теперь, — просто сказал он, разглядывая вычурное причудливой формой облако. Тодороки еще посидел с пол минуты, тоскливо бегая глазами по рябе на воде, ощущая, как тревожное чувство вновь возвращается. Похоже, что это все. На этом их общение и встреча закончена, а они больше не встретятся. Поджав губы огорченно, он поднялся, коря свою судьбу злодейку за то, что та потравила его таким жестоким методом, будто потрясла лакомством перед носом, а потом отбирая его и поглощая самостоятельно. Жестоко, но, да, что ж теперь. Шото, окинув взглядом закат в последний раз, уже собирался было развернуться и уйти, но его остановили внезапно: — Э, погоди, ты же завтра придешь сюда? — парень поднялся на локтях, с мольбой в глазах глядя на него, как щеночек. Радость, растерянность, озадаченность, волнение и даже страх — все прошло огромной волной друг за другом. Шото заморгал быстро-быстро, с немым изумлением уставившись на блондина, просто напросто не веря своим ушам. Он ждет завтрашней встречи. Он, черт возьми, ждет завтрашней встречи! Когда наплыв эмоций, — заставивший его даже вспотеть — стал размеренным, более умеренным, Тодороки кивнул несколько раз, тихо добавив: — Приду. Незнакомец заулыбался весело, уже в торжественном жесте пихнув баночку с напитком ему в руки, а Шото с нетерпением ждал завтрашнего дня. Впервые в жизни он видел какой-то смысл дожить до завтрашнего дня.