Last

Когда пришли люди, было уже слишком поздно. Они были молодым видом, все еще исследующим внешний мир, живым и процветающим. Мы... не были. Война разорила нас, затем болезнь, и снова война, пока наше население не сократилось до точки восстановления. Конечно, мы боролись с этим... мы изменяли генетику, использовали клонирование и еще более отчаянные меры. Ничего не получилось. Когда пришли люди, нам было все равно, нас осталось всего несколько десятков. Мы начали обсуждать, стоит ли нам совершить массовое самоубийство или просто подождать, пока мы не исчезнем, а потом появилась молодая раса на своих неповоротливых кораблях и спросила нас, почему нас так мало. - Мы вымираем, - сказали мы им. - Мы прошли точку восстановления. Существует обычай избегать вымирающих рас – как только вид достигает точки неизбежного вымирания, даже война приостанавливается, и самый свирепый враг отступает. Этот обычай появился из-за эпидемий и ядов, которые раньше могли быть перенесены из умирающего мира и заразить здоровый, но теперь это стало безжалостной традицией. После того, как нас не станет, они должны подождать установленный период карантина, прежде чем начнется борьба за наш мир. Обитаемых миров немного, и это хорошее место, с большим количеством подземных вод и процветающей растительностью. Горько быть благодарным за обычай, который позволяет нам умереть спокойно, но мы благодарны. Но люди не знают этого обычая, и они не уходят. Они кажутся растерянными, когда мы говорим им, что умираем, и пытаются предложить нам помощь - но их технология отстает от нашей, и уже слишком поздно. Когда они понимают, что не могут спасти нас, то они делают нечто такое, что приводит нас в замешательство. Они начинают лихорадочно собирать информацию. Не нашими технологиями, хотя они принимают их, когда мы предлагаем. Они углубляются в заброшенные архивы, бережно сохраняя их. Они делают копии наших книг и записывают, как мы рассказываем о нашей истории, поем наши песни, описываем самые обыденные вещи – нашу еду, наши игры, популярные рассказы для детей. Все и вся, чем мы готовы поделиться, им, похоже, это интересно. Нам приятно говорить о лучших временах, о вещах, которые самые молодые из нас знают только от старших, но мы не понимаем, почему они так заинтересованы. Затем они начинают строить. В наших заброшенных городах, и у наших священных мест (не в них, но рядом), и на каждом космодроме. Каменные сооружения, назначение которых нам непонятно. Я был одним из самых молодых, и я все еще достаточно здоров, чтобы выйти на улицу и посмотреть на каменную штуку, которую они строят в городе, где собрались последние из нас. Она высокая - по крайней мере, в десять раз выше человека, в пять раз выше меня, и когда я смотрю на это, то вижу изображения обеих наших рас, а также много слов на их и нашем языках, хотя их трудно прочесть слабеющим глазам. - А для чего это нужно? - Это памятник, - отвечает медсестра, сопровождавшая меня. Теперь они есть у всех нас, когда возраст начинает отнимать у нас силы. Она мягко кладет свою маленькую руку на мою переднюю лапу, что у людей является успокаивающим жестом. - Мы делаем их, чтобы лучше помнить о прошлом. Я этого не понимаю, поэтому она показывает мне фотографии. Очень много фотографий... со зданиями, статуями, огромными каменными плитами, шпилями и пирамидами. На некоторых есть имена, написанные на память, или пиктограммы, или даже лица. Некоторым из них тысячи лет, но они все еще существуют, ревностно охраняемые невообразимо далекими потомками тех, кто их построил. - Другие, - горько говорит она, - были потеряны, - и она так опечалена этой потерей, как если бы они были живыми существами, которых она оплакивает. - Но для чего они нужны? - снова спрашиваю я, все еще нащупывая более глубокий смысл. Мой народ не ведет записей таким образом, и никогда не вел, и я не могу себе представить, чтобы мой дух тосковал по потерянной каменной табличке или статуе. Возможно, это потому, что они больше полагаются на зрение, чем мы – мой вид сначала общается запахом, а затем звуком, причем зрение всегда было для нас на последнем месте. И мы никогда не ценили стабильность… мы смирились с необходимостью кованого металла и закаленной керамики для постоянных космических полетов, и у нас есть несколько каменных зданий, но мы всегда предпочитали дерево, из-за его запаха и памяти о жизни. - Так и есть... - она колеблется, подыскивая нужные слова. - Они все воздвигнуты по разным причинам, но... в них единый посыл, на самом деле, - она касается изображения статуи, древнего и поврежденного, но явно изображающей женщину, такую же человеческую, как медсестра рядом со мной. - Мы были здесь. Мы имели значение. Мы жили. Не забывайте нас, - она снова касается моей передней лапы. - Мы не хотим, чтобы вы исчезли и были забыты. Мы будем помнить вас, когда вы уйдете. Я думаю об этом всю ночь, глядя на звезды, между которыми мы когда-то путешествовали. Размышляю о древнем виде, который всегда жил в настоящем, и о молодом виде, столь решительно настроенном помнить не только свою собственную историю, но и нашу. Молодой вид, который заботится об умирающем с добротой и состраданием, который записывает нашу историю и строит памятники, посвящённые памяти о нас. Они не знают, что будет с этой планетой, когда нас не станет. Сражение для заселения нового вида и уничтожение всего, что осталось после нас, чтобы освободить место для чего-то нового. Так было всегда. Но люди совсем другие. Быть может, и это изменится. Когда я собираю последний планетарный Совет, нас останется всего четырнадцать. Четырнадцать из вида, который когда-то насчитывал миллиарды. Когда-то в Совете нас было сотни, но четырнадцать из нас все еще являлись планетарным Советом, и каждый умирающий член назначал на свое место более молодое существо, пока последний из нас не стал командовать пустой планетой. - Мы должны предложить людям жить здесь, - говорю я остальным, и слышу шепот среди медсестёр, окружающих нас, потому что некоторые сейчас слишком слабы, чтобы двигаться без сопровождающих. Кажется, они удивлены. - Это противоречит обычаю, - говорит самая старшая из оставшихся. Хрупкое существо из хитина, такое тонкое, что сквозь него просвечивают пульсирующие органы. - Сначала будет карантин, а потом битва. Так было всегда. - Не всегда. Многие планеты были проданы, или захвачены путем завоевания, или даже заселены в рамках сотрудничества, - я осторожно складываю передние лапы вместе. Теперь у меня затекли суставы. - Теперь мы создадим новую традицию. Мы оставим наш мир людям, которые заботились о нас, завещая посмертно. Мы - планетарный совет. То, что мы провозглашаем законом, есть закон в пределах нашей собственной Солнечной системы, - так было всегда. Если мы не уважаем суверенитет других видов в их родных системах, то кто же мы? Конечно, война - это совсем другое. Алнатиды придут в ярость, и мы дрожали от удовольствия при этой мысли. Они были теми, кто уничтожил нас, и, без сомнения, только ждали нашей смерти, чтобы захватить нашу планету. Однако, если мы сделаем это для людей, Алнатидам придется объявить им войну и разгромить их, прежде чем они смогут претендовать на этот мир… и люди, которые были так добры к умирающему народу, могут сражаться так, как будто вышли из чужих кошмаров, когда они чувствуют свой долг. Они сражаются так, как ни один воюющий вид не сможет повторить. Остальные соглашаются, и моя медсестра помогает мне добраться до старых систем связи, которые люди поддерживают для нас. Последний мандат нашего планетарного совета выходит в свет, и он гласит о том, что если есть те, кто готов рискнуть столкнулся с эпидемиями, ядом и несчастьем, а также заботиться об умирающих с добротой и состраданием, и сохранять память о них, то существа, которые предложили эту последнюю милость, могут быть названы наследниками этого умирающего вида. Мы нарекаем их хранителями памяти и защитниками истории, и оставляем им нашу планету до тех пор, пока они помнят нас. Капитаны двух гуманитарных судов «Помощь», которые остались, чтобы заботиться о нас и документировать наши воспоминания, приходят, чтобы поблагодарить меня, и вода течет из их глаз в их странном, молчаливом выражении горя, поскольку они обещают никогда не забывать. Памятники и записи будут храниться так же, как их собственные, уверяют они, и наши истории будут передаваться их собственным детям, чтобы они тоже помнили. Когда прибыли первые колониальные корабли, нас остается шестеро. Мы уже стары – мы не долгоживущий вид, даже не такой, как люди, но мы наблюдаем, как колонисты приступают к работе. Они изучают нашу планету, ее экосистемы и биологию, и медсестры говорят нам, что у людей принято изменять себя, чтобы соответствовать планете, нежели изменять планету, чтобы соответствовать им. Они будут вырабатывать ферменты для своих собственных пищеварительных систем, приспосабливать свою собственную биологию, пока не почувствуют себя здесь комфортно. Впервые я, последний ребенок умирающей расы, слышу, как играют дети и поют песни. Это утешает, и я оставляю окна открытыми, чтобы слушать. Я умру последним. Когда я уйду, они сделают для меня то же, что сделали для других, перенесут мое тело в гробницу, которую они построили для нас, и с почтением упокоят меня. Мы не хранили тела наших умерших, но согласились на это, чтобы они помнили нас в традициях своего народа. Я последний в своем роде, но я не буду умирать в одиночестве и без любви. Люди будут счастливы в нашем мире, по крайней мере, я на это надеюсь. Они устроят его, приспособятся к нему, и он изменится под их руками, как изменился под нашими. Я верю, что они выполнят свою сделку с нами. Их записи, их памятники, их изображения напомнят им, кем мы были. Из-за них мы не исчезнем полностью. Мы были здесь. Мы имели значение. Мы здесь жили. Они этого не забудут.