***
Цветов ей, разумеется, подарили за всю сценическую жизнь огромное количество. Корзины и букеты приносили сюда после спектакля, иной раз деться некуда было от них. Цветы были разные, но вот букет ярко-алых роз — неизменно лежащий на столе у зеркала, довольно длительное время неизменно был первым, что она видела, входя сюда. Она улыбалась тогда, бросалась к столу, брала их в охапку, вдыхала нежный аромат, оборачивалась к двери… И тут же под ноги ей летели лепестки таких же алых роз. — Зачем же? — смеялась она. — Они и в вазе были бы так красивы! — Не так все же красивы, как ты, душа моя, — отвечал ей граф Милорадович. — Потому как, думается мне, трудно это: быть прекраснее, чем ты. Она раскрывала объятия, роняя букет на пол, обвивала руками его шею, чувствуя, как сильные руки, смыкаясь на талии, прижимали ее к себе. — А ну как увидят! — едва успевала прошептать она прежде, чем его губы накрывали ее. — Да был бы повод волноваться, Катенька! — беспечно отвечал он ей, с сожалением разрывая поцелуй и пытаясь отдышаться. А ей уже и вовсе не хотелось ничего говорить. Повернув ключ в замке и облегченно вздохнув, она вновь бросалась в его объятия. И каждый день, когда Катенька после спектакля направлялась в свою гримерную, то точно знала: букет алых роз от Милорадовича будет ждать ее на столе у зеркала. Ни разу не изменил он этой традиции. До самого последнего дня…***
— Простите мне мою назойливость, сударыня, — раздается позади нее незнакомый голос. Катенька оборачивается, совершенно не обращая внимания, как комната заполняется людьми, шумом и суетой. Директор театра подходит к ней, произносит несколько слов, кажется, называет имя все еще стоящего в дверях незнакомца. Но она пропускает все это мимо ушей, просто смотрит, внимательно изучая открытое, и такое красивое лицо очередного своего поклонника. — Вы мне простите, мадемуазель, эту дерзость, но мне хотелось сделать вам приятное, — произносит он, склонив голову набок. — Да, сюрприз получился превосходным, — улыбается она, протягивая ему руку. — Я очень люблю эти цветы. Катенька берет одну розу из букета, подносит к лицу, вдыхая тонкий аромат, потом рассеянно теребит мягкие лепестки и думает о том, как было бы прекрасно, ежели бы перед нею сейчас стоял не этот красивый, щеголеватый незнакомец, а Михаил Андреевич. Ее Миша. На людях она всегда называла генерал-губернатора исключительно по имени и отчеству, а Мишей — только тогда, когда они были наедине. Ни разу за все время их знакомства Катенька не ошиблась, не перепутала… На ужине, который по традиции устраивает директор театра, она вполуха слушает, что новый поклонник говорит ей: как всегда — обычные дежурные комплименты. Она и сама знает, что танцевала превосходно, по-другому и быть не могло. Вера, ее лучшая подруга, подсаживается к ней и, беспечно улыбаясь, щебечет какой-то вздор про своего нового поклонника. Дескать, слухи о его женитьбе оказались ложью. Да, пожалуй, теперь поводов для грусти у нее больше нет. Впрочем, чему радоваться-то, на этой не женился, другую выберет. И вряд ли именно Вера окажется той счастливицей. Катенька смотрит на подругу и в который раз думает о том, что судьба, в сущности, могла бы быть к ним обеим чуть более благосклонной… Но раз уж не повезло, ничего не поделаешь. В другой раз, когда Катенька после спектакля спешит к себе, она чувствует, как сильно бьется сердце. Она распахивает дверь и не может сдержать горестного возгласа. Букета на столе нет. Ну да, конечно, тот, другой не мог знать, что для нее значили те цветы у зеркала… В следующий раз ей приносят уже целую корзину роз. Катенька улыбается и разворачивает вложенную в букет записку. Поздравления и слова восхищения она пробегает глазами, останавливается лишь на подписи. — Афанасий Федорович Шишмарев, — чуть позже представляет ей директор вчерашнего незнакомца. — Давний ваш поклонник, как он мне отрекомендовался. — Счастлива вновь видеть вас, — кивает она, замечая, как потеплел взгляд его светло-карих глаз. — Ах, госпожа Телешева, — он улыбается ей одними уголками губ, берет за руку, — вы мне честь оказываете тем, что изволите принять мой скромный подарок. — Я ценю ваше внимание, дорогой Афанасий… Федорович, — чуть запнувшись, произносит она, заглянув в записку, что была вложена в букет.***
Катенька, несмотря на свою молодость и кажущуюся наивность, прекрасно понимала, что сам род ее занятий таков: она находится в центре внимания. Ну и разумеется — нравится мужчинам. Таков уж, как говорится, закон кулис: твой талант, будь он и впрямь необычен и исключителен, привлекает внимание. Обожание и почитание публики неизменно влечет за собою и внимание тех, кто не прочь бы дорого заплатить за твое благорасположение. И практически ни одна из балерин в их театре не видела в том ничего зазорного. Наоборот, заиметь покровителя, который не просто способствовал бы твоему продвижению, но и полностью содержал тебя — почиталось за редкостную удачу. И Катенька поняла в один прекрасный день, что удача ей улыбнулась. Она знала, что сам всесильный генерал-губернатор не равнодушен к ней, и ей, бесспорно, льстило его внимание. Когда ее дальняя родственница и покровительница, Екатерина Ивановна, впервые представила Катеньку Михаилу Андреевичу, то она вела себя скромно и учтиво, как и подобает достойной девушке. Он зашел к ней после спектакля, преподнес букет, сказал пару обычных, дежурных фраз насчет того, что давно уж «восхищен талантом и мечтал познакомиться лично». Она ответила, что о большей чести и помыслить не могла. Но в ту минуту Катенька, разумеется, никак не предполагала, что эта встреча и ничего не значащий разговор когда-нибудь перерастет в нечто большее. — Он без ума от тебя, милая! — без конца повторяла Екатерина Ивановна, еще и до того, как та встреча состоялась. — Тебе несказанно повезло, Катенька. — Да в чем же? — Господь всемогущий! Да тем, что твое будущее, если все получится, можно считать обеспеченным. Ты хоть понимаешь, что означает покровительство такого человека? Ты же ни в чем отказа знать не будешь. Катенька, разумеется, не была дурочкой, она прекрасно понимала, что в театре без покровительства влиятельного и состоятельного человека выжить ей будет трудно. И все же ей было немного боязно знакомиться с самим генерал-губернатором, даже несмотря на то, что он был вроде как «поклонником ее таланта». Сказать-то что угодно можно, но кто ж его знает, что это на самом деле за человек, да и вообще, по слухам, чьим только поклонником он не являлся, кого только не облагодетельствовал у них в театре. Позже она обнаружила, что граф Милорадович — человек необычайно обаятельный, обходительный, необыкновенно добрый и открытый. Он был чрезвычайно интересным собеседником, да и ко всему прочему, чего уж там греха таить, красивым, представительным мужчиной. Она уступила ему с радостью и с легкостью именно потому, что он понравился ей как мужчина. И Катенька очень быстро поняла, что не просчиталась: ей было хорошо с ним, ну и конечно же, та самая новая и прекрасная жизнь, о которой она мечтала, когда поступала на сцену, теперь улыбалась ей, и это было прекрасно.***
Когда Афанасий Федорович приезжает с визитом к ней домой, Катенька поначалу чувствует себя обескураженной. Впрочем, она очень быстро берет себя в руки, провожает его в гостиную, отдает распоряжение принести чаю и сладостей. Он рассказывает ей о том, как служил в армии до выхода в отставку, о своих делах, об имении, о лошадях. Говорит о том, что супруга давно уж хворает, и ему тяжело осознавать, что он может потерять ее. «Мы столько лет были вместе, что… даже если пылкая прежде страсть угасла, но привязанность никуда не делась», — говорит он. Катенька молча кивает: она знает, как это больно — потерять того, кто тебе дорог.***
Поначалу она опасалась и не хотела загадывать, как долго будет длиться ее роман с генерал-губернатором. Про него говорили (и не без оснований), что он слишком уж любвеобилен и непостоянен, посему она считала, что пусть все идет как идет. Сколько уж там ей, как говорят, на роду написано — все принадлежит ей, а там будь что будет. Но чем дальше, тем сильнее она увлекалась. И тем страшнее ей становилось от мысли, что все может вдруг закончиться. Не хотела она терять его. И делить ни с кем — не желала. Если случались у них размолвки, то даже если она и обижалась, то очень быстро остывала и начинала искать способы примириться. Граф Милорадович, стоит сказать, также не желал жить в ссоре. — Ты мне стала очень дорога, душа моя, — говорил он, — я не хочу, чтобы ты грустила. — Я никогда не стану грустить, если буду рядом с вами, — отвечала она. То лето в Екатерингофе было необыкновенным. Катенька могла бы сказать со всей уверенностью, что это были самые счастливые дни в ее жизни. Граф повез ее в свою загородную резиденцию, дабы, как он выразился, побыть с нею вместе и чтобы никто им не смог помешать. И в самом деле — большую часть времени они проводили вдвоем, и Катенька таяла от счастья: наконец он был только ее. Во всяком случае, было так легко представить себе это! Когда они катались в открытом экипаже, она блаженно щурилась, положив голову ему на плечо, а он обнимал ее за плечи, время от времени целовал в висок… Даже если и устраивались какие-то приемы, с музыкой и танцами, Катенька все равно ждала того момента, когда все наконец разъедутся. Ей попросту отчаянно хотелось вновь остаться с ним наедине. Теми долгими белыми ночами она отдавалась ему без остатка, шептала, как сильно любит и никогда больше не будет ни с кем, кроме него. Сердце ее замирало от восторга, когда Катенька чувствовала себя и его — единым целым. Тело плавилось под ласками его сильных, но умевших в то же время быть такими нежными, рук. Остаток ночи она просто смотрела, как он спит, лежа рядом, благо темнота не наступала… Катенька любовалась его точеным профилем, боясь лишний раз вздохнуть и пошевелиться. Ей казалось отчего-то, что это мигом разрушит безграничное счастье, что она испытывала, все обернется обычным сном, рассеется с наступлением утра. Когда вставало солнце и начинало пробиваться сквозь неплотно занавешенные портьеры, Катенька, устав бороться со сном, закрывала глаза. Сквозь полудрему она чувствовала, как он встает, а чуть позже, спустя некоторое время, которое требовалось ему, чтобы одеться, подходит, склоняется над ней, целует осторожно, стараясь не разбудить, и шепчет: — Поспи, душа моя, еще слишком рано! Катенька перемещалась на опустевшую половину постели, хранившую еще его тепло, обнимала подушку и только тогда засыпала крепким сном. Иногда ей ни с того ни с сего делалось страшно: слишком уж хорошо все было. Ее мучил какой-то иррациональный страх, что случится что-то плохое. Лето сменилось холодной и дождливой осенью, а новый театральный сезон ознаменовался для нее еще и тем, что Михаил Андреевич снял ей новую, более просторную и дорогую квартиру. — Здесь тебе будет куда удобнее, Катенька, — улыбнулся он. — Ежели ты чаще будешь приезжать сюда и оставаться, — подмигнула она ему, — то вне всяких сомнений! — Это, — обнял он ее за талию, — уж как водится! Но вот беда, приезжать к ней Милорадович напротив стал все реже и реже, а уж о том, чтоб остаться на ночь — она и вовсе уж забывать стала, что такое возможно. Катенька мучилась, терзалась от ревности и тоски, успокаивала себя, что он — человек слишком занятой. Как-никак хозяин города, у него служба, столько дел, но рано или поздно все опять вернется на круги своя. Ей очень хотелось в это верить, да и букет роз, который она неизменно находила в гримерной после спектакля, красноречиво говорил ей о том, что она права, и так все и будет. Но тут наступил декабрь 1825.***
— Что-то не так? — он перехватил ее настороженный взгляд, склонил голову набок, улыбнулся уголками губ. — Нет, все в порядке, — Катенька без толку переставляла с места на место пустые чашки. — Катенька! — Милорадович укоризненно покачал головой. — Ну я же вижу, что не все. И вовсе не в порядке! Она отвернулась и отрицательно покачала головой. В ответ он только вздохнул, после чего поднялся с кресла и подошел к ней: — Ну, что стряслось, душа моя? — он взял ее за плечи, развернул лицом к себе, и притянул к себе. — Давай, расскажи мне. Катенька обняла его и, всхлипнув, спрятала лицо у него на груди: — Скажи, я… — последнее слово она произнесла так тихо, что Милорадович ни звука не расслышал. Он чуть отстранил Катеньку от себя, взял за подбородок, заставляя посмотреть ему в лицо. — Ты меня больше… я, должно быть, утомила вас окончательно, граф, и вы… Словом, больше я не нужна вам, верно? — Что? — опешил он. — Катенька, душа моя, прошу тебя, — строго взглянул он на нее, — объясни толком! Потому что, право слово, пока я ровным счетом ничего не понимаю. — Просто… — опустив глаза, проговорила Катенька, — я вижу: что-то происходит. Ты переменился ко мне. — То есть?.. — Все просто: раньше ты никогда не торопился уезжать, бывало, частенько даже на всю ночь оставался. Или даже весь день со мною готов был провести при любой возможности. А теперь заедешь на час-другой и спешишь покинуть мой дом. Вчера вот даже в театр не приехал: у меня чуть сердце не остановилось, когда я увидела кресла твои пустыми. И сейчас… сидишь, молчишь, на меня смотреть даже не хочешь. Знать, разлюбил ты свою Катеньку, да? — совсем тихо проговорила она. — Ох! — вздохнул Милорадович, вновь покачав головой. Он прошелся по комнате, сел на диван и похлопал рукой рядом с собою. — Иди сюда, душа моя. Сядь рядом. По-прежнему не поднимая глаз, Катенька покорно выполнила его просьбу. — Прежде всего, скажи мне, кто внушил тебе подобную нелепость? — Никто, — пожала плечами Катенька. — У меня ведь есть глаза, Миша, и есть сердце, я чувствую. — Катенька… — Да, — она подняла на него полные слез глаза, — я знаю: нельзя мне было тебя любить! Потому что если вдруг суждено наступить тому мгновению, когда ты… когда я стану тебе не нужна, перенести это будет в сто раз тяжелее. Я понимала это. Мне следовало соблюдать правила игры: принимать от тебя все те блага, которые ты соизволил бы дать мне. Да и тебе так проще: иметь возможность получать удовольствие от подобного рода развлечений и при том безо всяких обязательств. — Что за вздор?! — возмущенно воскликнул Милорадович. — Тебе должно быть прекрасно известно, что я никогда не относился к тебе подобным образом. — Да, — закивала Катенька, — да, я знаю. Прости, если тебя эти слова обидели, но… я говорила лишь о том, как это могло быть. И что если все случилось бы именно так, то, возможно, мне не было бы так больно. — Так… — Милорадович помолчал, потом глубоко вздохнул и взял Катеньку за руки. — Душа моя, право слово, наверное, это я виноват. Мне давно уж следовало все объяснить тебе, но прежде… Ты знаешь, как поэты иной раз говорят «дорога жизни уходит вдаль», ну, или тому подобное. Так вот: моя дорога, выражаясь языком поэтов, подошла уже к тому повороту, откуда вдали виден горизонт. То место, где дорога эта должна закончиться. И на пути этом мне много довелось изведать: и мир, и войну, и славу, и богатство. Любовь была, да еще какая! И казалось мне тогда, что много еще всего впереди, и жизнь непременно будет столь щедра ко мне. А теперь, на этом самом повороте, я вижу, что… нет, ни к чему Бога гневить, и жаловаться мне не на что. Но все-таки, чем-то пришлось и пожертвовать. Вдуматься если, в этом-то и заключается закон жизни: что-то ты получаешь, но что-то должен отдать взамен. В частности вот, сама видишь: родства я не имею, но тут уж — сложилось так. Знать, Господь так управил. Ему виднее! А потом — сейчас — у меня наконец есть то, чего недоставало ранее. Может быть, не так, как положено по всем законам, божеским и человеческим, но — есть. Потому что ты, душа моя, вошла однажды в жизнь мою и сделала ее светлее… Я становлюсь моложе рядом с тобою, и мне хочется верить, что длиться это будет до самого конца. Каким бы он ни был. Хотя, с другой стороны, я понимаю, что закончиться все может гораздо раньше. Ведь ты… — Я тебе уже столько раз повторяла! — Катенька взяла его ладонь в свои, поднесла к губам. — Я хочу быть с тобою. Только с тобою, понимаешь? Я ведь знала с самого начала, что так может случиться, но… Мне теперь даже и представить страшно, что будет, если ты меня оставишь. Я готова на коленях молить тебя не бросать меня. Только вот… если я более тебе не нужна, что ж… По крайней мере, останется память. — Я имел в виду лишь то, — тихо проговорил Милорадович, — что ты еще слишком молода, сердце мое. И может статься, завтра найдется кто-то, с кем ты будешь более счастлива, ну или поймешь, что любишь кого-то по-настоящему. — Но я уже давно это поняла! — улыбнулась она. — Мне больно только оттого, что ты отчего-то не хочешь в это поверить! Неужто ты думаешь, будто тебя нельзя полюбить? Или дело в том, что считается, будто такая, как я, не способна на подобное глубокое чувство? — Катенька, дорогая, ну зачем ты так? Я верю тебе, иначе не сказал бы все то, что сказал только что. — Тогда почему ты столь холоден со мною, Миша? Если я тебя обидела чем или оскорбила, скажи, потому что я, право, не могу понять, в чем дело. — Душа моя, — он обнял ее за плечи, — наверное, мне действительно стоит просить прощения. Собственно, мы пришли к тому, с чего начали. Но я тебе только что рассказал о том, что у меня на сердце именно затем, чтобы ты поняла: дело тут не в тебе, или во мне, или в наших с тобою отношениях. Я хочу одного: чтобы ты не сомневалась в том, как глубока моя к тебе привязанность, и с какою нежностью я люблю мою Катеньку! — последние слова заставили ее просиять от радости. — Просто сейчас, и ты сама знаешь об этом, настали слишком тяжелые времена, — вздохнул Милорадович. — Сначала государь наш предстал пред Творцом, потом Цесаревич… так скажем, не оправдал надежд тех, кто верил в него. Завтра — присяга новому Государю Императору, да еще, ко всему прочему, город полон слухов… беспорядки будто готовят, глупые, вздорные мальчишки. Сами не соображают, чем рискуют, и к чему все может привести. Мерзавцы! Впрочем, не важно! Не стоит тебе забивать всем этим голову. Просто… пойми, все это отняло столько сил, что кажется, я попросту не вынесу всего этого. — Бог мой! — воскликнула Катенька, обнимая его. — Прости, прости меня, Мишенька! — она несколько раз поцеловала его в щеку. — Какая ж я эгоистка: у тебя неприятности, ты думаешь о долге своем, о службе, которая превыше всего, разумеется. А я — только лишь о себе! — Ну вот, видишь, — он улыбнулся ей в ответ, поцеловал и еще крепче прижал к себе, — мы с тобою просто не совсем поняли друг друга. Она счастливо рассмеялась и прильнула к нему, вздохнув с облегчением. — Может быть, все-таки останешься? — робко взглянула на него Катенька, когда через час с небольшим он собрался уходить. — А с утра пораньше поедешь во дворец. Но Милорадович отказался, сославшись на неотложные дела, которые остались у него и на вечер. Однако же, он пообещал ей непременно заехать завтра поутру. — Хорошо, я буду ждать! — на прощание она ласково чмокнула его в щеку. На другое утро стоило только заслышать шаги на лестнице, Катенька моментально метнулась к двери и успела открыть ее как раз в ту секунду, когда Милорадович шагнул на порог. — Здравствуй, душа моя! — Я так ждала! — Катенька обняла его за шею, поцеловала и взглянула в глаза. — Ты пообещал, конечно, но все же… я понимаю, что сегодня у тебя, скорее всего, так много хлопот. — Слава богу, обошлось пока, — отозвался он. — Все хорошо. Государь присягу назначил на одиннадцать, так что у меня есть время, — он притянул ее к себе. — Значит, побудешь у меня немного? — просияла Катенька и поцеловала его в уголок губ. — Да, я ненадолго, — улыбнулся граф. — Чуть позже мне нужно будет уехать. Сама понимаешь… Катенька, внимательно вглядывалась в лицо его так, будто видела впервые. Да, конечно, положение его обязывает, как говорят. Наверняка дел у Милорадовича невпроворот в связи с вступлением на престол нового Государя Императора. Но все же… себя-то тоже надо поберечь, а то у него сейчас такой вид, будто не знает отдыха уже которую неделю. — Ты спал сегодня хотя бы немного? — сочувственно глядя на него, спросила Катенька. Милорадович беспечно махнул рукой: — На пару часов, пожалуй, удалось вздремнуть, а потом уж не до того было. — А я говорила тебе вчера, — покачала головой Катенька, — нужно было здесь остаться! — Ну если бы я остался на ночь у тебя, душа моя, — лукаво блеснул он глазами, — то скорее всего и на эти два часа глаз бы не сомкнул. — Ах! — выдохнула Катенька, чувствуя, как щекам ее стало жарко, точно она стояла у раскаленной печки. — Какой же вы… бесстыдник, ваше сиятельство! — Неужто? — хмыкнул он, одной рукой приобнимая ее за талию. Вторая же рука при этом легко скользнула в вырез ее платья. — Тогда пожалуй стоит быть таковым до конца. — А мне-то казалось, это моя обязанность, — хихикнула она, — прижимаясь к нему и целуя в губы. — Все же жаль, — шепнул он ей на ухо, — что приходится спешить… Катенька вздохнула коротко, чуть отстранилась: — Ну, полно ребячиться! — она взяла его за руку и потянула за собой, в гостиную. — Чаю? — Пожалуй, — кивнул Милорадович. — Пойду распоряжусь. Пока горничная накрывала на стол, Милорадович ненадолго вышел, сказав, что нужно проведать бывшего директора императорских театров господина Майкова. Вернулся он как раз тогда, когда подали завтрак. — Как там Аполлон Александрович? — поинтересовалась Катенька, накладывая варенье в хрустальную вазочку. — Маша Азаревичева ко мне заходила рано утром, сказала, что де батюшка ждет к обеду. А так — гости к вечеру съедутся. Милорадович неопределенно пожал плечами: — Именинник он нынче. — Ну да, — согласилась Катенька. — Да и день еще сегодня такой. Двойной праздник получается. Ты, конечно, будешь? — Обещал. Друг ведь он мне старинный. — Чудно! — обрадовалась Катенька. — Мне не будет скучно. Потому как я буду с тобою. Он расстегнул мундир, снял его, оставшись лишь в рубашке, повесил на спинку стула. — Значит, после приема у Аполлона Александровича ты останешься и заночуешь здесь, — радостно воскликнула Катенька. — И я не приму никаких возражений, ваше сиятельство! — прибавила она шутливо-строгим тоном. Катенька налила чай и передала Милорадовичу чашку. — А ты знаешь, я теперь вспоминаю о лете, о том, как чудесно мы проводили время в Екатерингофе. Нам было так хорошо, правда? Возможно, будущим летом мы вновь сможем отправиться туда? Миша? — она осеклась, заметив, что Милорадович, казалось, вовсе не слушал ее болтовню. Он задумчиво помешивал почти остывший уже чай, и был судя по всему целиком и полностью погружен в свои мысли. — Прости! — встряхнув головой, проговорил он. — Задумался. Ты о чем-то меня спрашивала? Катенька поставила перед ним блюдо с нарезанным пирогом: — Ты устал очень, — она осторожно провела рукой по его волосам. — Вот поэтому и говорю: сегодня вечером ты непременно должен у меня остаться. Зайдем на некоторое время к Аполлону Александровичу, а потом — вернемся домой. Тебе надобно хорошенько отдохнуть, а здесь никто тебя беспокоить не станет. Я просто-напросто не позволю! — Мне по душе твое предложение, Катенька, — Милорадович тепло улыбнулся ей и отпил наконец из своей чашки. Раздавшийся громкий и настойчивый стук в дверь заставил их обоих вздрогнуть. — Кого там еще… — прежде, чем Катенька успела договорить, Милорадович быстро встал и вышел в переднюю, плотно прикрыв за собой дверь. Катенька подошла к окну, некоторое время смотрела на улицу; тяжелые, низкие тучи плыли по небу. Снег должно быть пойдет, — невпопад подумала она. Кто там, интересно, явился в столь неподходящий момент? — В этом доме от соседей никакого спасу! Точно специально выслеживают, когда он ко мне приедет; будто тут у меня канцелярия генерал-губернаторская! — недовольно проворчала она, подходя к столу. — Ну вот, остыло все! В эту секунду Милорадович быстрым шагом вошел в комнату, не говоря ни слова снял со стула свой мундир, надел его и, застегивая на ходу пуговицы, направился к двери. — Что стряслось? — встревожилась Катенька, бросаясь за ним. Он уже стоял в дверях и торопливо натягивал перчатки. Катенька замерла, испуганно глядя на него: сердце так и защемило от нехорошего предчувствия. — Ничего, — тихо проговорил он, взявшись уже за ручку. — Сейчас я должен уйти, душа моя, но ты не волнуйся. Я вернусь к обеду. Как мы договорились. Катенька не успела ответить и еле слышное: «Береги себя!» — она прошептала уже закрытой двери. Остаток дня Катенька помнила довольно смутно. Она ждала, ведь он сам сказал, что уедет ненадолго. Время бежало на удивление медленно, а кроме того, Катенька и сама не могла объяснить себе, что с ней творится: ее мучили нехорошие предчувствия. После обеда к ней зачастили соседи с новостями, но поверить в то, что рассказанное ими — правда, было трудно. Мятеж, взбунтовавшиеся полки, выстрелы, толпы людей на улицах, — казалось, это просто чья-то не слишком уж удачная выдумка. Около трёх к ней забежала Вера, которая в очередной раз пересказала известные уже сплетни, без конца причитая, что ее «сердечный друг» ведь служит в гвардии, «а ну, как он там, с мятежниками». Катеньке больше всего хотелось, чтобы она замолчала хоть на пять минут. — Михаил Андреевич тоже… туда отправился, — объявила она. — Значит, он сможет навести там порядок, — вздохнула та с облегчением. — И все как-нибудь образуется! Часа в четыре явились братья Каратыгины. Их рассказ заставил мир померкнуть: Катенька не запомнила никаких подробностей, собственно, волновало ее только одно. Его ранили. Сначала она не поверила, такого ведь просто не могло случиться! С кем угодно, возможно, но только не с ним! Катенька отправила посыльного к графу на квартиру, ведь может быть, все, что она услышала — только слухи, а на самом деле с ним все в порядке. Посыльный вернулся ни с чем, сказав, что на квартире его сиятельства никого нет. А вот восставшие полки на Сентаской — сущая правда. И выстрелы — тоже. Дескать, вроде бы уже сторонники императора собрали все силы свои и выставили против восставших артиллерию. «Господь знает, что там творится, сударыня!» — такими словами закончил посыльный свой рассказ. — Я сама пойду! Прямо сейчас, — уже стемнело, и Катенька окончательно потеряла терпение. — Я должна знать, что с ним! — Куда же ты пойдешь? — взывала к ней Вера. — Пойми же, там может быть опасно. А кроме того, тебе ведь сказали, что на Морской никого нет. Значит… — Значит, с ним и впрямь что-то страшное произошло, — у Катеньки задрожали губы, на глаза навернулись слезы, — я не могу больше ждать! Я хочу знать, что он жив! — Ну, конечно, жив, успокойся, Катенька, — Вера успокаивающе погладила ее по руке. Следующие несколько часов Катенька могла только бесцельно ходить из угла в угол: «Вернись, я прошу тебя, вернись ко мне!» — точно молитву, шептала она. Время от времени она выходила в переднюю: вот здесь он стоял утром, беседуя с приехавшим за ним посыльным. Обернулся, улыбнулся ей. «Скоро вернусь», — сказал. Пусть, пусть прямо сейчас распахнется дверь, и он войдет, живой и невредимый! «Что за глупые страхи, право слово, Катенька, ведь сколько раз говорил, не стоит верить всему, что болтают!» — скажет он ей. И Катенька обнимет его, уткнется в шею, чтобы он слез ее не увидел. «Ты здесь, теперь ты со мной, больше мне ничего не нужно!» — прошепчет она ему на ухо. А потом поцелует крепко и никуда больше не отпустит. Маша Азаревичева, соседка и хорошая приятельница, прибежала не на шутку встревоженной и сказала, что батюшке ее доподлинно стало известно: все правда. Граф Милорадович был тяжело ранен мятежниками в ту самую минуту, когда он уговаривал их разойтись с миром. — Сейчас он как раз собирается отправиться в казармы конной гвардии, проведать графа, узнать, что да как, — закончила свой рассказ Маша. Катенька опрометью бросилась к Азаревичевым и застала Аполлона Александровича уже на пороге. — Позвольте мне пойти с вами, господин Майков! — воскликнула она. — Прошу вас! — Катенька, — вздохнул он, — поймите, мне ведь и самому еще ничего не известно. Да и потом, в казармы ведь вас не пустят, скорее всего. Да и кто знает, не опасно ли на улицах. Я попытаюсь, съезжу туда. А как только что-то узнаю, то сообщу. Сразу же. — Если… если вы… — слезы душили ее, она с трудом могла говорить, — скажите ему, я… жду его! — прошептала она еле слышно. — Пойдем, Катюша, — Маша обняла ее за плечи, — тебе лучше остаться сейчас у нас. Она привела ее в свою квартиру, и именно там Катенька провела самые мучительные часы. К полуночи с ней случилась форменная истерика: Катенька рыдала навзрыд, не в силах успокоиться. Ей было безумно страшно. Она не хотела верить, что случилось самое худшее, но вместе с тем прекрасно понимала, что скорее всего — оно и произошло. Часам к двум-трем Катенька, утомившись, забылась, наконец, тревожным сном. Когда она проснулась за окном уже забрезжил рассвет… Мгновенно вспомнив, что произошло вчера, и что она находится в доме Маши Азаревичевой, Катенька вскочила и бросилась к себе. В гостиной обнаружился Аполлон Александрович вместе с дочерьми и Катенька замерла на пороге, умоляюще взглянула на него. — Что? — хрипло спросила она. — Аполлон Александрович, что… с ним? — Ох, Катенька, — покачав головой, вздохнул Аполлон Александрович, и в глазах его мгновенно заблестели слезы. Она сразу все поняла. Как тут не понять? — Нет… нет! — попятилась она к двери. Маша тут же подбежала к ней. Дальше она помнила только, как вырывалась и кричала, что хочет к нему и что никто не имеет право ее удерживать. А еще голос Майкова, прерывающийся время от времени всхлипами: — Говорят, не известно, кто стрелял… Врачи ничего сделать уже не могли… Сказали, странно, что… не сразу… Держался… но в три часа… Отмучился. Упокой Господи душу раба твоего! Потом, немного успокоившись, Катенька сумела все же уговорить Аполлона Александровича отвезти ее на Морскую. — Я хочу увидеть его… в последний раз. Прошу, Аполлон Александрович, молю, отведите меня к нему! — тихо проговорила она, отводя взгляд. — Ну, разумеется, — вздохнул Аполлон Александрович. На квартире генерал-губернатора было уже довольно много народу: некоторых офицеров Катенька знала, доводилось иной раз встречаться и в театре, и на приемах. Тех, кто служил в канцелярии графа Милорадовича, она тоже знала, поскольку по тем или иным делам, время от времени, они заезжали и к ней, ежели граф был им срочно нужен. Появление ее вместе с господином Майковым никого не удивило, впрочем, ей до этого не было никакого дела. Аполлон Александрович провел ее в комнату, стены которой были обиты черным крепом (в знак траура по покойному императору). Она вошла и медленно приблизилась к столу, на котором… Казалось, он крепко спит. Катенька склонилась над покойным, прикоснулась губами к холодному лбу и — не смогла сдержать себя — горько разрыдалась. Она гладила его по волосам, по бледным щекам и не в силах была избавиться от ощущения, что все это — лишь кошмарный сон. Вот сейчас она проснется у себя дома, повернет голову, а он — рядом. И ничего страшного не произошло. — Почему… ну почему?! — плакала она. — Как это могло случиться… Господи, за что?! Кто?.. Да будь он трижды проклят, кем бы ни был! А я… я всё ждала тебя, ты знаешь. Ведь я не верила. Всё выдумки, — твердила. — Неправда, с ним все хорошо! Я надеялась, ты придешь, как и говорил… Не может этого быть, думала, разве могла бы с тобой такая беда случиться? Ты говорил мне: смерть бесстрашных стороной обходит, а ты никогда ее не боялся. О, если бы только я могла прийти чуть раньше, я бы, может, еще застала бы… была с тобою, сказала тебе, как сильно… — она задохнулась от рыданий. — Нет, нет, — тут же зашептала она, справившись с голосом, — я не плачу, Мишенька, не плачу! Я помню, ты говорил: не надо плакать. «Не могу я, больно мне слезы твои видеть, душа моя», — так ты говорил. Прости, прости, милый мой, я не буду больше! Не буду. Ты только… ты спи теперь спокойно. Тебе больше не будет больно… Я очень тебя люблю. И никогда тебя не забуду. Как же… как я теперь без тебя? Мишенька… Аполлон Александрович несколько раз пытался ей объяснить, что уже пора уходить, но Катенька его не слушала: — Оставьте! Не трогайте меня! — твердила она. — Не уйду я! Я останусь с ним. Пожалуйста! — подняла она на Аполлона Александровича заплаканные глаза. — Еще одну только минуту, умоляю вас! Наконец, Катенька поднялась, вытерла глаза насквозь мокрым уже платком: — Прошу простить меня, Аполлон Александрович! Идемте. В последний раз она склонилась над Милорадовичем, поцеловала его в лоб… — Благодарю, Аполлон Александрович, — сказала она ему по дороге домой. — За то, что… — Вам не за что благодарить меня, Катенька, — вздохнул Майков, смаргивая слезы. — Мне ведь прекрасно известно, что связывало вас с Михаилом Андреевичем. И безусловно, вы имеете полное право увидеть его… — Вы же были с ним, правда? До самого конца… Он молча кивнул. — Расскажите мне, пожалуйста, как он… Обо всем расскажите. — Да, конечно, — Аполлон Александрович вновь тяжко вздохнул, — извольте. Собственно, практически все ей уже было известно, об этом рассказывал и сам Аполлон Александрович, и братья Каратыгины, и горничные, и привратник. — Я когда приехал, он был еще в сознании. Доктора только что операцию закончили… Он, знаете ли, даже обрадовался, что та пуля проклятая — не ружейная. Выходит, не солдаты выстрел тот произвели, а кто-то из штатских, из случайных прохожих. Ему отрадно, должно быть, было узнать, что солдаты на него руки не подняли. Катенька улыбнулась сквозь слезы: — Он так и говорил, я помню: «Они как дети ведь мне, я за них, за жизни их в ответе». — И они ценили это, — вздохнул Аполлон Александрович. — Этого человека найдут ведь? — спросила она вдруг. — Будем надеяться. — Они обязаны его найти! И… пусть его тоже… пусть ответит за то, что сделал! — Потом, — продолжил Аполлон Александрович свой рассказ, — ему все хуже становилось. Доктора только руками развели, сказали, мол, ничем уж не помочь. А к полуночи… он никого уж не узнавал. — Бог мой, — всхлипнула Катенька, — я как подумаю… Он так страдал от боли, которую ничем не унять. И помочь никто не мог… — Что поделать, Катюша, — отозвался Аполлон Александрович, — судьба, знать, такая. На похоронах Маша и Вера, стояли рядом с ней вместе со всеми остальными актрисами их театра. Милорадовича ведь практически все знали лично; Вера держала ее под руку, но Катенька ни на кого не обращала внимания. Она смотрела только на него… «Я вижу тебя в последний раз», — думала она. Перед глазами же стояло его лицо, не бледно-восковое, с плотно закрытыми глазами, как сейчас, а такое, каким оно было при жизни. Глаза, что смотрели на нее с нежностью; улыбка, которая делала его лицо моложе и еще красивее… Она вспоминала его объятия; как начинало биться сердце, когда он прижимал ее к груди. Тот день, когда все случилось: Катенька до сих пор, казалось, чувствовала его последнее рукопожатие и слышала, как хлопнула дверь. Ей хотелось, точно деревенской плакальщице, броситься к гробу, упасть на колени и завыть от горя. А ей даже подойти и поцеловать его в последний раз нельзя. Не подобает! Сразу ведь пересуды начнутся. Как-никак сам государь император на панихиде был, а тут… какая-то содержанка. Несправедливо, конечно. Она — любит его. И он любит… любил ее. Катенька знала это, и больше ей ничего не было нужно. А впрочем, что уж теперь говорить. Попрощаться она может и так; все равно ведь, его — уже нет здесь. Он — там, откуда уже не возвращаются. И там ему хорошо… Потом она два дня просидела одна в пустой спальне, занавесив шторы, свет больно резал глаза. Если горничная говорила, что к ней пришли, она только качала головой: видеть никого не хотела. В театр она послала сказать, что больна, покамест выступать не сможет и на репетиции не приедет. Не хотелось ничего: ни есть, ни пить, ни разговаривать… — Катя… — в один прекрасный день Катенька, подняв глаза, увидела перед собой Веру. — Что стряслось? — спросила она. — Тебе нужно поесть, я велела принести тебе обед, — Вера присела рядом и погладила ее по руке. — Не хочу. — Но так нельзя! Пойми, ты же себя так в могилу загонишь. — Ну и славно. — Зачем ты, Катя? Ты же сама знаешь, что, во-первых, это тяжкий грех, а во-вторых, я просто ушам не верю! Ты всегда была сильной. И ты обязана оставаться такой и впредь. Она лишь отрицательно помотала головой: — Зачем, Вера? Зачем мне теперь… — она медленно встала и пошла в гостиную. Вера, вздохнув, направилась следом. Остановившись около стола, Катенька принялась разглаживать скатерть. — Ты знаешь, — тихо произнесла она, опускаясь на стул, — я проснулась сегодня утром, подумала: надо бы о завтраке распорядиться. Михаил Андреевич приедет ведь. Потом к буфету подошла, чашку его любимую достала и… опомнилась. Что ж, думаю, я делаю-то? Ведь он не приедет. Никогда больше… — Ох, Катюша, — Вера села рядом и сжала ее ладони. — Это… пройдет, вот увидишь. — Что пройдет? — она посмотрела на Веру, как на умалишенную. — Я перестану к двери спешить, заслышав, как подъезжает к парадному экипаж? Не стану больше ждать, что Михаил Андреевич войдет в эту дверь? Чашку эту его не буду на стол ставить каждый день? Наверное, мне и впрямь лучше перестать жить, в таком случае. — Время лечит, — Вера вновь погладила ее по плечу. — И лучше всего тебе будет занять себя чем-нибудь. Вот хотя бы в театр вернуться, а то, знаешь ли… Перво-наперво, так и с ума недолго сойти, прости господи! Ну, а потом, ты же не хочешь, чтобы злые языки принялись злорадствовать, мол, ты теперь… — Знаю, — горько усмехнулась Катенька, — теперь все они станут говорить, что я — никто без своего столь могущественного покровителя. И теперь меня даже в самой ничтожной и незаметной роли на сцену никто не выпустит, так? Вера смущенно потупилась, заметив, впрочем, как Катенькины глаза гневно сверкнули. — Ну, уж нет! Такой радости я им не доставлю, в этом можешь быть уверена. Я своего места не уступлю никому! Хотя бы из гордости. А еще… потому что он любил, когда я на сцену выходила, — тихо прибавила она. Это и придало ей силы. Несмотря на досужие сплетни, что, мол, закатилась отныне звезда госпожи Телешевой, Катенька продолжала выходить на сцену, исполняла все свои лучшие партии, и публика по-прежнему боготворила ее. Именно сцена и помогла ей пережить беспросветную тоску, которая поселилась в душе. Время шло, и оказалось, что оно действительно неплохой лекарь. Если рана и не зажила до конца, то по крайней мере, она больше не терзала ее, не болела так мучительно. Теперь если Катенька вспоминала о прошлом, то без прежней невыносимой боли, лишь со светлой грустью…***
Когда Афанасий Федорович прощается с нею перед уходом, он, восхищенно глядя ей прямо в глаза, спрашивает, может ли вновь наведаться с визитом. Подумав, Катенька отвечает, что будет рада его видеть и всегда выслушает, ежели ему не с кем будет поделиться не важно, радостью или же горестями своими. Тем же вечером она вновь находит в своей гримерной очередной букет роз. Правда, на сей раз они белые. Катенька думает, что, пожалуй, стоит сказать Афанасию Федоровичу, что именно белые розы — ее любимые. Просто для того, чтобы он не дарил ей алых. Не напоминал… Через четверть часа он приходит сам и спрашивает, согласна ли она считать его своим близким другом. Катенька, безусловно, знает, что означает подобное предложение, но медлит с ответом. Просит подождать хотя бы до завтра. Он нравится ей, но прежде нужно сделать одну очень важную вещь. Утром она просит привратника отправить посыльного, купить и принести ей букет роз. Ярко-алых, совсем таких, какие каждый вечер лежали на столе в ее гримерной. Только на сей раз их должно быть четное число. Получив желаемое, она берет извозчика и едет в Александро-Невскую лавру. Долго стоит у серой могильной плиты, глядит на написанное на ней: имя, звания, регалии. «… прах всех российских орденов и всех европейских держав кавалера… Скончался от ран, нанесённых ему…» Катенька не замечает слез, что текут у нее по щекам, она наклоняется, кладет розы на могильную плиту, улыбается дрожащими губами… «Это для тебя!» — тихо произносит она. Катенька выходит из церкви, поднимает голову и смотрит в такое высокое, такое ясное сегодня, голубое небо. Солнечный луч, пробившись сквозь золотую листву, ласково касается щеки, будто целует ее — нежно, осторожно. И Катенька улыбается, по-прежнему глядя ввысь. Она чувствует, как становится легче на душе, и прошлое будто отпускает ее. Ветер чуть шевелит пожелтевшие листья кленов, словно шепчет ей на ухо еле слышно ее же собственные, сказанные тем страшным днем слова: «Тебе не будет больше больно, душа моя!»