И воззва

      И воззвал Маэдрос к милости Эру.              Ды-ра. Ды-ра. Ды-ра.       «Крик-крак. Крик-крак. Крик-крак. Ды-ра. Ды-ра. Ды-ра», — скрипела дверь сторожки. При каждом порыве ветра оторвавшаяся доска билась в стену, и равномерное хлопанье: «Бабах, бабах, бабах» — навевало мысли об артиллерийской канонаде. Погода в тот день испортилась стремительно. С утра летнее небо украшали только легкие облака, и ничего не предвещало бури — но к полудню солнце затянуло сизыми тучами, свет померк, и хлынул ливень. К счастью, проводник знал свое дело и за считанные минуты вывел молодых людей к горному домику.       — Проклятая дыра, — пробормотал Франц, стягивая с ноги сапог. Эту фразу он повторил сегодня раз уже, пожалуй, десять.       — Никто тебя в горы за уши не тянул, — заметил Карл.       Сапог врезался в стену и отскочил в угол.       — Я имею в виду не горы, а Инсбрук. Дыра дырой.       Возразить было нечего. Егерский полк Его Императорского Величества, прибывший из Вены, квартировал в Инсбруке полторы недели. Привыкшие к столичной жизни офицеры, все как на подбор юноши их хороших семейств, одурели от скуки уже на пятый день. Салон здесь держала только одна дама, и то каждый вечер к ней не находишься, тем более что из карточных игр она признавала только бессмысленный штосс. Напиваться в стельку считалось ниже капитанского достоинства. За юными мещанками следили отцы семейств, за дворянскими дочерьми — общественное мнение; приятных глазу девушек низшего сословия как-то не попадалось. Возвращаться в столицу запрещалось прямым указом императора. Поэтому когда Франц в случайном разговоре услышал, что опытный проводник за небольшую плату готов показать господам офицерам самые живописные уголки Альп, он поблагодарил небеса за нечаянный дар и тут же отправился уговаривать своего приятеля Карла. Обоим молодым людям не было еще двадцати, оба служили в чине майора, оба представляли себе войну только по картам и научным трудам, хотя настоящая война и застала их, можно сказать, в колыбели. Наконец, оба рьяно желали приключений, славы и подвигов, причем Франц больше подвигов, а Карл — славы.       А о каких подвигах тут идет речь, когда сидишь в тесной сторожке и сушишь у камина мокрые сапоги?       — Господам наверняка известно, — сказал старый проводник, — что погода у нас в Альпах меняется совершенно непредсказуемо.       Морщины на его лице раздвинулись, и на губах появилось нечто вроде улыбки, как будто разошлись скорлупки грецкого ореха.       — Меняется… — процедил Франц. — Зачем я вообще поехал в этот город? Я говорил, я просил, я умолял отправить меня в Италию, и что? Нет, никаких Италий, сиди здесь, как привязанный… Я не понимаю: неужели он боится?       Карл закатил глаза:       — Только не начинай. Заладил: Италия, Италия. Что там такого?       — Например, тем тепло и солнечно, — злобно сказал Франц и демонстративно уставился в окно.       Проводник поднялся с пола и тоже подошел к окну:       — Господа, кажется, уже проясняется. Ветер стихает, дождь почти закончился.       — Отлично, — обрадовался Карл, но Франц продолжал ворчать:       — Тироль этот захолустный, напевы эти их дурацкие, тоже мне, музыка…       Издалека словно в ответ на его слова раздалось эхо приглушенной мелодии:       — А-а-а…       Дождь прекратился. Проводник распахнул дверь и, приложив руку козырьком к глазам, прищурился на вершину горы. Карл выбрался из сторожки и уставился в ту же сторону.       — Эй, гляди, это только мне кажется, что силуэт горы стал другой формы? Эй, Франц, хватит дуться, смотри, любопытно же. Кстати, а кто это у вас поет так высоко в горах? — спросил он проводника. — Или это ваш знаменитый альпийский рожок?       — Этот? — проводник снял с пояса рог. — Нет, это сигнальный рожок, он звучит иначе, вот так.       Он приложил рог к губам и дунул. Раздалось низкое: «У-у-у».       — А-а-а-а, — откликнулся горный певец.       — Ладно, — сказал Франц. — Пойдемте к той горе, посмотрим на нее. Интересно.              И воззвал Маэдрос к милости Эру, и услышал его Эру, и сжалился над ним.              Тучи клубились над Тангородримом, ветер сшибал с ног, снег мел прямо в лицо, и Фингон понял, что не может больше сделать ни шагу. За воем бури было не разобрать даже звуков его собственной арфы — не то что пения Маэдроса. Фингон нашел расселину в скале, куда с трудом, но поместился бы, и решил спрятаться там и выждать, пока ветер стихнет хоть немного.       Когда небо снова посветлело настолько, что получилось различить силуэты гор, а ветер перестал сбивать с ног, Фингон поднял взгляд на гору.       Наваждение Моргота? Голова кружится от усталости, в глазах темнеет?       Нет, зрение его не обманывает. Гора теперь выглядела иначе: вместо острого, как наконечник копья, конуса — плоская, приземистая, еще более неприятная вершина. А самое главное, ни железного кольца, ни цепи, ни эльфа на ней больше не было. Внизу, у подножия, не лежало тело. Маэдрос исчез.       Фингон упал на колени и закричал, и крик его слышен был в Тирионе-на-Туне.              И воззвал Маэдрос к милости Эру, и попросил для себя смерти, и сжалился над ним Эру, и изъял его из этого мира.              Загадочный певец отыскался быстро: не заметить его было невозможно.       — Да уж… — протянул Карл. — Необычные у ваших разбойников… методы. Это, прошу прощения, регулярная практика?       — Всякое бывает, — флегматично ответил проводник и, отвернувшись, принялся набивать трубку.       — Туда забраться-то можно? Как вы обычно таких спасаете? — спросил Франц.       — Забраться-то заберемся, если господам угодно, — проводник оторвался от своего занятия и окинул молодых людей оценивающим взглядом. — Вы, не в обиду вам будет сказано, человек легкий… Одной бечевы, пожалуй, хватит.       Из его карманов как по волшебству друг за другом появились: моток толстой веревки, складной топорик, охотничий кинжал в кожаных ножнах, огниво и трут, которые он тут же спрятал за пазуху; обрывок веревки потоньше и, наконец, видавшая виды фляга.       Через каких-то полчаса Франц, обвязанный веревкой вокруг пояса, уже болтался над пропастью — точнее, медленно полз по скале вниз, цепляясь за мелкие неровности ногами. Карл с проводником угнездились на каменной площадке чуть повыше; веревку они обмотали вокруг одного из выступов. Как они втроем лезли наверх, вспоминать совершенно не хотелось.       Тем временем Франц оказался лицом к лицу с незадачливой жертвой разбойников. Лохмотья, спутанные волосы, изможденная фигура, глаза закрыты — жив ли?       — Сударь, эй, сударь… — позвал Франц.       Человек дернулся, но глаз не открыл. Живой.       — Давай быстрее! — поторопил Карл. — Снимай его, и дело с концом. Веревка долго не выдержит.       — Легко сказать. Кинжал эти кандалы, между прочим, не берет. Топорик ваш тоже. Есть, конечно, один вариант…       — Руку ему отрубить? Хорошенький вариант.       — Зачем же руку? На самом деле, достаточно избавиться от большого пальца, и кисть должна свободно выйти. Я…       — Только не говори этого! — пробормотал Карл. — Я знаю, что ты скажешь.       Но Франц продолжил:       — …Я читал.              ***              — …Надеюсь, в этом захудалом провинциальном городишке найдется хоть один способный коновал, — добавил он, сгружая свою ношу под ноги проводнику.              ***              Весть о том, что разбойники неподалеку от Инсбрука повесили человека на скале, но не за шею, а за руку, и не сразу насмерть, а чтобы тот подольше промучился, сначала облетела весь городок, а потом проникла и в венские салоны. Когда пострадавший немного оправился, оказалось, что ни немецкую, ни французскую речь он не разумеет, да и в звуках, которые вырывались из его горла, никто не опознал человеческого языка. Понемногу, однако, незнакомец начал понимать отдельные фразы, а вскоре и сам освоил немецкий настолько, что смог объяснить, как его зовут и откуда он взялся.       Имя странное, сам с запада, приплыл из-за океана, европейская жизнь для него в новинку — индеец, из американских дикарей. Что же именно с ним случилось, как он оказался в горах и, главное, как попал в лапы разбойников, никому так выяснить и не удалось. Романтически настроенная публика решила, что ореол тайны, может быть, печальной или страшной, индейцу очень к лицу — тем более что с каждым днем речи его становились все длиннее, суждения — все глубже, и беседы с ним — все занимательнее, а сам он совсем уже не походил на безъязыкого оборванца. В салоне, где раньше общество занимало себя штоссом, вечерами начал собираться чуть ли не весь город — поглазеть на индейца и поучаствовать в философских беседах. Говорили даже, что, заглянув в глаза, он может предсказать человеку его судьбу, а наложением рук лечит головную боль и грудную жабу.       Все сходились во мнении, что Инсбрук для него тесен, поэтому по возвращении полка в столицу решено было представить этого по-вольтеровски благородного дикаря ко двору.              И воззвал Маэдрос к милости Эру, и услышал его Эру, и сжалился над ним, и даровал ему утешение.              — Не понимаю, зачем так расстраиваться, — сказал австрийский посол, глядя в окно. Через витражные стекла видно было, как крупными хлопьями падает снег, погребая под собой цветник. Июльские розы, гордость королевы, необычно яркие для северного лета, покрылись белыми пушистыми колпачками.       — Не понимаю, — повторил посол. — Вот, например, у нас в Альпах погода меняется совершенно непредсказуемо. А уж в вашей-то северной стране!       — Кстати, — заметил французский посол, — я слышал, у вас в империи и горы, бывает, меняют форму.       — О, — австрийский посол подавил смешок, — действительно, было дело лет пять или семь назад... В тот год еще наш принц спас индейца.       — Расскажите, расскажите, пожалуйста! Какая любопытная история! — защебетали дамы.       — Рассказывать особо нечего, приключений не ждите. Принц был в горах, спас какого-то индейца от разбойников — уж не знаю, как он туда попал, — привез его как диковину ко двору. Оказалось, что дикарь — первейшего ума человек. Император к нему очень проникся: ни один бал, ни один прием не обходился без этой каланчи. Извините. Не подумайте, что я плохо относился к дикарю — я так, в шутку. Он ростом на голову выше любого из нас. Хороший был человек…       — Был? — спросила дама. — Что же с ним сейчас?       — Да ничего, не знаю, откровенно говоря. Наш дикарь изъявил желание осмотреть чудеса, как он выразился, этого мира, то есть красоты старушки Европы. Принц испросил позволения составить ему компанию. Отправились они, кажется, в Италию… Да что там такого, в вашей Италии?       Посол покрутил головой в поисках посланника из Королевства Обеих Сицилий — единственного натурального итальянца, который в тот день присутствовал на приеме, но сицилиец куда-то как на зло пропал. Посол пожал плечами и закончил:       — Они до сих пор, кажется, путешествуют. Слышал даже, что чуть ли не Атландиду ищут. И вот что я вам скажу, господа: слава Богу. А то амбиции принца еще заставили бы нас поплакать…       — Что вы на меня так смотрите? — спросил французский посол. — Какое я имею отношение к вашему принцу? Это же не?.. — он осекся и прикрыл рот рукой.       — Да-да, он самый. Сын вашего Бонапарта. Представляете, что бы было, если бы он, как хотел изначально, уехал в Италию подавлять восстание и возглавил бы его?       И беседа перетекла в политическое русло.              И воззвал Маэдрос к милости Эру, и услышал его Эру, и сказал Он Манвэ:       — Поднимай орлов по тревоге.       И ответил Манвэ:       —Нет ни одного свободного орла, Отче, все заняты. Ни орленочка…       И сказал Эру:       — Орленок? Это можно. Это хорошая мысль.              Конец.