***
Особняк всегда казался Онион живым: скрипели ли то ставни или прогибались под весом обветшалые деревянные доски, дрожало ли хрупкое оконное стекло, сдерживающее порывы ночного ветра или кружились причудливые, уродливые очертания теней на стенах; в дрожащем пламени свечи Онион виделось нечто ужасающее, нечто, чему она не имела сил противостоять, и она часто плакала, свернувшись под одеялом, дрожа всем телом, и таинственные, обезображенные фигуры преследовали её, выглядывая из зеркал, наблюдая за ней с картин. Часто, она могла найти покой, только сжимая свою любимую игрушку, которая стала импровизированным символом защиты для девочки; иногда Блэкберри сидела у её кровати, разговаривая с ней тихо-тихо, поглаживая по волосам, и её нежная улыбка, полная искренней заботы и участия, уносила все страхи Онион прочь, куда-то к небу, безудержному в своей ярости на землю, извергающему пронзительно белые молнии. И тогда Онион наконец предавалась сну, согретая тёплым млеющим чувством в груди.***
Онион бодро взбежала вверх по главной лестнице, намереваясь спрятаться до того, как Блэкберри приберёт небольшой беспорядок, который она по неосторожности — такой удачной — устроила. Малышка тихо хихикнула, предвкушая веселье; как вдруг из дальнего конца обширного коридора раздались неестественные звуки. Онион побледнела; выражение ужаса, такого знакомого, привычного ужаса, застыло на её остекленелом личике; её губы мелко задрожали, а ноги произвольно попятились назад, прочь от возможной опасности. Звуки приближались, и Онион уже не ощущала ног; в ушах стоял нестерпимый гул бурно циркулирющей крови. Она хотела вернуться в кровать, спрятаться, обнимая свою игрушку так крепко, как только может, но в следующее мгновение её нога поскользнулась о ступень — и она полетела вниз, в неизвестность, чтобы уже никогда не расстаться с ожившим кошмаром, что ранее преследовал её каждую ночь, истошно завывая где-то над ухом.***
Девять часов тридцать четыре минуты — и Онион снова стоит у лестницы, тревожно вглядываясь в стремительно сужающийся у неё на глазах коридор. Девять часов тридцать четыре минуты — и вот уже она видит перед собой только одну точку. Девять часов тридцать четыре минуты — и она почему-то лежит навзничь на первом этаже, и голова у неё свинцовая, пустая, и пыль оседает у неё под рёбрами, а не кружит в воздухе; и всё вокруг пестрит какой-то смазанной однообразностью, и вереница мыслей путается, обрывается мгновенно, когда она силится связать между собой пространство и время. Могильным холодом в ответ отзывается ветер, словно пойманный в ловушку из ветвей яблоневого цвета; и есть только предчувствия, смутные, неясные, да шорох знакомого имени, — Блэкберри — до которого она не может дозваться, где-то на краю сознания — и всё сознание — один сплошной край. Бесконечно. В один день что-то меняется, что-то иначе — пропадает её игрушка. Сбережённое каким-то чудом тепло в груди скребётся внутри неистово, и это горе — единственное, что она способна понять, и оно становится её ориентиром. Петля разрывается — Онион твёрдо знает, что должна найти, обрести, вернуть снова утраченное, и комок страха скручивается у неё в животе, липкий и тягучий, когда она стоит перед тем страшным паучьим домом. Тёмные коридоры, никогда, казалось, не знавшие света, приветствуют её предгрозовой обманчивой безмятежностью; воздух разреженный, и она почти вспрыгивает, озираясь после каждого сделанного шага. Она видит их, видит их всех, безмолвных, застывших, застрявших — пугающих. Кто-то чиркает спичкой, и что-то шевелится, шевелится в её сознании — всё то же знакомое имя, вот-вот она ухватится, вот-вот сбережёт. Выражение ужаса, словно отзеркаленное от её самого — вот, что она видит в лице напротив, освещённом беспокойным пламенем свечи. Оно сменяется сожалением, почти виной, и какой-то непостижимой тоской — и Онион недоумевает. Призраки снуют по углам бесформенными тучами, вопя и завывая, и часы почему-то дают обратный ход. Время останавливается на девяти тридцати четырёх и больше не идёт. Онион сжимает игрушку, приткнувшись в углу, подобно этим безобразным призракам, бесцельно блуждающим, не знающим покоя. Были ли они действительно пугающими — Онион уже не знает, когда часы отмеряют девять тридцать четыре в двести двенадцатый раз. Были ли призраки вообще — в этом она сомневается тоже. Шорох, шорох знакомого платья, изящная поступь и руки словно шёлковые, ласковые — и она возвращается, наконец возвращается вместе со временем, чтобы попрощаться с утром, приветствовавшим её в последний раз. И она плачет — горько и одиноко, одиноко, одиноко. Маленькая девочка всегда была единственным призраком в доме.