une merveille

В общем-то, ему больше не нужен сон. В общем-то, физические потребности для него не имеют никакого смысла: зачем, когда нет тела, одна лишь душа, неприкаянная и нагая, временами даже слишком буквально — и до чего же великолепно он сложен, думает дон Джованна, никогда доселе не считавший себя ценителем мужских тел. Вслух не распространяется: не к лицу. Улыбаться бледной неумелой улыбкой и спешно прятать горящий взгляд, будучи не в силах вынести такую красоту — тоже не к лицу. Впрочем, у Польнареффа на этот счет свое мнение. — Джорно, mon coeur, — почти шепчет, опаляя ухо шершавостью губ и ужасным, просто безнадежным акцентом, — я хочу видеть это так часто, как только смогу. О, сколько возможностей у тебя будет, самоиронически думает Джорно и не может ни вдохнуть, ни ответить толком: слишком искушенные у Жан-Пьера руки. Мозолистые, теплые, соблазнительно беспардонные. Осязаемые, как и все в роскошном президентском люксе — не тают в ладонях, не расплываются под одеждой, а кончики пальцев — тех, что когда-то были из плоти и крови — едва уловимо пульсируют на пересохших губах. — Это по привычке, — смеется бесплотный Польнарефф. — От старых так просто не отделаешься. То же говорит и о дыхании, и о пузатом бокале рядом с лэптопом; с тех пор, как Джорно нарёк Жан-Пьера — стрелянного, рассудительного, цепляющего неуловимой горечью, как крючком — своей правой рукой, в холодильнике не переводятся изысканные бургундские вина. К коляске, видно, привыкнуть не успел — на бесполезных при жизни протезах держится, как на своих двух, и Джорно восхищается его выправкой, и Джорно не может себе представить, что когда-то очень давно на месте стальных стержней были крепкие выносливые голени. Польнареффу не нужно спать, но морального напряжения никто не отменял; Джованна не удивляется, когда застает его неподвижно растянувшимся на диване — согнутая в локте рука вместо подушки — в каком-то тревожном, подрагивающем на лице забытье. Лицо распахано широким безобразным шрамом. В мягких неаполитанских сумерках — почти фиолетовым. Пальцы Джорно знают его наизусть, до последней ложбинки. Он не так часто поминает былое, а если и поминает — то исключительно теплое, славное, стрекочущее на губах добрым грудным смехом — на такой решительно невозможно не отплатить той же монетой, даже если ты суть эмоциональный инвалид; голова совсем пустая была, бедовая — говорит и хохочет, стойкий, чертовски обаятельный оловянный солдатик без обеих ног, и только когда дремлет — только тогда Джорно может осторожно коснуться той мрачной удушливой тени, что погребла под собой почти всю его жизнь. Он боится вздохнуть слишком громко. Боится ступить на пятку, скрипнув начищенным ботинком. Осев прямо на пол, смотрит из-под налитых свинцом век, смотрит, как зачарованный, на это нескладное, изувеченное — не шрамом, но скорбью — лицо. Жан-Пьер его Жан-Пьер невозможно, невыносимо, нечеловечески красив. Серьга запуталась в волосах, распущенных, жестких, светлых до серебристости, так легко вбирающей в себя теплые сумеречные краски. Забывшись, Джорно касается зазубренной золотой половинки, — легко-легко, только высвободить, — и в ту же секунду пальцы — три живых, два из стали — твердо смыкаются вкруг запястья. — Hop-là, — с хитрецой улыбается неусыпно бдящий Польнарефф, и в уголках глаз собираются ласковые морщинки. — Поймал. Шумный, споткнувшийся о нёбо выдох — Джорно вспоминает, что задержал дыхание: — Здравствуй. Мягко, но без ответной улыбки. Так уж получилось, что выразительности Жан-Пьера, яркой и живой, — наперекор самой его сути, — чаще всего с лихвой хватает, чтобы выражать эмоции за двоих: у Джорно с этим с детства загвоздки. Юношеская кисть, узкая, с выпирающими сухожилиями, выскальзывает из польнареффской хватки — но не до конца, а так, чтобы сжать его сухую ладонь. Пальцы Джованны, воробьиные на фоне французовых, куда красноречивее натужной мимики. Польнарефф поднимается на локте и приникает к его губам своими. — Я так давно тебя не видел, — говорит. Четыре дня, если быть точным. Четыре дня выматывающих переговоров в Таранто, четыре дня на подпорку под расшатанный слишком юным возрастом авторитет; четыре дня Джорно таскал черепаху чуть ли не у сердца, никому не доверяя заботу о сокровенной комнате, и только сейчас, вернувшись в Неаполь, смог в нее заглянуть. Оказывается, и за четыре дня можно соскучиться — до того пылко, что от самого невинного касания приторно-сладко тянет в груди, и так жаль короткого, по-особенному интимного поцелуя: Джорно не сразу догадывается сомкнуть все еще ждущие губы. — У дел нет ни капли терпения, Жан-Пьер, — по привычке противится желанию обласкаться о грубую ладонь; он и не заметил, как та перебралась на щеку, — и почему-то чувствует себя ужасно виноватым. — Сколько мне... то есть, нам с тобой еще за ним разгребать. Ты же знаешь. — Ну, корона не шапка, — сочувствует консильери. В его голосе, негромком, низком и уже таком родном, Джорно ловит то, в чем нуждается, пожалуй, больше всего в последнее время — обыкновенную человеческую сопричастность. Понимание, если угодно. То самое, когда слова сами по себе излишни до пошлости. Жан-Пьер даже не зовет его вслух: садится, отталкиваясь ладонью, — волосы сухо, лохмато рассыпаются по широким плечам, — берет за обе руки и тянет на себя. Джорно срочно нужно приласкать. Оплёвки недобитых дел, лениво-истомленный мозговой штурм, больше похожий на воркование двух любовников и, по сути-то, им и являющийся, — как еще назвать, когда, насупив брови, перебираешь варианты ультиматума, в который давненько уже стоит ткнуть носом поганца Кампари-старшего, а полусонный босс тебе шею волосами щекочет, и ладошка его так уютно распальцевалась пониже мощной ключицы, — и очередное предложение познакомить недовольных капореджиме с ним, Польнареффом — все это потом. ... Впервые за четыре дня он может позволить себе не просто расслабиться — почти безвольно обмякнуть в чужих руках, которым, сколько Джорно их помнил, всегда было мало: мало выступающих ребер, мало впалого живота — гладят, нежные, не могут нагладиться, то едва уловимо, на грани щекотки, то с таким нажимом, что загорелую кожу жжет от трения, что сам Джорно чуть-чуть давится разреженным воздухом. Под острыми лопатками — широкая Жан-Пьерова грудь; вздымается от тяжелого дыхания, бушует запертым под ребрами призрачным сердцем, и тем живее, чем сильнее Джорно запрокидывает голову, чем чаще в его выдохи врывается несдержанный голос. Именно так замыкается порочный круг. Кто бы мог подумать, что чувствовать себя любимым настолько, черт побери, приятно. Выверенно и неторопливо — вот как разогревает его Польнарефф, за много лет мастерски обуздавший свою былую страсть, кипучую, неудержимую, рвущую напролом и накрывающую по уши — до удушья — с полуоборота. И влажные губы в изгибе меж шеей и плечом пока еще не жгутся — только теплят, не напирают — только нежат, и ни о каких засосах не идет и речи, а ласковый шепот на родном его языке, знакомом Джованне лишь считанным десятком слов, не выбивает душу из тела, а словно бы галантно прикладывается к испещренной щербинками ручке с бронзовыми пальцами. Всему свое время. Тем слаще исступление, чем медленнее до него доводишь. Когда задеваешь темный твердый сосок уже не якобы невзначай, а намеренно, растирая согнутыми пальцами, когда размеренно наглаживаешь крепкую пульсирующую плоть, одним уверенным движением оголив головку — стыдливая дрожь, пробирающая молодое загорелое тело, сродни награде, сродни собственному экстазу, и чужой стон, заглушенный пальцами на гибком и скользком языке — сюда же. Джорно до сих пор мучится стеснением — поистине очаровательным — ну, почти от всего. От своей усталости, от того, что ни духу, ни сил не хватает перехватить инициативу — да и как тут перехватишь, когда чувственные бледные руки и губы, теперь неприкрыто алчущие, расцеловывающие спину до темных пятен и шума в ушах, не дают ни секунды передыху; от того, как вульгарно пальцы Польнареффа вбиваются в приоткрытый рот, от того, как хочется — и колется все тем же стыдом — обхватить их губами поплотнее, обсасывая, ощущая на языке ток несуществующей крови. От того, до чего Жан-Пьер искусен в наглядном сравнении с ним, шестнадцатилетним мальчишкой. От того, как мощно у него стоит, колом вбиваясь промеж ягодиц — попробуй не почувствуй, когда на коленках сидишь. От того, что Польнарефф с его загнанным хищным дыханием вовсе не торопится с этим что-либо делать и все целует, целует, всасываясь в горячую кожу, — там, где никто не увидит, — прихватывая зубами и коротко, терпко, на полсекунды от вскрика оттягивая. — Джорно, — задыхается, зарывшись носом в волосы на затылке и с мучительной для обоих оттяжкой надрачивая ему, — tu es une merveille… ma merveille. Merveille понятия не имеет, что это значит, да вот легче от того не становится. Жан-Пьер растягивает его так умело, что боль — не сильнее, чем от одного из его крепких, кусающих поцелуев, и Джорно куда больше терзается своим стыдом, чем ею; как быстро его палец, а затем и два, находят нужное место, так и тугая, нежная похоть заливает собой все от диафрагмы до колен, испариной пробиваясь наружу. А Польнарефф улыбается мутно и пьяно — Джованна не видит, но знает точно, чувствует изукрашенным отметинами зашкирком. И с этой улыбкой беззастенчиво топит его в своей отчаянной посмертной любви. Сам подбирает темп, уложив взмокшие ладони на хорошенькие, даже слишком ладные для юноши бедра, направляя и в очередной раз с ума сходя от того, насколько Джорно узкий. Глухо ноют колени, неуклюже вывернутые ступни, но Джованна, упершись вздрагивающими цепкими ладонями в край дивана, — нет колен, в которые их можно было бы вдавить, — не смеет останавливаться и лишь гнется, гнется, в исступлении впиваясь пальцами в обивку и с каждым толчком что-то с невероятной силой взрывая под собственными ребрами. В список старых привычек Польнареффа входит и та, из-за которой вместо ощущения не самой приятной пустоты обессиленный Джорно тихо млеет — стесняться уже невмоготу — от горячей спермы, заполняющей, переполняющей, так непристойно стекающей меж ягодиц и вниз по бедрам. Он не дойдет до ванной сам, а неспособный отдышаться Жан-Пьер, невольно запертый в этой комнате, ему не провожатый. К черту. Потом. Все потом. Джованна кулем заваливается на крепко сбитую бледную грудь и ни слова не говорит, когда его любимый человек — не жилец, не мертвец, а какой-то ужасно ласковый, до одури притягательный посредник — распускает одну из золотистых завитушек, когда тепло целует его в макушку. После всей тарантовской нервотрепки — засыпается легко, даже слишком, и мягкие, едва не щебечущие слова Польнареффу о том, до чего сильно тот ему дорог, к сожалению, ему только снятся.