Питер бока повытер/Москва бьет с носка:)

Это всё, это всё ты. (ВИА Самоцветы — «Всё, что в жизни есть у меня») О, с каким удовольствием я утопился бы, не будь вода такой холодной! (Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери») — Ты! – яростно выкрикнул Соколов, — ты! Проснувшись неизвестно почему на полу и внезапно обнаружив в доме своего злейшего оппонента, Олег Валерьевич рванулся к нему, наручники приковывающие его к батареи звякнули и браслет дикой болью резанул запястье. — Ты - ы - ы… — взвыл он, вместе с яростью ощущая и странное, извращённое удовольствие от того, что увидел так близко человека, которого так страстно ненавидел. Человека ли вообще! Чудовище, безусловно, хладнокровное, подлое, расчётливое чудовище. Но чудовище на которое хотелось смотреть и смотреть. — Я знал! Камеры везде, камеры! Ища подтверждение своим словам, Соколов нервически задергался, скользя глазами по потолку, по стенам, упёрся взглядом в шкаф, и, вспомнив о его жутком содержимом, досадливо поморщился. — Ты зачем девушку убил, Олег? – прохладно-отстранённо поинтересовался Понасенков. — Олег Валерьевич! — Соколов взвился было, но, не в силах взлететь, пал и завозился на полу, пытаясь придать себе достойную позу. — Камеры мы не ставили, — отверг его предположение Евгений Николаевич, — но среди твоих соседей есть наши добрые друзья, они и сообщили о подозрительном шуме. Я, вот удивительное совпадение, оказался сегодня в Питере. — Совпадение?! От очередного вопля Соколова, Понасенков сидящий напротив поверженного хозяина дома, недовольно кашлянув, поднялся, отодвинул стул подальше, снова на него уселся, легко закинув ногу на ногу. — Это всё ты, ты и никто иной! Её подговорил, меня довёл. Произнося эти слова Соколов, время от времени, дёргал прикованной рукой, при этом ясно осознавая, что наручники сами собой не расстегнуться. — Чего пришёл? — грубо бросил он. — Поговорить, как мужчина с мужчиной. Расставить все точки над «i». Мы же любовниками были, я и Настя. — *идор *банный, еще и издеваешься. Понасенков покачал головой, осуждая столь недостойную для преподавателя университета манеру выражаться. — Кто там ходит всё время? — не выдержал Соколов, которого уже начали раздражать смутные тени, проскальзывающие там, в коридоре, мимо двери комнаты. — Твои грехи, прошлые и будущие. Так что делать дальше собираешься, Олег Валерьевич? Понасенков смотрел на него с интересом, где-то, даже с сочувствием, Соколов, неожиданно для самого себя, взмолился: «Помоги!» — Я всё продумал, — заговорил он быстро, радуясь собственной находчивости, — завтра отправлю сообщение с телефона Насти её брату. Мы помирились, но ей необходимо время, чтобы придти в себя, и она отправилась отдыхать, деньги я дал. Я человек немолодой… — Это заметно, — охотно согласился Понасенков. — Банкам особо не доверяю, неудивительно, что на всякий случай, храню крупную сумму наличными в сейфе. А дальше, через неделю, забью тревогу. В полиции решат, что из - за денег Настю и убили. — Прости меня, Дарвин, — Понасенков вздохнул, оглянулся на шкаф, снова вздохнул, — у тебя, Олежка, девушка в шкафу в мешок сложена, неизвестно на что похожая, возлюбленная! а ты, так спокойно, её имя произносишь… — Невинность из себя не строй! — огрызнулся Соколов, — звони в полицию, если так, что не звонишь? Сидит он, ножкой качает, наслаждается. Ну, помоги. У тебя вон их сколько, — он кивнул в сторону двери, — молодых, крепких парней. — Олег, прости, с какого перепугу, мне вступать с тобой в преступный союз? — Я новый ролик запишу, покаюсь, был не прав, не оценил твою монографию. И заплачу. Хорошо заплачу. Всем вам. — И продолжишь дальше жить, как ни в чём не бывало? Ты продолжишь, я знаю. Соколов понурил голову, наблюдая за модным, покачивающимся туда - сюда ботинком, он спешно подыскивал убедительные аргументы. — А закончу своё выступление в ролике знаешь как? – Олег Валерьевич победоносно вскинулся, одарив Понасенкова ликующим взглядом. — "Маэстро, вынужден признать, вы были правы!" … или, лучше: "Вынужден признать, вы были правы, Маэстро!" Мелькнула ещё мысль упомянуть Тильзитский мир, но, пожалуй, столь дорогую для них обоих тему Наполеона сейчас затрагивать не стоило. Его ночной гость, казалось, задумался. Соколов почти уже уверил себя, что ему удалось затронуть чувствительную струну самовлюблённого молодого человека, и он расслабился, чисто стилистически оценивая две предложенные им фразы, как вдруг… — Нет, пожалуйста, нет, да нет же! – Олег Валерьевич вновь забился у батареи, бренча наручниками. Понасенков таял на глазах, сквозь него уже виднелась узорчатая обивка спинки стула, дальше диван, на котором были разложены недавние омерзительные покупки: пилы, ножи, мешки. — Маэстро! Понасенков и сам, с удивлением, разглядывал свою театрально вскинутую руку, которая становилась всё более и более призрачной. — Я скажу всё! Всё, что ты пожелаешь! Но никакими отчаянными просьбами невозможно было предотвратить неизбежное возвращение в отвратительную, тоскливую реальность. Он заснул, как оказалось, сидя на полу у батареи, грея свою больную спину, разматывая попутно веревку, которая во сне превратилась в наручники. На всякий случай, хотя и так всё было понятно, визит Понасенкова — сон, не без труда поднявшись, Соколов добрался до входной двери и убедился, что она прочно закрыта изнутри на засов. — *идор *банный! — со злобой выругался он, — это ты во всём виноват! Походя, отхлебнул из попавшейся на глаза бутылки коньяк, поставил было её на стол, но, подумав, взял снова и принялся пить, и откусывать от сочной груши. — А идея - то хороша! – восхитился Соколов самим собой, — гениальным людям гениальные идеи приходят во сне! Уехала молодая девушка на юг с большими деньгами наличкой и каюк, привет, поминай, как звали. Ходит он тут ко мне, ботинком перед носом качает. Я не такой разнос ещё устрою твоей книжонке, дай только с домашними делами разделаюсь. Пошатываясь, побрёл в спальню с бутылкой, чувствуя необходимость ещё немного отдохнуть. — На юг и каюк, — хихикнув, повторил он, — следаки обалдеют, когда узнают, сколько я денег девчонке дал. Оно и понятно, за молодость и свежесть положено платить. Но это надо же такое, так ловко придумать! А что, вполне жизненная ситуация. Он бормотал, заворачиваясь в покрывала всё глубже и глубже, и уже не он в них, они оборачивались вокруг него, становясь неприятно неустойчиво - влажными, холодными, не тканью — водой и он кричал от ужаса, непонимания происходящего и ещё кричал, моля о помощи, о спасении своего тела, тела без души.