Тень

Джен
PG-13
Завершён
Пэйринг и персонажи:
Размер:
7 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
Нравится Отзывы 11 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
… Косые лучи поисковых прожекторов ещё недавно метались среди стеблей вымокшей травы, а теперь опустевшее ночное небо низко нависло над нашими головами. Время тянулось медленно, как старый бинт, и каждый из нас, замерших в спешно вырытом окопе, думал об одном. Подкрепление близко, его нужно только дождаться. Обстрелов было три, после второго местность уже казалась перепаханной, будто поле, во многих местах трава была выдрана с корнем. Нелепая мысль – о том, что здесь могли бы вырасти очень красивые подсолнухи, – заставила меня очнуться от тяжелого оцепенения. Я прислонился спиной к земляной насыпи и начал вслушиваться в каждый звук в этой влажной чёрной тишине. Почти закончились ручные гранаты, подходили к концу и патроны. Четвёртого обстрела нам было не выдержать. Отто ранило, и теперь он навзничь лежал на мокрой земле, его голова покоилась у меня на коленях. Каждый раз, глядя на запрокинутое лицо, которое было бы белым, если бы не покрывающие его грязь и кровь, я боялся увидеть погасший, мутный, неподвижный взгляд. Взгляд самой старушки-смерти, неспешно разгуливающей у самого края наших боевых могил. Но он держался – то тяжело опуская веки и проваливаясь в забытье, то с усилием выныривая из этого чёртова омута, в котором за один только этот прорыв утонула половина нашей роты. — Держись, приятель… — я улыбнулся, когда наши взгляды всё-таки встретились. – Я понимаю, что в такую минуту ты предпочёл бы созерцать снизу вверх какую-нибудь красотку с милым вздёрнутым носиком, но прости уж, выбирать не приходится. Кёстер попытался что-то произнести, но смог лишь издать хрип. И тогда он просто улыбнулся мне в ответ – наверно, чтобы показать, что он жив и не собирается сдаваться просто так. Я прижал к его губам палец, глядя, как тяжело вздымается грудь под разодранной, липнущей к телу формой. — Не нарушайте порядок, мой командир. Солдаты привыкли к вашему молчанию, сегодня им и так достаточно потрясений. Поберегите силы. Отто прикрыл глаза, я откинул с его лица прядь волос, чуть задержав руку на покрытом испариной лбу, борясь с желанием сказать ещё какую-нибудь чушь, чтобы поддержать его, сказать хоть что-то, чтобы самому не утонуть в этой тишине. — Не надо, Готфрид… И я подчинился. Он лежал, а я по-прежнему видел призрак улыбки на сухих губах. Я понимал, что Кёстер улыбается только потому, что чувствует: я смотрю на него. На командира роты и своего лучшего друга. И, наверно, единственный из всех в этом окопе он знал, что мне тоже страшно. Этого не знал даже Робби. В воздухе что-то загрохотало, и, черт возьми, как мне хотелось надеяться, что это гроза. Потому что шутки, которой можно встретить начало нового обстрела, у меня в запасе уже не было. Они закончились так же, как заканчивались патроны. Английский аэроплан прошил небо холодным бледно-жёлтым лучом. Запрокидывая голову, я отчетливо различил тускло блестящую пулемётную установку. Аэроплан искал и не находил, на короткие мгновения высвечивая только то, что осталось от мёртвых, — развороченную безликую груду мяса, прикрытого ошметками формы. Характерного свиста – свиста падающей с неба смерти – не было слышно. Рев мотора становился всё глуше и вскоре совсем затих вдали. Темнота снова скрыла и трофейные шлемы, и обрывки погон, и лица, на которых ещё сегодня утром были улыбки, а теперь их опалило так, что черт не различить. И все, кто ещё мог дышать, сделали выдох. Спустя всего несколько минут мы услышали уже другие звуки – немецкую речь и лай санитарных псов. И всё это звучало почти музыкой, только потому, что смерть сегодня обошла нас стороной. Карл издал громкое ворчание, и из его трубы вырвалась маленькая грозовая туча. Нельзя же было назвать облаком серый сгусток дыма, которому не хватало только молний. Кёстер проверял мотор перед гонкой – в воскресенье нам снова предстояло видеть множество позеленевших от злости, пожелтевших от зависти и загоревшихся азартом физиономий автомобильных маньяков. Оглядывая старый хлипкий кузов, я усмехнулся: — Иногда мне кажется, что мы просто избиваем младенцев. Он выпрямился, озадаченно глядя на меня: — Ты не заболел? Солнце рисовало какие-то золотые каракули на его старой куртке. Я невольно подумал, что это похоже на знаки, которыми южноамериканские племена покрывают свои тела перед боем. Правда, они используют для этого птичью кровь. Сдув со лба волосы, я ответил: — Если обычно я не задаю тебе философских вопросов, оставляя их Робби, это не значит, что у меня в голове они не рождаются. Там вообще много чего рождается, Отто, и… — я шутливо погрозил ему пальцем, — не надо меня недооценивать. — Жаль. Передай мне канистру с маслом, философ. Он как всегда был серьёзен, но я давно научился видеть улыбку в глубине его глаз, даже если он поджимал губы. По-настоящему Кёстер улыбался редко, и раньше, ещё в школьные времена, я иногда ощущал себя болваном рядом с ним – мрачным воплощением гордого достоинства и сдержанности, ожившим ледяным изваянием, лишь по случайности умевшим говорить. И даже странно, насколько быстро 16-й год уничтожил это ощущение. Оказалось, что я многого не понимал. С Отто было удивительно легко и смеяться, и молчать. И – что стало особенно ценным после того, как все мы выбрались из мясорубки с танками, газом и криками с трибун, — с ним было удивительно легко не думать. Малыш Робби о чем-нибудь думал, сколько я его знал, и даже крепкий ямайский ром не всегда спасал его от этого. Впрочем, ром едва ли в этом виноват, я уверен, что он старался как мог. Просто вечные размышления – болезнь намного более тяжело излечимая, чем все те, которые можно получить, шатаясь по злачным местам. И наверно, её подцепили почти все те, кто вернулся живым с войны, самой усталой из всех проституток. А может быть, и все, но некоторые удачно это скрывают. Поезд стучал колёсами в ночной тишине. Я хорошо знал, как называют его те, кто уже не первый раз отправляется в пекло, — «эшелон пушечного мяса». Он почти беспрерывно ходил туда и обратно с самого начала войны. Основную часть его пассажиров составляли новобранцы, среди которых в этот раз были я, Отто и Роберт. Поезд шёл на Западный Фронт. Все разговоры кончились ещё днём, и их было достаточно, чтобы те, кому не терпелось побывать в бою, остыли, а те, кто шёл воевать против воли, смирились или отчаялись. Малыш Робби прислонился виском к окну и спал – у него было бледное осунувшееся лицо, я знал, что он засыпал с мыслями о своей больной матери. То, что она осталась одна, для него было даже хуже того, что самого его могут убить. Может быть, он видел её во сне, здоровой и улыбающейся. Может быть, в этом сне не было английских танков и аэропланов. Лес за окном превратился в размытую полоску черноты на фоне необыкновенно звёздного неба. Всматриваясь в созвездия, я мысленно называл каждое и прощался с ними. Пока, Большая Медведица. До свиданья, Северный Крест. Пиши мне письма, Малая Медведица. Не пропадай, Орёл. Они подмигивали и смеялись. Я не знал, зачем я прощался, ведь звёзды одинаковы всегда – и на войне, и в мирное время. На любом фронте в этом уголке планеты. Кёстер сидел рядом, его взгляд тоже был обращён к окну, но едва ли он замечал звёзды. Он не произнёс сегодня почти ни слова. — Эй, Отто! – я слегка толкнул его в бок. – Ты боишься? Мы никогда не говорили об этом прямо. Это было как под запретом, но я не выдержал. Он медленно покачал головой: — Ничего всё равно не изменится. Я был уже недостаточно глуп, чтобы не знать, что он прав. Но не мог с ним согласиться, потому что тогда всё это путешествие в ад окончательно потеряло бы смысл. И шутливо нахмурился: — Как ты будешь командиром роты с таким мрачным взглядом на жизнь? В темноте его взгляд был холодным, как свет этих звёзд, но куда пронзительнее: — Как-то буду. «Будь веселее, детка» — я знал, что эти слова обязательно заставят его страдальчески фыркнуть, но произнести их всё равно не успел. Поезд остановился на полустанке последнего городка, чтобы подобрать кого-то. Ещё партию пушечного мяса, которую провожали ещё какие-то матери, девушки и дети. В окно я смотрел на долговязых мальчишек с тяжелыми походными рюкзаками – некоторые садились в эшелон с улыбкой, но на лицах большинства застыла тупая и бесцветная обреченность. И когда поезд тронулся, я произнёс совсем не то, что хотел: — Отто… — Да? – он поднял воротник: из окна сильно дуло. — А знаешь… я боюсь. Только никому не говори. Или на тебя падёт страшное проклятье! У тебя позеленеют уши, а глаза будут как у совы! — Хорошо. Я учту. Снова его серьёзный взгляд сбил меня с толку. Почему только он не понимал моих шуток? Почти никогда не понимал. И всё равно. После того, как я сказал ему, мне стало легче. Отто наконец закончил любовные ухаживания за нашим чудовищем и теперь вытирал тряпкой руки: — Подозрительное молчание. Солнце уже немного переместилось, его блики виднелись только на ближней к нам стене. Всё остальное тонуло в полутени, силуэт Кадиллака напоминал большую гору или задремавшего гиппопотама. — Не был ли ты шпионом, друг мой Отто? Везде тебе мерещится что-то подозрительное. Может, вскоре ты решишь, что и наш ребёнок вызывает подозрения? Кстати, где же он? Отто рассеянно взглянул на часы: — Ушёл. У него какие-то дела. С тяжелым вздохом я уселся прямо на завалившуюся набок пустую канистру и вытянул ноги: — Помяни моё слово, Отто, все беды с детьми начинаются с того, что у них появляются свои тайные дела. Кёстер покачал головой: — Детям нужна свобода, Готфрид. Тебе ли не знать. Сегодня он слишком устал даже для того, чтобы в очередной раз поморщиться от всех этих родительских шуток о Робби. Вскочив, я приблизился к стене – так, чтобы оказаться в полоске света. Я сощурил один глаз от яркого солнца и наблюдал другим за Отто, накрывавшим Карла большим куском тряпки: — Думаешь, твой внебрачный сын замёрзнет? На это он даже не счел нужным ответить. Я прижался затылком к тёплой стене. Кёстер продолжал оправлять ткань на капоте – так, как любящая мать закутывает младенца. Правда, раньше я не встречал младенцев, выжимающих двести километров в час. Отто вдруг обернулся: — Что-то тебя тревожит. Так? В первую же секунду я вспомнил, что при всем моем умении плести небылицы я не умею врать Кёстеру. Никогда не умел, и неважно, что именно я пытался скрыть, — он видел меня насквозь. Зажмурив и второй глаз, я сделал ещё одну попытку, сотую или тысячную, я уже не помнил: — Разве что то, что наш ребёнок совсем взрослый. Не бери в голову, это удар для каждого родителя. Не получилось, и я сразу это понял. Я услышал приближающиеся шаги. Ровные беззвучные шаги командира. Того, который почти умирал в окопе на одном из перепаханных обстрелом полей. — Готфрид. Даже моё имя он всегда произносил так, что, будь я большим лохматым псом, обязательно поджал бы хвост. Я не открывал глаз – и ладонь коснулась моего плеча, крепко сжимая его. Тогда я посмотрел на него. Отто стоял очень близко, на его лбу темнела полоска машинного масла, она совсем не вязалась с взглядом, в котором было слишком много тревоги. В другой момент я непременно сказал бы что-нибудь, но сейчас просто стёр эту полоску, жалея, что не могу так же стереть тревогу. Наконец я улыбнулся: — Ничего, о чём стоит думать. Не смотри так. Ранение было тяжёлое. Полевой врач оперировал его два с половиной часа, а вокруг опять свистели пули. Погибло ещё шестеро наших. Робби тоже ранило – в руку, но кажется, к тому моменту он уже едва отдавал себе отчёт в том, что происходит, — и теперь тупо смотрел на железные щипцы, которыми извлекали пулю из его предплечья. Все мы в какие-то моменты на этой войне будто каменели. Наверно, так было проще. Потом атака захлебнулась так же быстро, как и началась, и мы допивали водку из фляги Герберта Штрауса – заместителя Отто. Его только минут двадцать назад убило гранатой, когда англичане отступали, а отлетевшая в сторону фляга так и осталась целой. Бросить её было кощунством, но я смог выпить совсем немного – в горле будто что-то стояло комом. Я ушёл, а они пели наш гимн, сдабривая припев отборной бранью. Потом гимн сменили солдатские песни. Пройти к Отто было трудно, но я все же смог. И сидел с ним, в то время как совсем рядом врач ампутировал кому-то ногу. Крики, которые я слышал, уже казались какими-то отдаленными, будто уши забило ватой. И вдруг я понял, что наступил самый страшный момент: момент привыкания к боли, когда даже жалость уже притупилась, как тупятся от долгих путешествий походные ножи. Но едва я взглянул на Кёстера, эта мысль исчезла. Было странно и страшно – видеть его таким… слабым? Нет, скорее уязвимым. Все его атаки были холодными и быстрыми, лишь благодаря ему в роте вообще ещё остались живые. Командир Отто Кёстер всегда был точен и спокоен и всегда – отчаянно храбр. Будто ему было за что драться. И только когда все заканчивалось, я иногда видел его почти таким, как в эту минуту, – с бледным землистым лицом и бессильно опущенными веками. Тенью самого себя. Особенно если мы кого-то теряли. А мы теряли кого-то почти каждый раз. Отто беспокойно повернул голову и неожиданно открыл глаза. Узнал меня, попытался улыбнуться. Сердце пропустило удар, но я улыбнулся в ответ: — Хорошая новость – ты жив. Плохая – ты проспал единственный на сегодня шанс выпить водки. Он не мог говорить и только смотрел на меня. Взгляд был затуманен болью, искусанные обветрившиеся губы неожиданно зашевелились. Кажется, он просил пить. Я бросил вопросительный взгляд на хирурга, тот кивнул. Я помог Отто приподнять голову и поднёс к его рту флягу с крестом на боку: — Давайте, мой командир, один глоток за маму, один за меня и один за ту последнюю гранату, после которой они удрали. Когда он откинулся назад, я опять хотел ободряюще улыбнуться, но не получилось даже чуть-чуть. И мои слова прозвучали хрипло, неуверенно – так, как я никогда обычно не говорил: — Так просто ты от меня не отделаешься. Нет. Отто попытался приподнять руку. На бинтах тут же выступила кровь. Плохая повязка, сам я наложил бы лучше. Я мягко удержал его, опустил запястье назад: — Когда-нибудь мы с тобой убежим в Африку. Хочешь? Он кивнул. Я осторожно разжал его пальцы – их по-прежнему сводила судорога, будто он пытался уцепиться за жизнь. Мы смотрели друг другу в глаза, а рядом кто-то из раненых снова заходился надорванным криком. Рука на моем плече тоже была золотистой, и я отчётливо видел старый шрам под указательным пальцем. Его Отто получил уже когда наши дороги ненадолго разошлись и он попал в лётные. Багровый рубец, то ли от ожога, то ли от удара штыком. Я знал, что он болит на погоду – даже сильнее серьёзных ран. Каждый раз он напоминал мне о том, что всё могло обернуться намного хуже. Я опустил взгляд и коснулся этого шрама пальцами – на ощупь он похож был на тонкую сухую ветку, прорастающую под кожей. Отто не двигался. Спохватившись, я мягко стряхнул его руку с плеча: — Правда. Луна сияет именно в том созвездии, в котором все и всегда отлично. Пару секунд Отто, казалось, колебался, спросить или не спросить что-то ещё. Едва ли его могло заинтересовать созвездие, он верил лишь в то, что было к нему ближе. И он промолчал, а потом напомнил: — В таком случае, в нашем созвездии остался ещё ром. Солнце падало на меня, а он, по-прежнему стоявший рядом, казался тенью. Тенью в пропахшей маслом куртке, с пристальным грустным взглядом и неулыбчивым ртом. И глядя на него, я чувствовал спокойствие. Война давно закончилась, а чувство осталось. Жаль, мы так и не сбежали в Африку. И даже по Америке я путешествовал один. — Это совсем другой разговор, мой командир. Последние слова выдали меня, и вслед за ними наступила неожиданная тишина. Я всегда вспоминал Отто нашим командиром и всегда вспоминал предгрозовую ночь, когда его ранили. Это никак не шло у меня из головы, так что я был ничуть не лучше Роберта, только забывать мне было ещё труднее. Это снилось мне чаще, чем Африка, чаще, чем детство, чаще, чем возвращение домой. Самое страшное всегда было самым неотступным. И мне некуда было бежать. С того прорыва я почти никогда не обращался так к Отто, ведь все звания ушли в прошлое вместе с войной. Но Кёстер, кажется, не был удивлён, услышав снова эти слова – «мой командир». Он уже наливал в стаканы ром – с таким же сосредоточенным видом, с каким раньше расчерчивал на полевой карте наши маршруты. Когда он снова подошёл и протянул один из стаканов мне, напиток казался янтарным. Стекло тихо звякнуло, сам ром давно уже не жёг мне горла. Зато казалось, будто вместе с ним я пью утонувшие лучи солнца. Наверно, поэтому я не мог променять старый добрый ром ни на что другое. — Отто… — Да? — Спасибо, — снова я стукнул стаканом о его стакан. – Здесь есть солнце. Дарю. Мы допили ром молча. И так же молча вышли из мастерской посмотреть на бледный городской закат. Я видел, что Отто иногда с беспокойством поглядывает на меня, и поэтому улыбался. Так, как улыбался только ему. Он всегда будешь лучшим из всех возможных командиров, и даже если он не хочет, чтобы ему напоминали об этом, я не забуду никогда. Даже если именно это не даёт мне забыть и ночь, когда смерть нарезала вокруг него круг за кругом, а всем, чем я мог отогнать её, были лишь дурацкие шутки. Ночь, когда я чуть не потерял его навсегда. Может быть… поэтому я никогда не избавлюсь от привычки шутить?
Возможность оставлять отзывы отключена автором
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.