Venom

Это случилось внезапно. Я не думал, что могу настолько влипнуть. Вечер пятницы. Всю неделю я сходил с ума, отсиживая задницу на скрипучем кресле, собранного шведами, и поедая лотки с домашней едой, собираемые лично мной. Подобно мне и курице с рисом, мой босс пожирал меня без остатка. После жесткого прокола ничего хорошего и не ожидалось, но прошёл уже месяц, а его гнев не утихал ни на минуту. Задолбленный и оглохший от чересчур громких «замечаний», я оказался в клубе на Майнор авеню. Пьяные потные тела дергаются в такт электронный музыке, превышаемой нормальные пятьдесят пять децибел. В них алкогольное отравление и имитация радости. Классика. Держусь в стороне, но понимаю, что через пару бутылок и меня накроет. Исключений нет. И вот она, стоит прямо у противоположного бара. Среди других людей она выглядит как аномальное явление. Её белую, как молоко, кожу невозможно не заметить даже под светомузыкой. Она была как те фосфоресцентные игрушки и наклейки, поглощающие световую энергию и светящиеся в темноте. Казалось, ещё один луч упадет на неё, и она засияет изнутри неестественно ярко-зелёным. На ней чёрный прозрачный топ с длинными рукавами, позволяющий без преград видеть бледную оболочку и маленькую грудь в чёрном лифчике. Темные короткие денимные облегающие силуэт шорты и колготки в мелкую сетку открывают вид на худые ноги в татуировках. Рисунки больше похожи на каракули, но не на произведения искусства за тысячу баксов, будто мастер просто расписался на ней иглой с чернилами. Ткань топика и колготок создают иллюзию второй кожи. Черные волосы обрамляют узкое сердцевидное лицо, впалые щеки, мертвый взгляд серо-зеленых глаз. Она неотрывно смотрит куда-то в угол так, словно вокруг неё ничего не существует: ни беснующихся людей, ни постепенно взрывающей череп музыки. Сразу напрашивается вопрос: «‎Что такая, как она, здесь забыла?». Но мне всё равно. Я иду прямо к противоположному бару. До её квартиры семь минут пешком и две с половиной на лифте, если не прерываться на обжимания. В спальне, на прокуренном матрасе, лежащем на плешивом темно-красном ковролине, она почти кричит подо мной от каждого толчка. Её ноги широко раскрыты, а мой разум заморожен. Тогда я впервые принял тяжелый наркотик, кличащийся Мона Ришель. Твердо планировал покончить с этим сразу же, как только почувствовал, что кончил и вышел из неё, закопать эту ночь, как мертвую зверушку на заднем дворе. Но не смог. — Я фрик, — ехидно сказала она, натягивая на себя скомканное одеяло, — да, я знаю это. Но всех только заводит, когда я признаю это. И я не стал спорить. Знаю точно, что она точно не хочет меня видеть. Но каждая наша встреча заканчивается матрасом и использованным презервативом. Со временем они становятся чаще. Два раза в неделю. Три. Четыре. Через один день. Я не так сильно нуждаюсь в её худом терпком теле, как в её циничности, токсичности и до отвращения чернушных мыслях. Меня ломает, как последнего героинового торчка. Я думал, что подцепил её. Но на самом деле это она подцепила меня. Мы просто лежим в тишине: она на матрасе, я рядом на выжженном сигаретами и косяками ворсистом полу, потому что девушка не позволяет приближаться к ней. Порой она вставляет парочку своих фирменных язвительных реплик и вскоре замолкает либо от скуки, либо от очередного словленного трипа. В такие моменты я забываю о напряжной работе, о красной физиономии босса с вздутой жилкой у виска, и о своей девушке Лиззи, верно и терпеливо ждущей меня дома за ужином. Мона красит губы темно-бордовой, граничащей с черным, дешевой помадой из косметического отдела. У неё нет пирсинга, но по настроению она носит фальшивое железное колечко на губе. Она рисует огромные острые стрелки, очерчивая внутренний угол глаза, делая и без того стервозное лицо ещё более сучьим. Она была бы милашкой, не будь такой потаскухой. Мона Ришель сидит на марках, таблетках, траве и опиатах, но говорит, что скоро перейдет к тяжелой артиллерии, потому что вставляет её всё реже и реже. — Надо только найти правильного дилера и дело с концом, — говорит она, в то же время делая самокрутку. Я слежу за четкими, отточенными движениями бледных костлявых пальцев с язвами и темно-синим лаком на ногтях. Очень сложно представить, что эти тонкие аккуратные пальчики могут делать не только с наркотой, но и с мужским достоинством. Замечаю рядом крошечный пакетик с разноцветными квадратиками ЛСД. Спрашиваю. Ты ещё так молода, но при этом усердно гробишь себя. Неужели ты не боишься умереть? — Нет, не боюсь, — говорит девушка и кладет пеструю марку на язык. — Я не чувствую разницы между жизнью и смертью, мне всё равно, — изрекает она и протяжно затягивается косяком, удваивая эффект. Она с четырнадцати лет курит травку. Попробовала у старшеклассников из соседней школы и не смогла остановиться. Как я, когда принял Мону Ришель в чистом виде. Тебе хочется спросить, что в свое время превратило обычного ребёнка в такое дерьмо, как Мона Ришель. Что так повлияло на неё. Тяжелое детство? Неблагополучная семья? Плохая компания? Окружающая обстановка? Но всё, что вам нужно знать о Моне — ничего. Её вообще лучше не знать. И я очень хотел этого. Ты привыкаешь к ней, как любой вещи или явлению в твоей жизни. Сначала тебе хорошо, круто, потом становится менее веселее, итого ты корчишься от боли, жаждая проводить с ней каждую минуту, просто лежать рядом и дышать вместе, слушать её циничные замечания и размышления о социуме и жизни, но при этом зная, что ты ей не нужен. Она отталкивает тебя, не дает даже мимолетно прикоснуться к руке, но когда вы трахаетесь, она воет, чтобы ты придушил её до посинения. И ты повинуешься. — Дай мне объездить тебя прямо полу, — развратно стонет она тебе в ухо, с твоей рукой на её тонкой шее с кожаным ошейником, притягивая ближе, а после отбрасывает в сторону, как ненужную груду мусора, встает и уходит в ванную затянуться из бонга. Возвращается, ложится на матрас, уперевшись взглядом по-грустному пустых серо-зеленых с покрасневшими белками в потолок с трещинами и разводами ржавого цвета от потопа, устроенного соседями, и монотонно говорит: — Люди — дерьмо. Я не хочу иметь с ними ничего общего. Они всё просрали. Ничего не имеет значение. Наши имена не имеют значения. Наши проблемы не имеют значения. Наши деньги не имеют значения. Наши дипломы о высшем образовании и аттестаты о среднем образовании не имеют значения. Наши открытия не имеют значения. Наши страхи не имеют значения. Наши надежды не имеют значения. Нам нет спасения или помилования. Нам всем пиздец. Она выше натягивает одеяло и отворачивается в ожидании следующего прихода или сна. И ты не понимаешь, чего ждать в следующий раз, что ещё взбредет в её прогнившую, как и квартира девушки на Денни-уэй, голову. Ей всего лишь двадцать, а тебе двадцать семь, и ты уже просрал свою жизнь, и она единственное, что скрашивает твое жалкое существование. Она яд в твоих мозгах. Горькая пилюля в сладкой оболочке, выписанная доктором. Иприт. В один день мне позвонят и скажут, что нашли тело Моны, уже по всей программе проходящее разложение, в её квартире, пропитанной вонью от плесени на обоях и трупным запахом, когда вонь стала проникать на квартирную площадку к соседям и те забеспокоились. Но только если они найдут признаки моего присутствия в жизни передознувшейся девушки, так как мой номер в её телефоне записан как « - »‎ или «упырь».‎ Но мне всё равно. Потому что ничего не имеет значения. Даже Мона Ришель.