Слепые блуждают ночью

      Первая неделя в новой школе выдалась для Антона Петрова сущим кошмаром. После окончания тяжёлого школьного дня он ложился спать в уже привычной для себя манере — клал очки в футляр и с всхлипом протирал набухающие от слёз глаза, сморкая забитый соплями нос в сжатую ладонь. К ужасу мальчика, тёмные фигуры его одноклассников отделялись от беспросветных углов комнаты и все как один столпились вокруг кровати, образовывая из своих тел плотное кольцо. Их звонкий смех грохотал по спальне, пронзая уши, а одного взгляда на искаженные ненавистью гримасы было достаточно, чтобы голова начала ходить ходуном, и юноша всей душой желал дать фантомам отпор; стереть кулаки в ссадины об их злорадные рожи, вогнать костяшки пальцев глубоко в чужие глазные впадины, пока из-под кожных складок не начнёт вытекать густая масса. Но тело словно не слушалось его, становилось ватным, руки в бессилии комкали одеяло, а низкий гогот становился всё громче и громче. Мальчуган с прыщавым лицом гранатового оттенка стоял в центре этого кольца, надрываясь со смеху так, что брызги его вязких слюней падали Антону на лицо, растекаясь прямо по глазам, щекам и на губах, отдавая тошнотворным привкусом сероводорода. Он с трудом зарылся с головой под одеяльце и до самого утра выслушивал утробный хохот мелюзги и их полные желчи оскорбления, а собирая портфель в школу был вынужден прятать от родителей с сестрой свои красные глаза. И так было каждый день, без надежды на пощаду. Неважно, как отчаянно мальчик выл вполголоса, кланяясь в ноги своих обидчиков, ответ у Семёна Бабурина всегда был один: «На том свете покой обретёшь».       С тех пор прошло много времени, и дети больше не издевались над Петровым, никак нет: теперь они его сторонились. Опускали глаза в пол, когда он поднимал руку в классе. Замолкали, когда тот проходил мимо, и только убедившись, что четырёхглазого больше нет в поле зрения, могли продолжить общение со спокойной душой. У пацанов в горле вставал ком, а девочки начинали биться в истерике, если Антон шутки ради подолгу заострял на них свой животный взгляд. Сейчас он сидел за прямоугольным обеденным столом школьного буфета в полном одиночестве, и его одноклассники, вероятно, предпочли бы есть стоя, если бы другие столы оказались до отказа забитые. Они боялись его. Как бубонную чуму, как проказу. Как ПАЛАЧА. Юноша до кончиков пальцев чувствовал над ними самую настоящую власть. Он мог разобрать эту школу по кирпичику, превратить жизнь этих людей в самый страшный кошмар, от которого они уже никогда не смогут проснуться: достаточно лишь только пожелать. Истолковать своё желание своей новой семье — звериному ковену.       Это началось ещё когда Антон в первый раз вкусил человеческой плоти — в ту священную и незабываемую ночь, когда лесные звери решили посвятить его в свой семейный круг; как волк и лиса, медведь и сова с трепетом наблюдали, как он припадал ртом к мясу мёртвого ребёнка с такой жадностью, что его зубы со скрипом сдирали кожу и мышцы с торчащих из под толстого слоя жира костей; мелодия виртуозно играющего флейту козла ласкала мальчику слух пока он причмокивая пережёвывал хрящи, наслаждаясь солоноватым вкусом столь густой и тёплой крови Бабурина. А потом метнул взгляд в сторону животных и широко улыбнулся, обнажив весь ряд зубов — с алой пигментацией и кусочками мяса, застрявшим между дёсен. Один из зверей в ответ ласково заурчал. Уже на следующий день юноша пришёл в школу, как ни в чем не бывало, и с той же злорадной ухмылкой наблюдал как милиционеры опрашивали учеников по поводу пропажи Семёна. Радовался, как дитё малое. Единственный, кто сразу понял что к чему, был Рома Пятифан: старый кореш Семёна. Он выследил Петрова по дороге домой и от всей души накормил очкастого снегом, да так что травля Семёна казалась детской шалостью на его фоне; и прежде чем удалиться прочь пригрозил, что если тот не признается в убийстве сам, то лично направиться в милицию.       Этот задира же и стал угощением на следующую ночь: зверьё заботливо настояло, чтобы четырёхглазый вновь откусил первый кусочек, прежде чем лично присоединится к дьявольскому пиршеству. Он с нетерпением опустил руки в тёмный дряхлый мешок; сначала нащупал подушечками пальцев холодную кожу, запутался фалангами в чужом волосяном покрове, прежде чем наконец не вытащил голову дохлого Ромки. Яркие лучики лунного света падали на его бледное, застывшее в безмолвном крике лицо, как фарфоровая кукла, искажённая в кривом зеркале; остекленевшие глаза смотрели сквозь мальчика на снежную пургу... Антон не стал попусту терять время и вскоре внешние черты физиономии Пятифана можно было распознать лишь с большим трудом; звери сочли нужным упасть на колени с юношей, когда тот уже дожирал щёки, зубами оголяя кровоточащие мышцы и порванные сосудики на прежде красивом юном лице с молочным цветом кожи. Неостывающая плоть разрывалась и крошилась в ошмётки под натиском звериных клыков, окропляя снег багровыми брызгами, инфернальная мелодия флейты витала в воздухе и сливалась воедино с лязгом челюстей; вскоре от задиры не осталось и следа, как и от тревог, что не давали Антону покоя. Животные собрались вокруг мальчика и любяще заключили его в свои объятия, согревая своей шкурой его нагую спину, отряхивали снежинки с блондинистой макушки, и в ответ он зарылся носиком в их тёплую, нежную шерсть — такую любовь к нему за всю жизнь не проявила даже родная мама, когда он совсем маленький просился к ней на ручки. Они любят его, они не дадут его в обиду. То, что юноша ещё не обрёл своего лица, не значило, что его нельзя считать полноправным членом их большой и дружной семьи.       Антон оторвался от черпания ложкой картофельного пюре и метнул взгляд на свежие черно-белые листки бумаги с информацией о пропавших детях, неловко приклеенные скотчем к стене поверх старых. Начиная с Вовы, Семена и Ромы; заканчивая Катей и Полиной — лики его обидчиков служили ему напоминанием того, что даже из чужого несчастья можно получить личную выгоду, а для других служили предупреждением, что с Петровым лучше не связываться. Скоро он станет одним единым с природой, с лесом, с Тайгой. Зернистый отпечаток его мрачного лица с чёрными глазами и ртом будет распечатан на схожем листке и висеть возле других объявлений о пропавших детях, вот только пропадёт он лишь понарошку. В тайне ото всех уйдёт. Мигрирует. В лес, в свой звериный ковен. Только изредка он будет посылать письма Оле. И звать его будут по другому, ласково — «Зайчиком». Ему это имя нравится гораздо больше.       — Слыхали слухи? О мальчике что пропал, Вова Матюхин? — зашепталась ребятня, сидящая за соседним столиком. Антон с любопытством навострил уши. Он пропал задолго до того, как юноша познакомился с зверями, и знал он о нем совсем мало — хотя какая разница? Скорее всего он был ничем не лучше Семёна и ему подобных. Его же съели не просто так. — Мне подруга рассказала, что днём он скрывается в лесах, за тёмными деревьями, а когда наступает сумрак — начинает скитаться по улицам деревни. И по пути всё кричит и кричит о том, что сова выклевала ему глаза.       — Ну ты даёшь! Ерунда какая.       — Я тебе дам ерунду! Моя подруга его увидела, взаправду! Она ночью проснулась из-за рёва под окнами, выглядывает и видит — он стоит у неё во дворе и плачется, что хочет домой, к своей мамочке. Что ему нужны новые глазки. А глазницы у него пустые и бездонные, и по щекам сочится кровь с гноем, аж до подбородка. Она родителей позовёт — а он уже убрёл обратно.

***

      День прошёл без происшествий, и дело оставалось за малым. Антон с темпом улитки работал над домашним заданием, а родители укладывали Олю спать. Сова больше не являлась к ней по ночам; мальчик попросил птицу больше не тревожить его сестру, но сам то и дело грозился призвать её обратно, если соплячка нахамит или начнет плохо себя вести. Под «плохо себя вести» подразумевалось, что она могла растрезвонить родителям лишнего. Что «Тоша убивает и ест детей», или что «Тоша по ночам танцует на улице голышом и обнимается с дикими животными». Обычно они отвечали вопросом на первое, в духе «Антон, ты разве не вегетарианец?», а на второе просто пожимали плечами, мол, новому поколению закаляться полезно, а дикие медведи это не более, чем Российская действительность. Когда юноша в тайне от родичей выходил из дома и уподоблялся его собратьям-зверям, скидывал с себя всю одежду и лихорадочно отплясывал под луной, разжигая в себе яростный внутренний огонь который можно утолить только празднеством из свежего, теплого и, ох! , столь восхитительного мяса — он ловил на себе взгляд сестры, которая то и дело выглядывала из окон второго этажа. Раньше она смотрела на этот шабаш с неприкрытым ужасом, её губы предательски дрожали и она с трудом сдерживала рёв, жалкий, отчаянный и полный вселенской обиды рёв, который люди обычно издают, когда скорбят по усопшим близким. Но теперь, когда девочка устремляла свой невинный взор на заснеженное поле, и видела как среди звериных силуэтов, озарённых лунным светом, водил хоровод и с безумными выкриками вздымал снежную вьюгу её старший брат; его тощее нагое тело, с налитыми кровью глазами и звериным оскалом, вымазанные в липкой горячей крови губы, больше не провоцировали на эту реакцию. Выражение её лица не отражало в себе не боль, и не траур, а простое человеческое разочарование. В глубине души она уже давно смирилась, что он не поменяет своё решение. Ей остаётся лишь морально готовить себя к дню, когда Антон развернётся и вместо дома направится к чаще леса, проводить мальчика на прощание взглядом, когда его обнажённая спина, на которой начинает расти белоснежная шерсть, скроется среди извилистых ветвей деревьев и пропадет из виду навсегда. В конце то концов, она ему больше не сестра. Он нашёл себе новую семью — семью получше. На кой чёрт ему такая сестра?       Антон знал, что его очередь угощать предстоит уже послезавтра, и за успех ему была обещана награда. На этот раз он решил выбрать рыбу покрупнее — свою учительницу Лилию Павловну. Её внук учится в той же школе, что и он — достаточно было всего-лишь хорошенько надавить на трусливого хлопчика, чтобы тот выдал по какому адресу живёт его бабушка. Четырёхглазый заранее разработал в голове план по похищению женщины, приложив к этому весь свой юный ум и смекалку — отец ранее хвастался пистолетом, который достался ему с войны... В конечном счёте старая карга как миленькая приползет к шабашу с наставленным ей в висок пистолетным дулом, даже если её простреленные коленные чашечки окоченеют от того, что полностью увязли в снегу. Ох, какое же это будет событие! Наконец, после стольких дней, у него появится лицо! От одной только мысли о предстоящем событий у юноши в груди разливалось тепло.

***

      Мальчик лежал в кровати, ноги покалывало иголочками, а тело пробирало дрожь — так сильно ему не терпелось выбежать из дома на мороз, носиться босыми пятками по белоснежному покрывалу. Наручные электронные часы насчитывали 3:33. Времени оставалось всего ничего. Минут через 10 с первого этажа можно было ухом уловить характерные для волка звуки: скрежет его длинных когтей об входную дверь, передние лапы с трудом отворяют замок. С того момента, как сова повредила крыло, волк вместо неё приходил к нему домой, чтобы напомнить о предстоящем шабаше — юноша предлагал оставить дверь открытой, но хищник настоял, что откроет её сам. Антон воспринял шум, как сигнал к действию и метнулся из спальни вниз по лестнице, грохот от топота его ног пронесся по всему дому; с каждым шагом он был всё ближе к свободе. Он жил днём и ночью ради этого момента — момента, когда он воссоединяется со своей семьей, пусть даже на короткое мгновение. Входная дверь прихожей была отворена лишь на половину. Антон мог с трудом разглядеть звериную голову, выплывающую из густого сумрака за дверным проёмом; к его удивлению, животное лишь неподвижно валялось под сугробом.       — Привет! А ты чего разлёгся? — ответа не последовало. Когда глаза привыкли к темноте, сердце мальчика ушло в пятки: волчья морда была разорвана от уха до уха — пасть извергала кровавый фонтан, утопая снег в багряном цвете. На месте глаз — таких зорких и блестящих сталью глаз, на которые юноша мог смотреть часами напролет, когда играл с волком в гляделки — сияли глубокие чёрные дыры. Ему показалось, что в этих дырах ютилась сама бездна, и что она уставилась прямо на него. Антон подавил вопль не сразу; его крик длился лишь мгновение, но этого было вполне достаточно, чтобы сорвать голос до хрипа. Он согнулся возле бездыханной падали, уткнувшись носом в влажную от крови шёрстку. Дверь, из проёма которой выглядывала разлагающаяся туша животного, распахнулась целиком под напором сильного ветра — краем мокрых глаз Антон заметил, как над ним, сжимающего мёртвое тело лесной твари, возвышался Вова. Он будто сошел с объявления о своей пропаже — всё такой-же пацан, которому было не больше лет восьми, с взъерошенными рыжими волосами и в мокрой от снега оранжевой куртке. На этом сходство заканчивалось; тело заметно исхудало без пищи, а выражение лица было жалким и тоскливым, на месте зелёных глаз зияли такие же огромные дыры как и у волка; только если хищнику глазные яблоки насильно выколупывали, то мальчику их выклевали, если посудить по шрамам от острого клюва на мертвенном личике. Призрак удивил четырёхглазого гораздо больше, чем умные животные, стоящие на задних лапах — когда он пролистывал Библию, мама сделала ему выговор, мол, на небе их никто не ждёт и всё это нелепые сказки, но она ничего не имела против «Ёжика в тумане» и ему подобным.       — Его глаза мне не подходят... Слишком большие, не влезают в глазницы. — пропищал детский голосок. — Я чувствую, что ты один из них, из лесных душегубов. Твои руки увязли в крови. Одолжи мне свои глазки, чтобы я попрощался с мамочкой, перед тем как отойти в мир иной.       Антон сам не заметил, как понесся обратно на второй этаж. Забежал в комнату Оли и громко хлопнул дверью — руки вцепились и не отпускали дверную ручку, ногти от напряжения ломаются об жесткий металл.       — Тоша, что стряслось? — подала голос малявка. Юноша шикнул на нее в ответ.       С лестницы раздавались тяжёлые шаги. Что бы это ни было, оно было непредсказуемо — а от того и страшнее. Антон морально готовил себя к предстоящему испытанию, он обязан дать отпор несмотря ни на что — но будет ли это так же просто, когда союзников рядом нет? А топот маленьких ног становится всё ближе — на глазах встревоженной сестры уже наворачивались слёзы. Его колени предательски дрожали, а живот будто завязался узлом — впервые за долгое время он чувствовал страх. Мальчик так привык полагаться на других, что обвести его вокруг пальца оказалось проще простого. Он позабыл, что является ни на что есть обычным ребёнком. Беззащитным, трусливым и гадким — как и все обычные дети, которых он так ненавидел, ведь именно в них он видел себя. К их ужасу, Вова побрёл в противоположную от детской комнаты сторону — к спальне спящих родителей. По дому пронеслись чудовищные крики, один пронзительнее предыдущего; истошный человеческий вой. Оля оттолкнула брата от двери и выбежала в коридор к родителям. Юноше ничего не оставалось, кроме как бежать за ней.       Его мать забилась в дальний угол комнаты, без чувств сползая по стене. Отец лежал на полу, его тело подёргивалось — точно под воздействием тока, из глотки раздавался сиплый стон. Вова сидел на кортах и неспешно елозил своими крошечными пальцами в чужой глазнице, пока ему наконец не удалось с корнем вырвать глазное яблоко. «Теперь у меня будут глазки», — пробормотал он себе под нос. Сердце ещё разгоняло кровь, но глава семейства был в одном шаге от встречи со своим творцом, по штанине расползалось мокрое пятно; вскоре он испустил дух от болевого шока. Снаружи у окна порхала сова; от увиденного её глаза округлились от самого настоящего, животного УЖАСА. Только она раскрыла клюв, чтобы окликать Антона, как в висок ей прилетел камень — от сильного удара она невольно пробила головой стекло, и оно разлетается на миллионы осколков; дроблёный хрусталь вонзается ей в шерсть и морду, и птица в одночасье пикирует вниз. Крики звучали не только изнутри дома, но и за его пределами — сквозь какофонию шумов Антон мог уловить мольбы о помощи из уст лесных зверей.       — Спаси нас, зайчик! Помоги! — проскрипела лиса, прежде чем её шейный позвонок выскочил из законного места под давлением чужих рук, проревел медведь, голову которого старательно топтали ноги...       Но эти голоса притуплялись другими, не менее знакомыми мальчику;       — Они не проявили к нам пощады, мы не проявим её к ним в ответ! — гордо выкрикивал Рома Пятифан. В связи с тем, что его обглоданная голова была отделена от шеи, он держал её обеими руками и выступал в качестве оратора-вдохновителя.       — Антон, все знают, что ты с ними в сговоре! Тебе и всей твоей семье крышка, слышишь, дерьма кусок? — протяжно заголосил Семён Бабурин, точно как в его страшном сне.       — За что ты так обошёлся со мной, Тоша? Я же тебя, дурака, любила! — Навзрыд ревела Полина, содержимое её разорванной брюшной полости то и дело грозилось вывалиться из хозяйки. Ей в поддержку взвывала Катя; это было всё, на что она была способна из-за отсутствующей челюсти. Юноша выглянул в разбитое окно и с удивлением увидел множество других мёртвых детей, окружавших их дом, помимо своих одноклассников. Мертвецы осыпали всё более изобретательными оскорблениями обескровленные, свернувшиеся калачиком оболочки некогда вселяющих страх хищников, пинали и плевали на их тела и проклинали за то, что были лишены жизни в столь раннем возрасте.       — Убийцам нет прощения! — продолжил Рома. Дети прикончили козла — кончик костяной флейты торчал из горла ее владельца, перекрывая дыхательные пути.       — Убийцам нет прощения! Убийцам нет прощения! Убийцам нет прощения! — кричала толпа мёртвых детей, продолжая бросать камни в дом и его обитателей через окна. Это звучало на редкость лицемерно, подумал Антон. К несчастью для него, один из летящих валунов задел мальчика в висок — он был мертв ещё до того, как упал на пол. Оставшимся членам семьи Петровых повезло ещё меньше — мать пыталась закрыть Олю своим телом от сотни тянущихся к ним крохотных рук, слёзно умоляя не причинять вред её невинной дочурке — под утро их остывающие тела были обнаружены милицией, тающий снег во дворе был истоптан армией из тысячи маленьких ножек, а шкуры диких животных блестели на солнце за порогом дома. Помимо семейства Петровых на следующий день похоронили мать-одиночку Любовь Матюхину — она повесилась у себя дома, оставив предсмертную записку о том, как ей среди ночи явился бес в обличье её сына — глаза у него были не родные, зелёные, а янтарные.