В память о будущем

      А потом тьма расступилась.       На месте пустотного мрака сгущается калейдоскоп тусклых осколков. Живые цвета, бегающие в черном пространстве и совсем пропадающие в нем, точно забытые сны человека в болезни: не схватишь, не разберешь, не поймешь. Оттенки изматывают и мучают, их острота режет невидимую грань утомленного восприятия, разграничивая во времени уходивший мрак и наступающее невольное прозрение. Кое-где проскакивают вполне статичные образы, более колючие и все менее ясные. А образы могут быть таковыми? Резкими и саднящими?       Наверное, могут.       И жгучий свет ломится в крепко зажмуренные веки до выжигания на лице ноющих шрамов. Так ей казалось — шрамы, конечно, не появлялись. Всего лишь утреннее солнце, забежавшее в окно лазарета, натыкается на исхудавшее девичье лицо, спотыкается о выступающую скулу и падает в ямку впалой щеки. Чуть нагревает серую кожу.       А Фредди уже кажется, что сваренное мясо плавится и падает с костей на нечто вкусно пахнущее и теплое. И ей понадобилось пережить рождение новой эмоции, появление нового расплывающегося цвета и собрать все осознанное в одну конкретную точку: руку, чтобы потрогать скулу и узнать, может ли свет заставить еще живое тело разлагаться. Оказывается, нет. Щека была на месте. Такая же острая, как и весь открывшийся ей мир.       Фредди пока никого не может увидеть. Давящие ощущения тяжелым грузом сосредоточенны на веках, чья плотная ткань не защитит ее от ядовитых маячащих оттенков. От этой нависшей пелены она теряется и пропадает среди буйства образов. Обратно в пустоту, ибо невыносимо.       Поэтому Фредди не может заметить женщину, сидящую поодаль от ее кровати в прохладной тени. Не сможет увидеть, как та вдруг чертыхнется, удивленно и бестолково посмотрит на ползучую руку, а в глазах ее, больших и стеклянных, прорастет блаженное недоумение: почему бледная ладонь способна проделать долгий путь от живота к лицу? Глядит, озадаченно зевая, как на воскресение прокаженного мертвеца. Или только его руки, потому что лицо все так же бледно и умиротворенно, тело неподвижно и сковано предсмертной судорогой, которая все еще опустошает плоть и делает ее далекой, щедро отдает ее в лапы голодному времени на потрошение. Тело все еще такое же, как и пару бездыханных мгновений, дней, а может, и месяцев назад.       А вот рука ожила и хаотично и бесцельно двигалась, зачем-то раздирая тонкую кожу до кровотечения хрупких сосудов. Значит, подумала женщина, вскоре и разум вдохнет опаляющую жизнь, если остальная плоть не испугается жжения воздуха и света.       Она откинула книгу. И, в общем-то, на этом все. Ее больше в мире не существовало, ибо слышен хлопок тяжелой двери.       А там, наверное, тоже мрак. И теперь ей там не нашлось бы место.       Девчонка распахивает глаза — быстро, не позволяя себе передумать. А разум, вопреки предположению женщины с книгой, наполнится вовсе не жизнью, а из своих резервов создаст инстинктивную и замкнутую мысль, ожидая момента ее брожения. Так размышляет мышь, убегая от дворового кота, не ведая его намерений. Словно бы организм за тебя знает природу смерти, и нет необходимости тратить время на ее осмысление.       Беспокойся лишь о том, как воплотить в жизнь наиболее продуктивный путь побега.       Корявые мысли выстраиваются в нескладную картину, но все же мир приобретает черты реальности — образы успокаиваются. Вспоминает, что вещь, на которой она лежит, люди зовут кроватью. На ней глаженные чистые простыни и приятный на ощупь хлопок под щекой — поэтому пахло так вкусно. Слева заурядная тумбочка, а на ней сверкает прозрачная жидкость внутри многочисленных склянок. Справа — незанавешенное широкое окно. Для света нет препятствий, и он пробирается внутрь палаты то ли случайным гостем, то ли любопытным, но трусливым ребенком: только Фредди понимает, где находится, лучи разбиваются о стену вдребезги и неожиданно, оставляя ей в распоряжение мимолетное, отступающее тепло.       И еще девушка вспоминает, что, наверное, солнце никогда не любила. И больше ничего.       Совсем ничего.       Она совсем ничего не помнит. Ей известны только имя и неприязнь к свету — хороший набор для испуганного человека, рвущего кожу до крови.       А вот инстинкту подобная растерянность на руку. Инстинкт превращает ее в оголенный нерв и провальные попытки пошевелить ногами. Но они были неважны ей, она готова была ползти и разодрать ладонь до мяса в попытках преодолеть тысячемильное расстояние до окна, но приходится смиряться с фактом их необходимости в побеге. Девушка осознает: та провела на кровати месяцы, и вряд ли ей удастся подняться без посторонней помощи. А потом пальцы внезапно поддаются ее воли, и через несколько минут ноги самостоятельно опускаются на пол.       Теперь она убежит. Не понимая зачем, не зная куда. Просто убежит от этого странного, резкого и воспаленного места: здесь, в теряющем тепло воздухе, с пренебрежением выброшенная боль, которую она она не примет. Боль не поселится в раскаленном мозгу и в холодной крови полугнилой плоти, потому что они были заняты чем-то другим.       Раз.       Сначала она коснется шершавого паркета и испуганной ланью оттолкнется от него своей ватной ногой, успешно пробежит девять футов на хрустящих костях, но на десятом споткнется о незамеченную ножку другой кровати и врежется плечом в кованое изголовье. Испугается ломаного голоса. Тихого и безжизненного. Он всегда таким был?       Два.       Она поднимается так же стремительно, как и падает. Словно бы и это часть ее плана: подняться над подушкой, размять ноги и подождать пробуждения монолитных мышц, встать на пол, пробежать пару футов, упасть, потому что голова не мясорубка и не справляется с переработкой реальности, уткнуться острым коленом в подоконник, поблагодарить судьбу, что, судя по деревьям, она находится на первом этаже, и открыть заветное окно.       И убежать. Куда глаза глядят, прочь.       Окно Фредди почти открыла, да руки слушались плохо. Съезжали с ручки, дрожали, как тельце мокрого зверька, а разум все не хотел соображать, в какую сторону нужно ее повернуть. Оказалось, что влево и вниз.       Копошение на подоконнике заканчивается с громким хлопком, до того сильным, что в голове дребезжит металлическим мусором эхо, разрывая паутину связанных мыслей и превращая их запутанный комок. А потом тишина — ни шагов, ни голосов, и настает затишье бурного и неокрепшего сознания, возвращается тяжелое, абсолютное молчание: страшное и необъяснимое, оставляет тебя наедине с безумием загнанного травоядного.       Она снова окунается в вязкий могильный мрак.       Фредди все же удалось открыть окно — мир вновь размыт, но девчонка догадывается, точно нутром, о высоком расположении палаты. Глаза ее подвели, а разум обманул. Но это ничего, это уже неважно. Она спасется от надвигающейся бездны другим способом. Обязательно спасется, ведь иначе быть не могло.       Три.       Руки ловят ее, почти выпрыгнувшую, мучительно вдавливают ребра обратно внутрь, зачем-то устраняя пространство для полноценного вздоха. Наверное, чтобы не осталось сил на противостояние чужой хватке, чтобы пальцы, ломающиеся под гнетом насильно опускаемого тела на пол, наконец отпустили крепко сжатую раму. Но кости почти крошатся. Стало понятно, что она не отпустит. А затем ее ладони грубо отдергивают, Фредди падает навзничь сломанной фигуркой, и от внезапного удара о пол в голове зарождается звонкий тошнотворный гул.       Что ж, убежать ей не удалось. Инстинкт сквозь звон ей вторит: «быть чему-то плохому».       Однако же, снова ничего.       Перед глазами вместо разноцветных клякс расстилается серая пелена — переходное состояние меж забытьем и миром. Опускается ли она снова во мрак, провально застряла ли где-то на середине? Фредди не знает. Чужие руки все так же больно впиваются в щуплый бок и прижимают к стене плечо. Почему он не выпустит ее? Она не знает, и ей это не нужно: в ее глазах лишь эта цепкость неподвижна, и пусть это не изменится.       Ее ладонь, видимо, обладала собственными желаниями, потому что Фредди не способна объяснить себе ответное сжимание предплечья человека, точно та отважилась гневаться. На что-то. Непонятно на что, ведь состояние успокаивается до просветления разума и понимания несуразности идеи о побеге со смертельным прыжком. Девушка практически благодарна. Когти же врезаются в ткань все сильнее. — Фредди.       Ладонь вскидывает голову вверх. Лицо незнакомца остается покрытым темным туманом, части его плутают по всей зоне досягаемости взгляда, оттого и кажутся размытыми и какими-то рваными. Человека будто бы и нет совсем. Он же был слишком близко, чтобы сфокусироваться, а ей слишком дурно, чтобы пытаться.       Голоса она тоже не помнит: ни своего, ни этого странного человека. Но на имя откликается прищуром и запрокидыванием голову на стену.       Проходит между десятью минутами и вечностью, потому что ее реальность пока не отдана хватким рукам времени. Пока Фредди остается в руках незнакомца, ей становилось все хуже: гул успокаиваться не хочет, а тьма степенно и осторожно обретает над сознанием власть. Хотя, нет. Неправильно. Незнакомцы обычно не знают твоего имени и не спасают от внезапного приступа паники, а наступающая мгла, если честно, пугала ее до крутых кульбитов желудка и лихорадочного содрогания тела. — Фредди.       Она не хочет слышать этот скрипучий голос и концентрируется на растущем шуме: он режет ее восприятие больнее утреннего света, а кульбиты становятся все невыносимее. Боль, повисшая в пространстве, отравляет ее. Заражает через текущую с щеки кровь, и место ей теперь найдется.       А потом красные разводы вытирает чужая ладонь. — Скажи мне, что ты помнишь.       Сильная, невыносимая резь в голове, боль от вмиг скрученного в спираль желудка и пульсации в ноющих ногах, от которых она вся сожмется у пола, точно получившая неожиданный удар. Кричит незнакомой интонацией, чуждым голосом, с треском упираясь лбом в паркет. Отхаркивает сгусток крови, отплевывается от вкуса ржавчины, чувствуя, как жидкость попадает в легкие, окрашивая воздух в ало-красный цвет.       Или сгусток какой-то страшной, ржавой скорби.       Ослаблено хрипя, она все же ответит: — Я Фредди Гинзберг. И я совершенно ничего не помню.       Поднимаемая человеком, это было последним, что она скажет.       А потом наступила тьма.