Сэт тебя любит

Rokkurro — Svanur;

      — Слушай нас, когда мы говорим.       Мы есть часть того мира, который ты так желаешь спасти. Мы — средоточие всего сущего. Нас много кто ждал. Невиновные в бедах, потерявшиеся, странствуя в чертогах твоего разума, мы очень устали.       Нас демонизировали. Они хотели идею, не принимая истину. Мы говорили на их языке: «Идея заключается в том, что идеи нет и так далее», но они не слушали нас и оттого ослепли. Ты знаешь эту историю. В ней нет правых, ровно как нет и глобального смысла. Это всего лишь естественное течение жизни, знакомой обычным людям: рождение-смерть-рождение-смерть. Суть коллективного разума, к которому мы стремились, была в бесконечном созерцании бытия, а бытие, однако, не ограничивается структурой, которую возможно познать, не отказавшись от того, что принято называть здравостью. Мы предлагали познание, а значит, тотальную власть в бездействии: мы бы заняли все пространство, мы бы стали пространством, пространством и пустотой, и не стало бы ничего. Идеальная метаморфоза, не так ли? Точка, после которой начинается нечто, о чем даже «боги» не знают. Новый этап. Торжество постижения без какой-либо цели. Смесь материй, истинное начало. То, чего еще нет ни в одном мире. То, чего все боятся и так желают — отсутствия в глубинном понимании этого слова. Отсутствия в присутствии. Мира с миром. Мира с миром. Вдумайся.       Однако у нас появилась ты. Хрупкая и кроткая, но при этом настолько приземленная, насколько это возможно. Наблюдать за терзаниями человека, в котором жертвенность заглушает инстинкт самосохранения — это ли не прекрасно? Мы протягиваем тебе руки. Мы готовы тебя принять. Мы знаем, что есть любовь. Всем так нужна любовь… Но что есть полное отсутствие чувств и физической оболочки? Что есть душа в истинном своем проявлении? Свобода, вознесение над всем сущим — это благость. Благость — не мизерность, не та «ценность», под которой вы подразумеваете свое существование. Что есть капля воды в океане? Что есть Логос, в конце концов? Мы считаем, что понятие нужды давно устарело. Освобождение от сущего — вот то, к чему мы когда-то стремились. Теперь мы готовы разделить свободу только с тобой. Вероятно, это должно польстить тебе? Люди так любят чувствовать себя особенными… Только взгляни: мы предлагаем тебе почувствовать себя особенной перед слиянием. Мы очень благосклонны. Мы находим тебя перспективной. Та, кто сумел познать все боль и несправедливость этого мира, наверняка должна тянуться к свету, что ярче всех солнц.       Все так просто. Ничего не существует. Можно просить сострадания, милосердия, или прощения, или чего еще там желают обычные люди, погрязшие во грехе, но при этом продолжать получать только то, что вам полагается. Ты привыкаешь, не так ли? Быть остриженной, избитой, втоптанной в грязь? Правда ведь, будто с самого начала знала, что виновата во всех смертных грехах. Будто сама Мать тебя обвинила. Заведомо… Чтобы хоть кто-то был виноват.       Ты смотришься в зеркало: эти пышные волосы, ровный тон кожи, блестящие глаза, кроткая полуулыбка. Это ведь не твое лицо. Ты смотришь и не узнаешь себя. Так не должно быть. Не должно. Ты — та дружеская единица, которую следовало сунуть в печь, правда? Тот самый друг, который всегда идет позади. Однако играешь на опережение и жертвуешь собой прежде, чем они попросят. Они попросили бы. Ты знаешь. Мы знаем.       Но… Ты готова терпеть это. Что же, имеешь полное право — любить привычную жизнь, играть в праведницу, способную всех спасти. Послушай, послушай! Способную спасти всех без исключения! Даже тех, кто спасенными быть не хочет. МЫ ПРИНУДИТЕЛЬНО ВАС СПАСЕМ. Винсент Вордсворд, вы первый, прошу, проходите в новую комнату улыбок, которую придумали мы с вашей любимой Шарлоттой.       Любовь — это нож, использованный не по назначению. Ты причиняешь боль, даже не раскрывая рта. Существуя в ограниченной реальности, являясь всего лишь маленькой девочкой, ты сходишь с ума от осознания, что миры существуют для того, чтобы развалиться. Тебе отчего-то так хочется все держать под контролем. Но как может всех простить человек, который не способен простить себя? Ты ведь такая же, как остальные. Лицемерие или святая наивность?       Зовешь себя никем, но навязываешь эту свою сострадательность всем и каждому, аж тошно. Легко соглашаешься на забвение, но это только обременит тебя. А мы предлагаем свободу.       — Пустота создана для того, чтобы заполнить пространство. Разве достаточно нас двоих, чтобы стать всем и сразу? Это значит, слияние будет таким же бременем. Страдания, пусть и разделенные между нами, остаются страданиями. Если, конечно, ты полностью не поглотишь меня, Фрей.       — Или ты не поглотишь нас. Как сосуд, как олицетворение пусть и ошибочных, но убеждений, как личность, раз уж тебе это так важно, ты хороша. В мирах, наиболее приближенных к гармонии (увы, в мирах не твоих), герои, прошедшие путь в одиночку, спасая даже тех, кто заслуживал смерти, в большинстве своем ценятся.       Впрочем, ты, желая быть личностью, сама же полностью эту личность стираешь. Выборы достаются Сэту, постоять за себя ты не можешь… И нет, мы даже не собираемся называть тебя слабой. Путь той, на кого выплескивается вся злоба мира, тяжел. Ты продержалась действительно долго. Продержалась ровно до тех пор, пока не поняла, что это ничего не изменит. Си, о, простите, твой Винсент Вордсворд, увы, не спасен, а людской мерзости настолько много… Одной тебе не удастся вечно ее терпеть. Становление черной дырой автоматически лишает тебя права выбора. Впрочем, ты это знаешь.       — ЗНАЮ. ЗНАЮ. Знаю. Знаю. знаю. знаю. знаю. знаю. — раздается гулкое эхо.       -        -        -       — Ты разрушила свое понятие мира, — Фрей здесь. Теперь Фрей ближе, чем кто бы то ни было. Ближе, чем кто-либо был с ней когда-то. И дело здесь вовсе не в том, что он ее часть. Пока все рушится, пока они падают, он держит ее ее же руками.       — Это ведь было предрешено? Все, до последнего вздоха, — Шарлотта усмехается. Каждое слово Фрея, его попытки добиться признания собственной правоты… Пожалуй, он чувствует себя одиноко в этот момент — в момент смерти или перерождения. По крайней мере, Шарлотте кажется так.       — Возможно, — Оракул неопределенно поводит плечами, глядя в глаза той, что стала его домом в Доме. Тайным убежищем, но совсем ненадежным. Слезы, ручьем катящиеся по ее лицу — самое чистое в жизни Фрея. После кровавых рек на улицах пифий все кажется нездоровым. Носитель не здоров. Но этими слезами хочется омыть руки, потому как даже в ее разуме, в разуме обиженной и несчастной Шарлотты Вайлтшайр, вместо руин только фарш. — Ты не хочешь слияния. Мы это чувствуем.       — Вас больше не существует.       Фрей смеется, касаясь ее мокрых щек. Прекрасна. Она лучшая из всевозможных сосудов, лучшее создание извращенной Матери и лучшая из Шарлотт. Остальные не нравятся Фрею: они не желают слушать. А маленькая Вайлтшайр настолько святая, что готова быть с ним ради его же комфорта. Даже если ей неприятно. Но у нее своя правда: принцессы остались счастливы.       Впрочем, Фрей знает, что это — прощание. Ведь уже так скоро они станут единым целым. Заветное желание Оракула будет исполнено.       — Фрей, — тихий голос, еще не искаженный чужой интонацией. Чуждой. Однако Шарлотта привыкнет. Она, милосердная, слишком хороша для такого мира. И в свое последнее мгновение, в свое сокровенное мгновение, в которое человеку, считающему себя личностью, вероятно, хотелось бы помолчать, запомнить, каково это — называть разум «своим», она обращается к Оракулу со словами: — Ты мой единственный друг.       Но Фрей закрывает глаза, не отпуская ее лица, и мотает головой с некоей горечью, понятной ему одному.       — Понятия дружбы не существует в нашей концепции жизни. Обратись к своему кукловоду. Возможно, он сможет тебя понять.       — Ты очень жесток, — Шарлотта едва заметно улыбается, и взгляд ее становится невыносимым, полным печали. — Здесь нет Сэта. Есть только мы.       — Мы.       Фрей открывает глаза один за другим, с неконтролируемой нежностью улыбаясь в ответ. Лицо искажается, превращается в гримасу. По его мнению, это есть снисхождение — попытка изобразить чувство.       — Ты не понимаешь.       — Миг тянется целую вечность. Мы слушаем, — Оракул отходит, кривя губы, как самый жестокий не-человек на всем белом свете.       Вайлтшайр потерянная и одинокая. Но вдруг осознает, что Фрей все еще здесь, что Фрей все еще рядом, а не внутри, и ей делается легко, но при этом ужасно больно.       — Я не хочу быть тобой. Я хочу быть с тобой.       Фрей склоняет голову на бок, щуря несколько глаз:       — Слияние происходит прямо сейчас. Кто-то из нас растворится. Это неизбежно.       — Я знаю. Но, Фрей, ты мой единственный друг. И я люблю тебя самой светлой любовью, тебя, как личность, как то, что ты отрицаешь. Ты Оракул, ты материален, пусть это и моя бесконечная агония. Ты носишь имя. Потому что я наделила это Слово иным Смыслом. Это уже произошло. Разделение — такая же неизбежность, как и слияние. Разница только в том, что разделения ты даже и не почувствовал. Я хочу защитить тебя от этого мира и одновременно показать, насколько прекрасным он может быть. Светлый мир на моем этаже, среди тех, кто мне дорог. У меня получилось быть счастливой, пусть и совсем недолго. И я хотела бы показать тебе свое счастье, свое, потому как лишь о нем я могу говорить непредвзято. И как бы ни утверждал ты, что я эгоистична или наивна, я оставалась жива, меня видели. Существовать замечательно, Фрей. Я бы хотела научить тебя существовать. Будь я кем-то иным, кем-то значимым, кем-то, кто способен защищать, а не хрупким человеком… Смейся. Мне все равно. Пусть даже ты с самого начала считал меня своей частью. Я не могу. Я не пифия. Я стану ей? Неважно. Я все еще человек. Человек, который не сумел спасти своих друзей.       —…человек, считающий другом паразита разума своего.       — Пусть так. Ты всегда находился рядом. Ты рядом сейчас. Каким бы ты ни был, я люблю тебя, Фрей.       — Мы не умеем быть личностью.       Оракул не узнает свой голос. Вместо безумного рева, вместо звучного восклицания он лишь шепчет, будто с надрывом, будто бы виноват. Нет тревог у коллективного разума, а это «неизбежное разделение» лишь жалкая попытка сделать Фрея объемнее, чем он есть. Но он не объемен. Он всеобъемлющ. Это разные вещи. Жалкие эмоции, которые Шарлотта пытается навязать — не более, чем крик отчаяния. Изменение структуры души — это страшно, наверное? Фрей не помнит, что есть страх. А может быть, и не знает.       — Скажи, ты хотел бы попробовать?       Оракул давится спертым воздухом, пропахшим гнилью развороченного рассудка, захватывающего его эфемерную суть, такую же нездоровую, как и все остальное здесь. Маленький человечек, та, чьи проблемы не стоили внимания бога, избитая и униженная, но улыбающаяся сквозь слезы Шарлотта Вайлтшайр, предлагала ему… что?       — Быть.       Это абсурд.       Это безумие.       Бред.       Это противоречит всей сути Оракула, всей сути Фре… стоп. Он что… он… он сделал это? Сделал то, чего она так хотела? Сломался под гнетом силы Слова? Произнес имя? Назвал СЕБЯ?       — Бессмыслица, — цедит сквозь зубы Фрей, сгорая от ненависти к       

с е б е

      Так выглядит слабость во время последнего вздоха.       Так выглядит божество, в которое больше никто не верит.       Фрей с неким ужасом отмечает, что не хочет Ее поглощать. Не хочет противиться Ей.       Ее разум в огне. Все рушится. Пространство и пустота, время — все скручивается в спираль, все погибает, дабы возродиться в следующий миг.       Шарлотта делает шаг к нему. Не к паразиту, не к богу, не к Оракулу. К Нему. К нареченному Фрею. Ледяными пальцами касается его раскрытых ладоней, гладит серую кожу в последний раз и улыбается, и это невозможноневозможноневозможно, это так бо… б… БОЛЬНО. Ему больно. Фрею больно от этих касаний. Фрей чувствует смерть. Свою смерть в этом единстве, но не потому, что проигрывает. Нет.       Он сдается. Прямо сейчас.       Сдается, потому что не может позволить маленькому человеку, Шарлотте Вайлтшайр, стать равной с ним частью. Нет. Оракула станет меньше. И она, она, Она, сможет жить так, как захочет. Она, она, ОНА это заслужила. Заслужила немного божьего милосердия напоследок. Только умирая, твой истинный благодетель тебя поцелует. Потому как отречется твой благодетель от самого себя и станет собою и ты пойдешь отдельным путем, пронеся в сердце его крохотное жалкое чувство; только на такое он оказался способен в итоге. Отрицающий чувства захвачен ими. Цветущий ими, от них же и умирающий, в чужом отравленном разуме, ослабил хватку в последний миг и познал красоту за секунду.       — Фрей…       — Мы ничего не сделаем, — он пытается сохранить гордость. Раньше Оракула никто не касался. Хочется кричать. Выть. Процарапывать путь наружу ей и с-е-б-е.       Спасти.       Сь.       — Я ведь и не прошу тебя что-то делать. Просто ответь, — маленькая Шарлотта сжимает его руки в своих и подается вперед. Ее кожа мягка, Шарлотта дрожит и льнет к Фрею, прося согреть. Это нежное тело, покрытое синяками и ранами, цветы, оплетающие ее красные руки, спутанные волосы разной длины. Фрей плачет. Впервые Фрей плачет. Фрей не хочет оставаться внутри нее. Фрей не хочет срастаться с клеткой.       — Да, — в конце концов, терять уже нечего. — Если тебе от этого легче.       — Нам обоим от этого только труднее, — тихий голос Шарлотты едва ли не сводит с ума, хочется держаться за нее, за осязаемую, и быть р-я-д-о-м до последнего, но он не может пошевелиться. Она жмется щекою к его щеке. Она обнимает его за шею. Светлая, милая и, кажется, впервые не жертвенная. Но не жестокая. Прекрасная, идеальная.       Начало в лучшем своем проявлении.       Истинное начало начал.       Взрыв, после которого зародится настоящая жизнь, такая, которая Фрею неведома.       — Я люблю тебя, Фрей. Прости. Прости меня. Умоляю. Прости меня, Фрей…       Ее губы холодные и сухие. Шарлотта дрожит, запуская пальцы в его волосы, и давится рыданиями сквозь поцелуй. Поцелуями Шарлотта Вайлтшайр закрывает веки Оракула.       Они не хотят конца. Не хотят катастрофы. Фрей впервые чего-то так сильно не хочет. А Шарлотта… Шарлотта просто устала терять. Фрей понимает это.       Фрей заставляет себя улыбнуться.       — Сэт тебя любит. Оракул прощает.       О, новое начало.       Так ли ты радостно?       -        -        -       Многоликая, многорукая.       Божество, совершенный Оракул.       Безграничная сила во власти умиротворения.       Ее мир удивителен, однако не утопичен.       Она — наша гордость, хоть от нас почти ничего не осталось. Впрочем, блаженство в неведении.       И пусть мы не стали пространством и пустотой.       Не обрели тотальную власть в бездействии.       Но мы пережили торжество постижения с целью.       Мы любили Ее.       

Я любил.