Прощай

Прощай, любимый, за твое здоровье Я пью до дна!.. «Ромео и Джульетта», Уильям Шекспир

В глухой тишине подземелий Малюты, на сырой земле, лежит ниц тело нагое с молочно-белой кожей. То Федора Басманов, царев любовник. Милость царева была, да прошла, а Федюша остался на потеху опричникам да боярам. Все, кто не гнушался, наведывали его: и Грязной, и Вяземский, даже сам Скуратов не брезговал. Был дан царев наказ, держать живым и не истязать, пока от бывших «соратников» своих, что насильничать его не гнушаются, смерть не примет. Нет и дня, чтобы никто к Басманову в темницу не наведался, только вот не с добром приходят, а с гнусной похотью содомской. Нет, отношения Ивана с Федей, не так уж и отличались, но то иное было. Там, в царских покоях были звон серег в ушах, две пары томных очей и большое чувство, какое Иван доселе только к жене покойной испытывал. Там были и горячие руки царя, и мягкость перин, и теплый свет свечей. И были в той «сказке» пиры с яствами и питьем, танцы пред царем бесстыже, убранства пышные да пригожие. Все рассыпалось-развеялось, как зола по ветру. — Феденькааа… — проносится пьяный голос по подвалу и слышно, как звенят ключи, отпирая темницу. Федор приходит в себя и приподнимается на локтях, чтобы хоть глянуть, кто в этот раз пришел «брать» его. Тяжёлая больная голова никак не может признать человека, однако страх пред близкой пыткой заставляет парня цепляться за ветошь, что служит подстилкой, в попытке прикрыть срам и не раззадоривать мучителя. Но тому только смешно от страха юнца. — Ах ты Федора, была царская, а стала общая! — смех прокатился громовым раскатом и болью отдалась в душе «любимца» государева. Царь, Иван Васильевич. Ваня… Не пощадил пса твоего верного… Что ты не убил меня напросто, зачем обрек на муки такие, хуже адовых?! — Что-то уж больно ты худ, ну да ничего, сейчас насытишься. — гадкая ухмылка расползается по пьяной роже. Незнакомец подходит и наотмашь бьет Басманова по красивому, но и без того побитому, измученному лицу. Федя от голода и слабости, заваливается на бок. Мужчина грубо тянет юношу за руку, усаживая перед собой на колени так, что лицо его прямо напротив паха мучителя, который уже торопливо стягивает с себя портки. Он берет Федьку за подбородок, совсем как царь когда-то, надавливает на скулы, дабы тот рот свой открыл и принял телеса возбужденные, кровью налитые. Мужик хватает Парня за черные кудри, что уж давно кое-где слиплись от крови и семени, некое отвращение мелькает на лице, но останавливаться он и не мыслит, а только сильно, с остервенением толкается в рот и горло Басманова. Горькие, незамеченные, отчаянные слезы потекли по щекам «пленника», он тяжело дышит и поперхается. Благо пытка длится недолго, с гортанным рыком мучитель изливается Федору в рот. Он жадно глотает семя, чтобы хоть что-то оказалось в животе пустом и болючем, ведь о пище он уж и позабыл, даже надежду потерял, что удастся перед смертью искушать что-то али испить чего окромя воды. Словно ясная вспышка осеняет парня и он узнает своего мучителя. Это был князь Курбский. Даже этот не гнушается грехом содомским. — А помнишь, Феденька, как были мы в баньке, да хотел я все поглядеть на тебя, бесстыдника, а ты скорехонько царю доложил? — натягивает портки и подпоясывается. — А меня потом высекли за это. Вот только в толк не возьму, содомит ты этакий, ну глянул бы я на тебя, ну что с тобой сталось бы? Федя поднял очи на князя, растянул разбитые губы в кровавой усмешке. — Я верен царю своему. Только ему все со мною дозволено. Курбский гадко расхохотался и плюнул на земь. — Теперь всем дозволено, хоть боярину, а хоть свинопасу! — дверь за ним закрылась и снова наступила тишина. Только слезы да всхлипы ту тишь рушили. Все нутро ныло и болело, а сзади саднило. Парень привстал с земли, провел пальцами вдоль зада своего и глянул на руку: сгустки крови вперемешку с семенем. Вытерев руку о земь, Басманов скорчился на земле, аки младенец, да и уснул. Сон был беспокойный, да тревожный. Все слышалось, как в темницу кто-то входит, топот, грохот. Когда в себя пришел, увидал скамью при входе и поднос с краюхою хлеба да водою. Хотел было накинуться на скудные кушанья, да гордыня верх взяла. Измучен, изранен, голоден, а все же Федора Басманов, а не абы кто. С сумерками пожаловал и тихий гость, что почти бесшумно брел по коридору темницы, освещая свой путь свечами на позолоченном канделябре. Дверь в Федорову темницу отворилась и подумалось ему, что уже смерть близкого, чудится всякое от голода да истязаний телесных. Сам царь стоит в дверях, да только вроде царь, а какой-то сам не свой: синяки залегли под глазами темными, одежды простые, не царские, борода да волосы понуро висят, даже перстни не переливаются каменьями в скудном свете. Он глянул на Федю и глаз так и не смог отвести, сел на скамью и слеза потекла из очей хмурых. — Ты ненавидишь меня. — не вопрос вроде, сколько утверждение. Юнец медленно, словно боязливо садится на ветошь, как может, руками и выворачивая ноги по-турецки, прикрывает нагое тело. Словно и не было долгих пыток и криков, что слышались на всю Александрову слободу, встряхивает волосами и глядит прямо в глаза царю своему. — Как я могу, государь? — еле слышно, сиплым и слабым голосом отвечает юнец. — Всегда тебя любил и погибну за чувства свои бесстыдные. Царь не ожидал такого ответа, удивление и скорбь отразилась на лице его. Он падает на колени пред бывшим своим полюбовником и тихо шепчет. — Не смогу я простить тебя и забыть колдовство богомерзкое, но хочу дать тебе уйти спокойно, не пред людом честным на плахе, а со мной, здесь, никого не радуя мучениями своими. — царь хватает Федины руки и прижимает к груди. — Как ты мне поможешь, царе? — Федор смотрит на измученное лицо царя и убеждается, что все это время тоже не прошло для него бесследно, плохо ему, больно, сам себя простить не может и любимому тоже грех отпустить не в силах. Государь вынул маленький бутылек из-за пазухи и показал Басманову, тот сразу все понял и легонько кивнул головой, отводя глаза. — Ваня, возьми меня перед смертью в последний раз, больше ничего не прошу. — он глядит в землю, что есть мочи сжимая руки Ивана. — Не могу я терзать ещё боле тело твое, проси что хочешь другое, а этого не могу сделать, Феденька. — царь умолк и очи опустил, высвободив одну руку, гладит по волосам, по лицу Басманова, другой его руки сжимая в ответ. — Тогда ничего не хочу, лишь ласки твоей. — Федор поднял глаза на Ивана в надежде. Государь притянул к себе юнца и крепко обнял, не заботясь об одеждах свои и грязи. Запустил пятерню в кудри, что сбились и перестали вовсе быть мягкими и шелковыми, да так и замер, слушая сбитое дыхание и слабое трепыхание сердца. — Ты все, что было у меня, боле никого не будет. Сирота я теперь покинутый и жалеть меня некому. И я никого боле жалеть не буду. — Иван Васильевич умолк на минуту, гладя спину Федора. — Полетят уж теперь головы с плеч. Федор отстранился мягко и протянул дрожащую руку, словно в просьбе к подаянию. Лег бутылек с ядом на длань. Принял бывший любовник отраву от царя своего смиренно, как до это принимал и терпел муки в темнице. Одним махом выпил питье до дна и рухнул в объятия государя. — Прощай, Иван Васильевич. Никого в жизни не любил я так, как тебя люблю. Свидимся ещё на том свете. — прошептал Федька. Царь гладил по голове Федора да и не заметил, как жизнь покинула тело его. Шальная мысль отравы испить вслед за ним озарила светлу голову, а все выпил Федорушка, не оставив шанса на смерть царю. Слезы текли по худому лицу, тело тряслось от рыданий, да не вернуть уж прежнего. Одному рад был, что дал своей любви уйти с миром. Лучше уж из рук любимого яд принять, чем смерть от врага своего.