Уж до того лихая, весёлая эта трель губной гармоники, — хочешь не хочешь, а видишь как сейчас: шагают с ярмарки двое, папаня да его сын семи лет от роду; к шляпе у парнишки воздушный шарик привязан; одной рукой держит за руку папу Арона, а во второй — и-и-эх, до чего огромный ком сахарной ваты! И тоже лес у них над головой, тоже золотыми пятаками там и сям солнце. И нипочём не догадаешься, что парнишка-то — этот вот суровый, нелюдимый с виду Амос Слейд, что рядом с тобой сейчас у костра сидит и про себя маленького рассказывает. Гармонику в карман убрал — и дальше:
— …С мою голову, — говорит, — ком-то! Яблоко в карамели, ясно, там же на месте схрупал, а вату — вот веришь ли, ни разу не куснул. До дому донёс — сразу к мамане: на-ка попробуй, не всё ж голубику жевать. Она кусочек откусила, вижу — глаза-то на мокром месте. Добытчик, говорит, ты мой… И по голове погладила…
— Это вы сколько же голубику жевали, — смеюсь, — что тебе даже вата за лакомство?
— Ты в сапогах-то моих походи, потом зубы скаль. Мне год шестой был, пятый ли, как мы с севера сюда перебрались. Сахару, бывало, привезут, и то счастья полные штаны, а так — морошка, брусника морожена, рыбачили… Папаня, понятно, к ружью приучил, как я на ноги встал. Шибко-то не попашешь: мороз чуть не круглый год. Охотой и жили. Сюда с Браунами перебирались, у их тоже парнишка был, погодок мой. Ларри Толстый. Друг мой первый. Жаль, не дожил…
— А что так?
— А лёд. Зимой поехали к посёлку-то, а дорога по льду через реку. Да снег мокрый. Считай, все перешли — лёд не хрустнул даже, где там трещина быть могла — поди знай! А под Ларри возьми и проломись, аж к берегу пошло! Я бегом к саням за верёвкой… А она, хол-лера, примёрзла, хоть топором руби! Когда успела?! С папаней шест на берегу выломали, ему тянем. Ларри в воде, в крошке ледяной, барахтается, кричит, никак шеста не ухватит — задубели рукавицы-то. Я реву. Папаня орёт. И в реку не ступить, уже до берега каша снежная и крошка. Насилу его вытянули… Хвать — а он синий весь. Замёрз насмерть. С тем до посёлка и добрались. Люди, ясно дело, до́бры, честь честью похоронить дали, а только мне от того не легче было. Дружили ведь, соседями сколько были. А я к нему возьми и опоздай из-за паршивой верёвки…
Слейд заморгал часто — то ли дым глаза разъел, то ли друга покойного вспомнил, — отвернулся, высморкался и продолжал:
— …И ладно, нет худа без добра. Как мы тут осели, строиться начали, соседски ребятишки в гости, бывало, бегали. Я с двумя крепче всех сдружился: с Калебом Твидом да с Пэтти Смит. Пэтти, уж на что девчонка, а нас обоих иной раз как обставить могла! Да и сейчас, как видишь, не шибко изменилась.
— Ты-то её, ладно, знаешь, а мне откуда? Или стой, а она не…
— Вдова-то Твид? — смеётся Амос. — А-а, тебе-то, правда, почём знать, что она Пейшенс*. Дал уж боже имечко, эт точно… Спеклись картошки-то, поглядим?..
И правда: хочешь от грустных мыслей отвлечься — лучше нет. чем на огонь глядеть, палочкой угли мешать и картофелины из костра выкатывать. Серой длинной головнёй лежит в сторонке пёс Чиф — засмотрелся, видать, на огонь и задремал.
— …А чего там, — машет рукой Слейд и лезет в мешок. — И хлеб пожарим, с четырёх картошек сыт разве будешь? Как знал, что краюху побольше с утра взял. На-ка! — Разломил ржаную краюху и половину мне протянул. — И прутик на, всё равно свой сожгла весь. У себя-то, молодёжь, так жарили, нет?
— Сколько раз, — киваю. — За домом пустырь был, так там через раз костры жгли. Хоть и город. Сала не надо, не ем! Чифу оставь… А был бы Зель тут — мы и с ним поговорили бы.
— Он и по-звериному знает?
— По-всякому. Стой, тебе-то он откуда знаком?
— Который в шубе-то в шикарной? Такую хошь не хошь, запомнишь. Уж на что глаз-то у меня на мех намётан, а такого не встречал ни у кого…
— Смотри, стрелять его не вздумай!
— Дак это умом тронуться — лесного хозяина да стрелять! Видал его, говорю, пару раз на соседнем канале, было дело. И всё. А что с ним дружитесь — от тебя только щас узнал. — Одну картошину Амос хотел поднять и тут же бросил: — У-ущ-щ-щ… Погоди: щас я их…
Здорово придумал: на толстые щепки насадил, почистил, посолил — благо соль в гильзе и нож карманный всегда при себе — и пожалуйста: держишь за щепку, кусаешь горячую картофелину, что костром ещё пахнет, жареным хлебом заедаешь. Сказать кому — не поверят. Тот самый Амос Слейд, которого чуть когда-то ярость рассудка не лишила — да запросто сидит сейчас, болтает с такой же мультяшной, как сам он, рысью («у какого ещё, скажи-ка, охотника да рысь бы в племяшах названых ходила — у меня, значит, у первого будет!»), картошку ест и смеётся… И говорить ему — кто бы подумал — легко.
— …Да-а. Сколько раз нет-нет, бывало, да закусимся с Калебом: кто из нас на Пэтти поженится, как большие будем. Ладно, ненадолго тех рассорок хватало. С утра — глаза бы друг на дружку не глядели, а к вечеру плюнешь да по грибы, на речку ли, его зовёшь, и Пэтти следом увяжется. А рассудил нас в конце концов — знашь кто?
— Кто?
— Лихорадка. Зимой дело было, Пэтти в посёлке осталась, а мы с Калебом на зимовке. Домик-то тот видела? Вот в нём. Да не вовремя отбыли: два дня спокойно, а потом как пошла метель! Уж и не помню, как, только продуло меня тогда — хуже нет. Горю, зимовку снегом заносит, Калеб снег топит с ивовой корой — пивнёшь, вроде легчает, а потом опять горю. Ни тебе есть, ни пить толком не мог, ни с лежанки встать. Говоришь будто комар пищит. Кашляешь словно медведь рычит. Как ещё тогда Калеб до посёлка на лыжах за врачом домчаться успел… Поди, неделю от меня не отходили. И ведь вы́ходили. Я как с топчана поднялся — вид, поди, был — краше в гроб кладут. Ветром шатает. Да лицо, как луковица, горькое. «Шут с тобой, — Калебу говорю, — женись уж сам на Пэтти, только ша́фером на свадьбу не зови — соседи обхохочутся…» Так всё равно ведь позвал, паршивец!..
— Сильно хохотали соседи-то?
— Смеяться не смеялись шибко, а еды домой потом присылали: мол, поклюй, Грач. Я ж чернявый совсем тогда был, ну меня в округе и кликали — Амос Грач.
— А потом что с ним случилось, раз Пэт… миссис Твид овдовела?
— Рад бы не помнить, — вздохнул Слейд, — так само на ум лезет. Мы тогда почти к горам подошли. Думали, хоть по косуле на брата добудем. Не дай бог никому такого: видеть, как друг помирает, потому что гремучник его укусил, а ты ни холеры сделать не можешь. Я того гремучника, помню, прикладом в кашу размолотил, а толку-то… Ори не ори — вокруг лес. И каково потом Пэтти в глаза смотреть было…
Он опять шмыгнул носом, вытянул из-за голенища фляжку и собрался было пробку открутить, да покосился на меня. Проворчал: «Ладно, чего уж дитё смущать» — и фляжку убрал.
— …Да. И к нему, выходит, опоздал. А как чуть
к себе не опоздал — это уж ты сама видела. И до того — как чуть сам не сбесился. И через что, главное?.. Ведь всех курей потом пересчитал — живы, здоровы. Нестись даже опять начали через неделю. Так словно что в башку тюкнуло: вымести да вымести — и хоть ты тут что… Пока мне Коппер в глаза не глянул, приятеля собой заслоня. А так бы — был Амос Слейд, и нет Амоса Слейда. Вся душа перегорела бы. И не видаться бы тогда уже нам — ни с тобой, ни с кем. — Провёл рукой по волосам мне и вздохнул: — Вот так вот. Вишь, до чего злоба довести может…
А мне что ему сказать? Что вижу. Потому что с самой почти то же сколько раз было, и неизвестно, что ещё тогда натворила бы, будь
у меня ружьё — и не будь Зеля. Только и получилось, что спросить:
— Нога-то не болит хоть?..
— Ничё-о. Не в кость, — усмехается Амос. — Перед дождём только, бывает, ноет, а так — Пэтти всё как следовает обиходила. Кожу здорово распахало да сапог — это да. Хватило до машины докостылять. Давай-ка, кстати, кострище засыпем да обратно в лесничество. Пора уж.
* * *
— А-а-мо-ос! — ещё на подходе к лесничеству зовёт кто-то. — Слышь, Амос!.. Тебя кричу!.. Тютелька в тютельку успел, как раз до вокзала тебя хотел по делу отправить!
— Вот свезло нам! — это Слейд мне, и тут же в сторону своему начальнику: — Понял! Слышь, Джош, девчошку ещё до станции подброшу, а то у ней поезд через час?..
— Чудна́я девчошка-то. Это с которого канала такая?
— А с соседнего, где «Сезам». Племяшка теперь моя названая. Завидуй, — смеётся охотник.
— И то правда. Ладно рысь, так чёрно-белая вдобавок! Хоть кто позавидует, что такую не встретил. — Джош, сам отсмеявшись, ушёл в дом, вынес какой-то мешок и протянул Слейду. — Вот. Хэнку отдашь, пускай моей тёще отправит. Сколько уж ей кедровых орешков прислать обещал. А от него бидоны заберёшь…
— Что, уж прислали?!
— Ты только на обход уехал — а он звонит. Ну не ворачивать же тебя с обхода. Да и куда они денутся…
— И верно. Хоть Твид порадую, я ж ей сколько их должен, — объяснил мне Амос, и снова обернулся к начальнику: — Горстку дашь? От тёщи не убудет.
Тот согласился и отсыпал в мешочек пригоршни четыре орехов. Мешочек Амос протянул мне:
— На-ка. Доедешь, хоть
Забыл-я-бобу своего угостишь. Ест он орешки-то?..
* * *
И всю дорогу до вокзала в ушах — трель его губной гармоники. Сама собой в голове звучит, пока Амос машину ведёт. И поётся — аж Чиф за спиной в кузове подвывает — само собой:
— Ни цента нет — и печали нет,
Не богат я — душа не ноет:
Был бы пёс мой верный, в ружье заряд
Да башка на плечах — со мною**!..
— Эк навострилась уже! — хохочет Слейд. — Глянь, вон он, вокзал-то. Приехали!..
…И уже когда я в вагон поднимаюсь — вспомнив что-то, машет мне шляпой, кричит:
— Ты ему знашь что передай?.. Вы зимой с ним приезжайте, я ему снегокат отгрохаю!.. Он меня на сколь выше-то, на голову? Ну пускай на две — там накинуть-то!.. Так и скажи: от дяди Амоса.
Тууууууу, — некстати встревает поезд, и я, пока двери закрываются, прохожу в вагон. А когда нахожу пустое место у окошка и смотрю — Слей…
Дяди Амоса в толпе уже не видно. Ну и пусть. Можно подумать, это лето — единственное. Как будто мы ещё сюда не приедем. Ради одного снегоката-то уж точно.
