Ни-че-го

      [Волк]       Я его ненавижу. Вот он — как обычно первый встает с кровати. Идет к плитке. Плитка и банка с кофе — вот все, что держит его в этом Доме. И в этом мире. Исчезнет плитка — исчезнет и Македонский. По крайней мере, в привычном нам виде.       Глаза — красные. Под глазами — сизые впадины. Опять не спал. Опять всю ночь себя изводил. Я думаю, он больше никогда не станет Драконом. Дракон извергает пламя из пасти. Мак извергает пламя внутрь себя.       Чайник закипел, и Лэри проснулся от хлесткого щелчка. Свесил ноги с кровати и оглядывается по сторонам. Спросонья ничего не соображает. Впрочем, я думаю, что и в остальное время он тоже ничего не соображает. Но кого волнует мнение призрака?       У Мака расслабляются плечи — стая просыпается, и жизнь его снова обретает смысл. Теперь можно до позднего вечера варить кофе, выливать остывший чай и тенью мелькать по спальне, выискивая малейший беспорядок. Мне хочется тряхнуть его. Дать подзатыльник. Заорать в самое ухо. Но я могу только бессильно растворяться в плачущих серых стенах. Он меня убил. Я даже не понял, как это произошло. Просто заснул. А потом обнаружил себя бесплотной тенью. Собственной холодной бесплотной тенью. Так себе ощущения. Потом меня мучил огонь — я ненавидел его и желал только отмщения. Но призраки, несмотря на мистический ореол, ничего не могут. Только слоняться по Дому и чувствовать себя мертвыми. А еще думать. За всю жизнь столько не передумал, сколько за эти полгода. И еще могут ненавидеть.       Сначала ненавидеть его. И потом тоже его. Но уже не за свою смерть — к собственной мертвости, как и к живости, быстро привыкаешь. А ненавидишь его за то, что я так и остался в дураках. По собственной глупости лишился жизни. Не слишком, конечно, приятной, но все-таки. Я стал слишком самонадеянным. Переоценил свои способности. Думал, влияние мое на Мака сопоставимо с влиянием на Сфинкса. Но Сфинкс сам избрал меня своим другом. А дружбу Македонского пришлось завоевывать. И так и не завоевать…       Он медленно превращается в ходячего мертвеца. Тает, будто кто-то его съедает изнутри. Считает, что это я мщу ему с того света, но я тут не при чем. Он сам создал призрака, которого почему-то считает мною. Который преследует его и глодает крепкие некогда крылья. А я ничего не могу сделать. Потому что от себя не убежишь, а тот, кто уничтожает Македонского — это он сам. Он создал лярву, пусть отдаленно и напоминающую меня. Я смотрю и поражаюсь: неужели Македонский считает меня таким? Или таким он считает себя?       Жаль, что он меня никогда уже не услышит. Иначе я бы сказал ему все…       «Эй, Мак! Заканчивай уже, а? Пойдем лучше на крышу — собирается гроза, и можно будет орать во все горло. Сфинксу раньше нравилось, тебе тоже понравится. Ты ведь не можешь высказать то, что у тебя на душе. Выкричи!»       Я непременно наткнусь на его растерянный взгляд. Он закусит палец прямо через рукав свитера и будет смотреть на меня с первозданным ужасом — ведь фантом с ним никогда не разговаривает, а сразу вгрызается в тело.       «Да, и перестань себя грызть. Со стороны, знаешь ли, смотрится ужасно. Я ведь и сам не без греха: угрожать Дракону — это та еще лотерея. В которой мне не повезло. Что ж… Риск — дело благородное».       Я сам виноват. Только после смерти понимаешь, как мелочно на самом деле это стремление к власти. Но что еще делать в четырех стенах, где от тебя отказался весь мир? Я только надеюсь, что он при жизни поймет, как мелочно его чувство вины. Еще мелочней, чем мое стремление к власти. Мертвым не нужны страдания живых, Мак.       Весна. Последняя для меня, но я об этом еще не знаю. Поэтому просто радуюсь окончанию уроков. Листаю журнал, честно украденный у Птиц. Птицы долго переживать о нем не будут — статей о растениеводстве совсем мало, а остальное третью интересует мало. Меня же мало интересует весь журнал. Я перекатываюсь на спину и вижу закатную полосу на потолке. Длинные пылинки, попадая в нее, превращаются в искорки.       — Мы ведь этим дышим, Мак, — замечаю я. — Пыль оседает в легких и превращается в цветы. Они растут, пока не заполнят каждую альвеолу. А потом мы будем выплевывать лепестки, пока не задохнемся.       Мак бросает на меня быстрый взгляд, но предпочитает сделать вид, что ничего не понял. Он опасается меня, несмотря на все мои усилия. Меня это задевает, и хочется сразу что-то сделать.       Я снова перекатываюсь, но оказываюсь уже затылком на его книжке. Мак вздрагивает, а я рассматриваю его вздернутый нос и веснушки на подбородке. Говорят, что с возрастом веснушки пропадают, но я надеюсь, что эти останутся навсегда. Одна коричневая точка нагло залезла прямо на краешек губы. Мне обидно: почему ей можно, а мне нет? Или мне тоже можно?       Одно движение, и я быстро касаюсь теплой, особенно гладкой и тонкой кожи. Прямо там, где нельзя. Приятно. И легко.       Мак, кажется, перестает дышать. Потом отползает назад, но не совсем. А так, чтобы встретиться со мной взглядом. Наглые веснушки захватили даже его глаза. Но я тоже наглый. А Македонский не сопротивляется, когда я дотрагиваюсь до его затылка.       А теперь он прячет свое лицо. И свои веснушки. И свои пальцы, которые однажды переплелись с моими. И все это намеренно уничтожает. Этого я ему не могу простить. Но не могу сделать ни-че-го.       Только простить свою смерть. Но это тоже не изменит ни-че-го.