Анна Батурнина

15:37 — 22 марта, 1897 — Нас ожидают, дорогая Анночка! собирайся да поспеши, — хрипловато выкрикнула Елена Ивановна из соседней белоснежной комнаты с пространным гардеробом, так называемой гримёркой, и маленьким проходом в залу, — госпожа Броннель не будет ждать только нашего приезда для начала столь милой и родной беседы по делу наших дружественных отношений. — Ещё самую малость, maman! Лёгкое и бескорсетное платье развевалось от лёгкого дуновения ветерка и мановения коротенькой ручки. Анна Батурнина — единственный ребёнок в громадном поместье этой фамилии, целостной династии, не считая её маленькую подругу Лиззи — смуглую дочку гувернантки, проживавшую с матерью в уютной, местами пустой комнатке. Отец Анны, Михаил Родионович, скоропостижно скончался в возрасте сорока четырёх лет после непоправимого ранения в часть грудной клетки, отчего мгновенно произошёл разрыв лёгкого прямо посреди дуэли. Михаил был азартным человеком с большим состоянием, но как и всем богатым, ему хотелось либо всего лишиться разом, либо того, чтобы капитал убывал по чуть-чуть, оставляя мнимую надежду на его пополнение. Образ разгульного человека, являвшегося ей отцом, въелся в память малютки Анны, и кроме пьяных игрищ с родителем да беззаботного, хорошо выпившего толстого лица с чёрными, как смола, усами и туманным взглядом голубых глаз, она ничего не помнила. Характер человека запальчивого, страстного к делу, в меру ушлого и на странность чуткого переняла хрупкая Анна от отца. Нежная девушка вышла к матери на глаза. Та осмотрела её: розовощёкое молодое личико с собранными в пучок черноватыми волосами печально поглядывало то на кисейное платье, поправляя непослушные складки, то, приподнимая юбку и вставая на носки, на миниатюрные балетки с еле заметным каблучком. Довольно улыбнувшись, Елена Ивановна попросила передать кучеру о приготовлении кареты в гости к госпоже Броннель, которая, по великой и интересной случайности, решилась собрать собственных старых друзей у себя в небольшом и чрезвычайно неухоженном поместье, чуть дальше тридцати девяти вёрст от жилого дома женской семьи Батурниных. Вдова, перед тем как быстрее обычного сесть в готовую будку кареты, поправив заколку на затылке дочери, чуть спотыкаясь на ступеньках, рассказывала о своих приятелях прошлого, настоящего и, возможно, будущего года. «Невероятно занимательно, — повторяла Анна Михайловна, — но нам нужно всё же уже сесть, ежели вы, матушка, хотите доехать до назначенного места к назначенному времени.» Две дамы сели в дорого обделанную кибитку и направились к грубой, но добросердечной госпоже Броннель. 16:43 — 22 марта, 1897 Поездка прошла в умиротворённом, никого не напрягающем молчании. Немного погодя, весело застучали по мелкому щебню копыта. Карета полностью остановилась только возле крыльца. Полусгнившие весенние кусты азалии украшали вход в поместье госпожи Броннель так, словно это было единственным достоянием усадьбы, и будто бы хозяйка вовсе не специально не ухаживала за цветами, а просто потому, что сами растения были не столь важны, как их благородный когда-то вид, поэтому про уход за ними, как только они потеряли персиковую красочность лепесков, забыли все в доме. Из кабинки вышли Батурнины. Елена Ивановна по старой привычке взяла дочь под левую руку, и они вместе стали поочерёдно наступать на плоские, небольшие замшелые камни, которые были дорожкой к главной входной двери поместья. Не успели девушка и женщина войти в дурно пахнущий и полный маленький зал с гостями, как их накрыла волна неприязни. В отличие от матери, молодая девица испытывала отвращение не к самому дому или хозяйке Броннель — это ей казалось вытекающим омерзением из самой сути. Когда Анну настигают неприятные эмоции, она становится неестественно манерна и жеманна. Высоко поднятый подбородок, выпрямленная спина, лишённые тяжести шаги, приподнятый голос с печальным настроем. Её жестоко сковывают стандарты поведения в обществе, но даже в одиночестве в таком состоянии молодая девушка настолько безобразна к естеству, что запечатлевших её в таком настроении воротит от одного только тона беседы с нею. Витиеватые предложения и её наигранно плавные движения складываются в мозаичную картину мерзопакостной дамы, коей Анна Михайловна ни на секунду не является. Что же происходит внутри неоперившегося и девственного существа в эдакие припадки патетичности? Прилизанный вид высокомерия завершает картину внутренней тревоги. Анна вошла в освещённую с одной стороны переходную залу с группой гостей первая; за ней Елена Ивановна. Разговорные шумы, гоготавшие до прихода Батурниных, стихли, и возобновились чуть ли не сразу же вновь, но этого сравнительно небольшого затишья было достаточно, чтобы явственно дать оценку двум новым вошедшим. Госпожа Броннель торопливыми, но неуклюжими с её полным телом шагами отделилась от одной из самых тихих кружов общества её гостинной — группы пожилых аристократов с небольшим, но накопительно способным капиталом, с удивительной возможностью которого они казались выше по статусу, чем было гаже на самом деле. — Ох, мои милые дамы, — хрюкнула хозяйка, подойдя к одинокой компании семьи Батурниных, — как вас угораздило остановиться подле скверного дверного проёма? Пройдëмте же скорее! И прежде, чем заикнуться об обычаях приветствия и манерах вежливости, госпожа повела Елену Ивановну прочь от входа; по стечению суматошных обстоятельств и незаинтересованности Броннель в дочери старой подруги, Анна Михайловна так и осталась на месте с момента первого шага в чужом доме малознакомой тётки. В мыслях оставленной матерью девушки пронеслась внушительного объёма фраза: «Как и полчищу человек в одном помещении, мне тоже одиноко и уныло». Глазами Анна нащупала янтарную радужку взгляда молодого юноши, что покосился на неё мимолётом, показавшегося ей уже известным ранее. И вправду, немного погодя, она узнала в нём молодого офицера с первого бала в той же чинной форме. Незамедлительно она отправилась в недалёкую компанию знакомца. Компания офицера состояла из двух молодых девушек, одетых в похожие лёгкие платья: одна имела неприятно хихикающий смех и смелый взор, вторая скромно посмеивалась с каждого слова мужской стороны, но не вступала в дискуссии. Рядом безучастно стоял, похоже, друг офицера, так как тот молодой человек всё время посматривал на кареглазого юношу и нарочито что-то сообщал взглядом, вглядываясь в бездонные глаза приятеля и ища там согласия. Анна незамедлительно направилась к той группе людей, возрастной состав которой на съезде друзей у тётки Броннель был приближен к её ровесникам. Приближение девушки вызвало насмешки со стороны тех двух вышеупомянутых леди и явственное удивление офицера, не ожидавшего боле после того чумного случая этой неосторожной барышни. Кислая физиономия озарила его красивое, мужское лицо. — Добрый день судари и сударыни, — поклонилась Анна, — надеюсь, моя компания не помешает вашей важной беседе. — Ох, мы как раз собирались выйти на улицу, проветрить свои умы, так сказать, — затараторила противноголосая, — не правда ли, Пенни? Взгляд говорившей пал на её рядом стоящую приятельницу. — Да, безусловно. Оставим, пожалуй, этот прескверный зал, что пахнет нафталином и папиросами. — тихо согласилась скромная девушка с громкими заявлениями. Дамы, перебирая ножками, зашуршали платьицами и стремительно отлучились. Офицер смирительно молчал; он достал внушительных размеров сигару и зажёг возле конца спичку. Толстая палка с табаком выпахнула клубом дымка. Друг, находившийся всё это время поблизости товарища, торопливо забегал глазами, находя мотив для того, чтобы пойти за игривыми леди из компании. Офицер указал пылающей сигарой, осыпавшейся поминутно, в сторону главного входа и одобрительно кивнул головой. Нерешительный парень засиял и стал радикально проталкиваться между сужавшими дорожку к входу и одновременно выходу пожилыми друзьями хозяйки дома. Остались наедине Анна и уже знакомый ей юноша. Он, расположившись в неподалёку стоявшем тёмно-алом кресле, с хладнокровным видом радости одиночества, пригласил внезапную гостью его компании сесть в ближайшее кресло от него. Анна села на обшитый неизвестной тканью диван и закинула ноги на него, растянув стройные, выглядывающие из-под прелестного платья, лодыжки. Её тело незаметно наклонилось в сторону юноши. Тишина долго являлась спутником предстоящего разговора, пока полностью не потухла игрушка молодого офицера. Тогда он начал беседу первым: — Я намереваюсь спросить о длине вашего теперешнего каблука: велика ли вероятность повторного падения на меня? Он многозначительно улыбнулся, не поворачивая головы в сторону Анны, смотрел куда-то вперёд, в говорящих рядом и на закатные окна. — Уверяю вас, сегодня на мне надета прекрасная обувь, как раз по случаю события. — гордо ответила молодая девушка. — Я не заметил, как вы вошли. Вы здесь одна? — И да, и нет. Я приехала с маменькой — мы чуть опоздали. В этом месте невероятно скучно, вам так не кажется? — Именно поэтому вы тут одна? — вопросительно вскинув бровь, спросил офицер. — Не только из-за скуки я чувствую порой одиночество: я не чувствую боле никого подле себя, — она примолкла, — я одинока. — Одинока, но не одна. Разве чувства определяют ваше одиночество? Разве вы не видите собственными глаза всех этих галдящих между собой людей? Или вы не хотите их видеть? — Хочу, но, понимаете, я вижу, но не чувствую их присутствия… — засмущалась Анна, но быстро преободрилась следующим вопросом: — Как ваше полное имя? — Димитрий. — А по отцу вас как зовут? А по фамильному роду? — юная особа всё ближе подсаживалась к креслу с сидящим в нём офицером, попутно подогревая своё будущее сантиметровое место и распыляя любопытство. — Долганский. По отцу я Александр. — лаконично ответил офицер. Тишина возобновилась ненадолго. Молчание между молодыми людьми прекратилась, как только Анне стало интересно про этого молодого человека всё-всё, каждая незначительная подробность его жизни. Это любопытство невозможно было унять, разве что, просто спросив напрямую: — Могу ли я перейти на более откровенные вопросы, которые не должны задаваться в первый разговор? — Какие? — Например… — Анна замялась, — например, сколько вам лет с момента первого вдоха? — Семьдесят три. — Но вы же просто не можете иметь такой возраст! — Верно. — И почему вы тогда мне соврали? — раздражалась девушка, думающая, что над ней намеренно издеваются. — Я не мог вам соврать, ни в коем случае не мог. Сокрытие правды не есть ложь. И вообще, сколько лет вы мне дадите, дорогая, столько и будет с первого, по вашему мнению, вдоха. — Двадцать семь! — Допустим. Это всё равно не будет иметь значения, когда мне будет двадцать семь с момента первого вдоха по моим убеждениям. — устало проговорил Димитрий. — Вам, как я могу предположить, ещё нет и осемнадцати от роду. — Вздор! , — встрепенулась Анна, значительно покраснев, — на сегодняшний день имею все права и обязанности взрослой девушки. Гордость и запал читались по высокому тону её голоса. — Что вы здесь забыли? — Я с маменькой… — Я спрашиваю про цель ВАШЕГО пребывания в этом смрадном обществе. — Дмитрий резко отвлëкся: — От вас веет фиалками, а не свиными окораками, как от остальных здесь. Анна не знала как реагировать на этот сравнительно незаметный комплимент. Она промолчала, покраснела, опустила глаза в пол. — В любом случае, мне вскоре надоест общение с вами, молодой цветок, так что не обольщайтесь. Я гадкий тип. — короткая и самодовольная усмешка над самим собой окрылила лицо офицера. — Возможно вы и правы, но!.. — Я прав, так случалось исключительно всегда. Ни разу я ещё не проигрывал себе. Анна приходила в бешенство от того, как её дерзко перебивают и что она имела совсем другое мнение на этот случай. Её взор злостно стрелял в профиль Дмитрия, пока тот успешно игнорировал призыв на сражение взглядом. — Говорят, вы очень интересный собеседник. — не имея понятия о сказанном, Анна продолжила говорить: — Это можно считать правдой? — Смотря, кто вам такое решился сообщить. Дмитрий в первый раз за разговор оценивающе осмотрел Анну, облокотившую светлую голову во мраке стены на ладонь, которой двигала рука, стоящая на подлокотнике дивана. Юноша долго и пристально вглядывался в разгорячённый смущением и интересом молодой образ с милыми чертами: половины лица на солнце и полу мужскими видами другой затемнённой половины. Её тёмно-зелёные глаза произвели самое что ни на есть лучшее впечатление на него, — с виду бесчувственного и не видящего эстетики в окружающем. Анна по глупости и несоизмеримому любопытству продолжала глядеть на Дмитрия. С минуты они смотрели друг на друга разными глазами, но с одной целью. — Да, мне говорили о вас в лучших кругах. — продолжила Анна непринуждённо. — Правда? — он перевёл взгляд на шушукающихся людей сбоку, — и что же вы слышали? Девушка фантазийно, говоря всё, что приходило ей в голову одно за другим, — первое и последнее, — стала завивать словами в воздухе идеальный образ Дмитрия. — Мне рассказывали, какой вы душевный, приятный на вид и очень мудрый для своих лет. Вы прекрасно обращаетесь с людьми вокруг, раз у вас имеется достойная компания; вы холодны, но добры; думается мне, что, по слухам конечно, у вас прекрасная манера обращения с дамами, — она торопливо продолжила, дабы скрыть свою заинтересованность к его дамам, — но мне кажется, что многое из этого чушь. Не может человек совмещать в себе подобные качества. Ведь это так, согласитесь. Дмитрий молчал, но мысленно громко смеялся. — Ни гроша не стоит эта правда! — он обернулся всем телом на неподвижную собеседницу; эта резкость заставила её удивиться. — Если же вы сами так считаете, то мне лестно слушать с ваших уст это поверхностное мнение. Но мне пора. Я надеюсь, мы ещё увидимся. Ваше общество менее раздражительно, чем… Он не успел, да и не хотел, закончить. Дмитрий, всё также держа забытую затухшую сигару, быстро направился к выходу. «Как грубо, — подумала Анна, — он ведь даже не сказал, когда мы ещё сможем увидеться…» Елена Ивановна торопливыми шагами приближалась к невидящей ничего и никого дочери. — Вставай, Анночка, уезжаем. Мы невероятно оскорблены этой Броннель! Едем же, едем! Смеркалось. На улице пахло гнилью цветов, но после наполненного сырыми пожилыми людьми зала, этот запах казался естественно приятным. Батурнины сели в кабину кареты. Елена Ивановна всё также возмущалась сегодняшним вечером у госпожи Броннель. Риторически что-то спрашивала у дочери, но снова начинала распыляться в возмущениях. Анна подносила к носу то свою руку, то платье, пытаясь уловить аромат фиалки. Только запах затхлого по старческим причинам одеяния матери витал в воздухе. Эфира цветка не чувствовалось.