Дождь

Куница долго мается у очага, пытаясь согреться, но ни шкура — он закутывается в неё с головой так, что торчит один нос, да блестят из-под растрепашихся волос глаза — ни яркое пламя костерка, ни даже критическая к тому близость не дают и толики тепла. Полог на входе чуть прогибается внутрь, но камни крепко держат его у земли. Куница сидит и стучит зубами. Тонкий, острый сквозняк проникает сквозь щели по краям входа, но он слишком слаб, чтобы своим холодом обогнуть огонь и добраться до сидящего по ту сторону человека. Кунице кажется, что пальцы его ног заледенели, но он упорно мёрзнет, не сдвигаясь с места. С неба хлестал дождь. Он шёл с самого утра — ровно с момента возвращения Вождя с несколькими Шакалами — и от горизонта до горизонта висели глухим серым заслоном облака. Куница тогда только проснулся, быстро добежал до ручья, а, когда возвращался, услышал радостные возгласы и скорым шагом, развернувшись в обратную от них сторону, пошёл обходным путём обратно к шатру. Внутрь он забрался одновременно с первыми каплями. А сейчас по шатру барабанили миллионы: одна за одной, тысяча за тысячей, и лишь редко слышался издалека чей-то матерный возглас, тут же сливавшийся с единозвучным гулким шумом ливня. Куница старался не думать. Куница старался не вспоминать. Куница вообще просто старался согреться. И каждое из этих трёх дел он позорно провалил в первый раз — ещё много часов назад — и с тех пор так и не смог выправиться. Дождь шёл. Куница скучал. Монотонно. Долго. Беспрестанно. Так шумел ливень, и так же текли мысли Куницы, заставляя его вязнуть в собственном сознании, в неосвещённых закоулках которого печаль, усталость и тоска, так долго сокрытые под слоем других «неотложных», «важных» и «нужных» дел и чувств, сейчас мокли и набухали, заполняя всё больше и больше пространства. И проблема была не в том, что раньше такого не случалась, а в том, что сейчас от неё было некуда бежать. Только под холодную небесную ванну или в чужой шатёр. Ни то, ни другое не представляло из себя реальности безболезненной и вообще осуществимой. Его ведь и пустят-то в одно лишь место… Мысль прошибает резко, пробегаясь мурашками по телу. П у с т я т. Туда — пустят всегда. Ведь там же жд- Куница обрывает себя, крепко стискивая зубы и со свистом выдыхая. Он не будет думать, почему. Хотя бы это — он должен смочь. Ещё несколько минут протекают медленно, слишком навязчиво тухло, и Куница не выдерживает. Он вскакивает, скидывает шкуру в угол, быстро наворачивает пару кругов вкруг очага, туша его, складывает камушку в сторону от полога и… на миг застывает, ухватившись за него дрожащими пальцами. Жёлтые глаза даже в темноте словно блестят, не в силах скрыть застывшие в яростном движении чувства. Куница цыкает, дёргает головой, откидывая волосы назад, и, неуловимо взмахнув рукой, выскакивает на улицу в тут же образовавшийся проём. Шкура быстро падает обратно, чуть провисая внутрь. Дождь бесконечными тонкими струйками стекает в образовавшиеся по краям от прохода щели. Кунице мокро. Мокро, сыро, ветрено, холодно, мёрзло, неладно, нескладно — и вообще он жалеет о том, что вышел из шатра, как будто бы его кто-то тянул сюда, посидел б ещё пять минут, да согрелся, велика трудность! Дождь идёт сплошной серой стеной, за которой видно не дальше пяти небольших шагов. Благо, Куница знает расположение шатров наизусть и может, наверное, даже с закрытыми глазами дойти от одного места стоянки — до другого. От своего места — до места Вождя. Плеск бесконечных грязевых луж, в которых вязнут ноги, злит его до зубного скрежета. Пальцы непроизвольно посекундно сжимаются. Куница нервничает. До шатра Вождя остаётся не больше десяти шагов. Быстро обойдя все подпорки и тросы, Куница застывает перед входом. Он прислушивается — внутри тихо. Рука как сама тянется к пологу… И Куница тут же прижимает её к груди, словно обжёгшись. Глаза сужаются до узеньких щёлок, через которые в этом сером мраке он не видит почти ничего — даром что бесчисленные капли начинают ещё сильнее размывать мир вокруг, так и нет никакого нормального освещения. Куница крепко жмурится, трясёт головой, до боли кусая губы. Ему хочется, так дико, до щемящей рези в сердце хочется войти, но он боится: и боится сразу двух вещей. Первой, что его выкинут обратно, как побитую собаку, стоит голове только просунуться за полог, потому что такой — мокрый, с хлюпающим носом и растрёпанными волосами — он не надобен. Куница думает об этом, представляет своего Вождя — Я р, а — с перекошенным от отвращения лицом, и его словно обдаёт холодом изнутри, да так сильно, что даже дождь вокруг становится словно теплее. Он распахивает глаза, яростно глядя на кожу шатра, испытывая дикое желание пнуть что-нибудь, да так, чтобы это что-то сломалось раз и навсегда. Ноги словно сами несут его от входа — вот только в неверном направлении: от стремительных, злобных шагов брызжет во все стороны грязь, пачкая теперь и брюки, и полу плаща, пока Куница обходит кругом шатёр, едва успевая перескакивать через натянутые тросы, убегая-убегая-убегая от даже самой маленькой мысли, что боится он не околеть на холоде, а оказаться ненуж- На третьем повороте его заносит. Нога проскальзывает по особо скользкому месту прямо перед угловым креплением, Куница пытается перекинуть другую вперёд, выровняться, неосознанно тянет руки к верёвке, в надежде успеть удержаться, но пальцы только бессильно скользят по мокрой пеньке вниз. Он падает в грязь, больно ударяясь бедром и боком, тут же распластываясь почти на спине. Дождь заливает лицо, попадая в нос, и Куница судорожно закашливается, быстро опираясь на здоровую руку и, чуть приподнявшись, оборачивается лицо вниз. По бокам мокрыми сосульками висят волосы, загораживая от непрекращающегося потока. А Куница только тяжело дышит, не силах встать, как если бы небо решило упасть на него, придавив всем своим весом. Вот только это — не оно, ведь тогда даже не было бы так непонятно и путано на душе, от выпрыгнувшего вверх от встряски его второго страха. Страха, что его пустят, даже грязным и несчастным к тёплому очагу, укрыв широкими объятиями и шкурами, и будут дышать в ухо, что-то тихо мыча. Если бы мог, Куница бы вырвал из себя это желание. Эту н, а д е ж д у. Надежду, что его — ждут, что он — нужен, что он — любим. Но может он только делать вид, что по лицу текут не слёзы, а слившиеся в одну струю капли дождя, и что грудь болит от никак не восстанавливающегося дыхания, а не щемящей тоски. Куница лежит так ещё несколько минут, мелко дрожа, а кругом шумит на одной ноте равнодушный серый ливень. Куница тонет. Двоится, троится ручеёк дождя на его лице и, обогнув щёку, скорой, сильной струёй врезается в самый край крыла носа, тут же попадая в него с судорожным вдохом. Куница чихает. Он жмурится, тряся головой в попытке как-то избавиться от воды, беспрестанно текущей в нос, и волосы шлёпают его по лицу, прилипая. Быстро Куница утирает свободной рукой лицо, аккуратно поднимая себя с земли в вертикальное положение. Бок саднит, и он прижимает к нему руку, кривясь. Добегался. Куница сжимает зубы, тихо всхлипывая. Стоит ещё несколько секунд. Медленно и тяжело делает один шаг вперёд, от шатра… И на втором тут же заворачивает обратно, идя вдоль него, до четвёртого поворота, через последний угловой трос, и вновь — второй раз — замирает у входа обледеневшим изваянием. Капли остро бьют по открытым участкам кожи, и Куница цепляется за эти уколы, как за последнюю надежду. А затем он опускает голову, давая закинутым наверх волосам упасть на лицо, сгибается в спине и, шутро откинув левый край полога, бесшумно прошмыгивает внутрь. Ещё миг радостно блестят от далёкого, тёплого пламени капли, прежде чем толстая шкура ложится обратно, закрывая от посторонних глаз то, что происходит внутри.

***

Яр гостей не ждал. Сегодняшний вечер он собирался провести в одиночестве в компании кувшина вина, вяленого мяса и тёплого, пляшущего в очаге пламени, а потому сидел спокойно, прикрыв глаза, и, подперев подбородок кулаком, глядел только на огонь перед собой. Тот плясал ярко и резво. Яр был задумчив и тих. Едва заметно потянуло холодом. Яр поморщился, не желая подниматься и поправлять полог входа: чёртов ветер уже который раз норовил протолкнуть его внутрь и задуть в шатёр побольше мёрзлости и острых капель. Но вместо нового — уже более сильного и яростно-довольного — порыва произошло- ничего. Угли всё также потрескивали, пламя грело, а тишина помещения нарушалась только стуком капель кругом. А ещё внутри кто-то был. Кто-то смотрит из угла рядом со входом, почти в тени, почти незаметный, почти скрывающийся. Кто-то явно не знает, зачем он сюда пришёл — или знает, но боится. Яр прикрывает глаза, медленно и глубоко вдыхая воздух, пытаясь уловить сквозь запахи очага, вина и мяса, давно окутавших его дрёмой сытой ночи, тонкую свежесть улицы, а за ней — вместе с ней — и вошедшего. Улица пахнет сырой елью и кориандром. Человек пах мёдом. И молоком. Имя начинает струиться по сознанию нежным, невесомым шёлком, чуть щекоча никогда не спящие интерес и желание, но устремляется дальше, вглубь, густо сворачиваясь кругом сердца в бесшумное, испуганное, неровно-нервное кольцо. Яр отворачивает голову от огня, поднимает веки и тут же встречается взглядом с влажно-поблёскивающими в полутьме болезненно-несчастымы солнцами глазами. Куница дважды моргает, чуть дёргается всем телом и делает шаг к нему. Сохнет грязь на его сапогах. Капает мутная вода с юбки. Липнут мокрые, скомканные патлы к лицу и шее. Текут ручьи дождевой воды по телу, с самой макушки, оставляя разводы на коже. Кунице кажется, что — ещё движение, ещё вздох — и он упадёт, прижатый непосильной тяжестью пряного воздуха. Ноги наливаются свинцом, и каждый шаг — маленький, медленный, так непохожий на его обычную походку — даётся с трудом. Огонь блещет приветливо в очаге. Весело щекочет ноздри запах пищи. Греет, греет, греет и наконец согревает мёрзлые, дрожащие пальцы тепло шатра… тепло взгляда. Куница дрожит от страха. Его не зовут. Его не гонят. И он идёт вперёд, всё сокращая расстояние между собой и спокойными, тяжёлыми, как шкура льва, огнями. Они кажутся ему ярче всего, что есть сейчас в мире. Они проникают вглубь, не прожигая, и на пепелище, которое осталось после злых и болезненных, яростных и страстных ночей, медленно опускаются первые капли дождя. Куница стоит прямо перед Яром, и рыдающие солнца мягко целует пламя двух громадных, жарких, усталых костров. — Демьян. Куницу будто молнией прошивает от этого имени. Его очень. Очень давно так никто не звал. Потому что это имя дала ему мать, потому что матери у него нет, потому что он — Куница — с тех пор, как оказался в племени. Потому что так его называл только Яр, когда они были одни. Яр движется медленно, плавно и — как будто и впервые — безопасно. Так, кажется, звучат колыбельные над могилами детей. Заунывно-мягко, тоскливо-тепло. И только отчаянья в них много, а в открытой, протянутой вперёд мозолистой ладони его нет — только ласковый, долгий зов. Куница надеется, что завтра Яр перережет ему глотку за испачканные одежды, и всё это исчезнет навсегда, как самый сладкий и несбыточный сон. Он замирает в объятиях, уткнувшись носом куда-то в распахнутые ткани, где пахнет спокойствием и миром. Яр прижимается щекой к выбритому виску, аккуратно подтягивая неудобно севшего — если не сказать упавшего — Куницу к себе. «Нужно будет не дать ему сбежать с утра пораньше, ” — улыбается Яр, едва касаясь в поцелуе макушки — «Уж не уснул ли?» — Куницы. Тот сопит как-то совсем по-детски, кажется, наконец-то согревшись. Тихо трещат сучья. Спокойно шуршит дождь. Яру чудится всякое в тенях шатра. А по углам того прячется робкое счастье.