Ядовито

Просыпается Ипполит в ужасном осознании того, что произошло ночью, похожем на адское похмелье. Но при похмелье тело не кажется чужим и мерзким, будто кожу надо вывернуть наизнанку и отстирать с мылом до скрипа. Кажется, но не настолько. Он был трезвый уже. В адеквате, в здравом уме и, к сожалению, твёрдой памяти. Но что-то соскочило. Пробилось что-то человеческое, уязвимое, древнее и, казалось бы, давно похороненное. Противное и голубое, а ещё страшное и уголовное. Не галлюцинация, не дурной сон. Рядом беспробудно спит Игорь, и теперь у них есть общая тайна. Никто на воле не сказал, что следует сделать, когда на утро просыпаешься в постели с мужчиной, — и он вспоминает понятия с давно покинутой зоны. — Ипа, зачм ты... — Северный вскакивает с кровати, достаёт кошелёк и кладёт Игорю на ладонь фиолетовую бумажку. — Ты ме за хладильники с лихвой заплатил уже... — Дурак, я тебе не за холодильники плачу. За... Это. — Ипполит раздражённо, нетерпеливо вздыхает. — За то, что ты мне подрочил. Предложил и я так просто согласился. И в руку тебе кончил. Ёбаный стыд, Горя. Ёбаный стыд. В воздухе виснет молчание. Кажется, Игорь понял всё. — Эт у вас так приньто было, с деньгами, дык? — Было. — А ты сам, ну...? — Я избежал, но я видел... Я видел пиздец, Горя. Страшно. Врагу не пожелаешь. Понимаешь? Мне кошмары снятся до сих пор. А я в стороне стоял... Не помог никому. И за это я худший на свете пидор. Я теперь мразь конченая. За политического сошёл, шибко умный был. Боюсь теперь смотреть на мужчин, Горя. Смотреть — теми самыми глазами, знаешь? Даже без грязи. Просто... С любовью. Нежностью. У тебя на плече поплакал — на том спасибо... Ночь с тобой пролежал... И... Вот то. Как с души камень сняли, а потом новых навесили. Это ж болезнь, что ни говори... Патология хуже рака. Здесь и там книжки медицинские читал об этом. И такой я с младых лет, и когда-то меня это не парило. Пытался женщин полюбить — ну как, захотеть, когда срок отбывал... Сокамерники картинки приносили, а я думал о той псине, кто меня кинул... Смешно, да? Нихуя! Совсем не смешно. Вышел, ткнул пальцем в карту Московской области и уехал сюда. Фамилию поменял. В НИЯ пахал как конь. Пробился, так сказать. И ты мне снился как-то... Коленка твоя дурацкая... Я, кажется, тебя приревновал к Кеше твоему, а вот вы теперь... Как накаркал... Завидовал вам и презирал, все архивы перерыл, чтобы узнать, что ты тогда про него говорил, Иннокентиев-то в городе раз, два и обчёлся. Ипполит произносит речь на одном дыхании, словно всю жизнь мечтал исполнить этот монолог перед другим человеком — и тут совсем не важно, что Игорь человек случайный. — Ты на свбоде, Ипа. Десь понятия другие. И мне деньги от тя не нжны. — Понятия-то другие, а уголовный кодекс един... Я бы себя и то больше уважал, если бы вступился за кого из тех... Братьев моих по несчастью. И не все по той самой попались, просто оказались слабее... И я слабый, прогнулся... Я тебя зачем домой пригласил? Мог бы с женщинами в Химки поехать, да подумал: неприлично. Одиноко было так, что гордость, стыд — всё забылось... Ты не думал, что я вечером знал, что так закрутится. — Я и не думав. Молчат долго. Игорь смотрит куда-то очень далеко. — Горь, а о чём ты думаешь? — О любови. И о дружбе... И о жалсти. Катамаранов смотрит в ипполитовы глаза с какой-то тоскливой нежностью, поддаётся вперёд и целует Ипполита в лоб. — Наст—ящая лбовь ждёт... А моя не дождлась. Я не дождалсь. — Тебе ж тяжело, Горя, вот ты и воспользовался случаем. — Случайм или тбой? — Ты помог мне, Горь. Совсем необязательно всё делать от большой и чистой любви. А Игорь сделал не от любви и не от плотского желания — просто слишком громко в собственном малахитовом сердце отзвучала боль, просто тяжело было сначала видеть, как он, скрючившись, хватался за живот, а потом, протрезвев мгновенно, хотел объясниться. И никто из них не был виноват: ни Игорь — ведь не знал, что Ипполит так откликнется, — ни, тем более, Ипполит, забывший много лет назад, как приятно отдаться сладострастному чувству, и от этого временнóго расстояния растёкшееся по телу тепло не только слаще мёда, но и горькое чуть-чуть. — Эт ты в тюрьме тож выучил? — Странно выходит: с зоны только я, а в этом... деле участвовали мы оба, причём по твоей инициативе. Ну что ты, раз о жалости заикнулся, так продолжай, — говорит академик издевательским тоном. — Давай, не стесняйся. — Вижу боль твою, Ипа, как не видев, кда в сон твой, в мысли твои прходил... Думав: ну мало ль что, фамилю сменил, потомушт разбойничал, ограбил кого, убил, а ты... А мы с тобой ближе, чем я думал. После такого ипполитово сердце начинает биться громче и чаще, как будто ему сказали три священных и забытых слова. К счастью, наваждение быстро рассыпается сухоцветом, и он краснеет при мысли о том, как только что зря нахамил человеку, у которого не было дурных намерений. Собирается с мыслями долго, мычит, мучается, смотрит куда-то, лишь бы озабоченный игоревский взгляд не проник под его ресницы, мнёт простыни и лишь минут через пять находит в себе смелость прохрипеть: — Горь... Ммм... П-погорячился я... П-прости... — Ну тя задикобразило кнешн. А я и не обиделсь. К горлу подступает ком, который ощущается твёрдым камнем, и очень хочется расплакаться, прям разрыдаться; но лица своего терять не хочется снова, и он прячет мокнущие глаза в катамарановских объятьях, таких же терпеливых, как этой ночью. Когда Игорь размыкает объятья, то замечает краснющие от слёз глаза нияшника и стирает пальцем прозрачную дорожку. — Ты эт чего... — Останься, прошу. — Ипполит сжимает его ладонь. Нет, он не будет держать его насильно, будто тот — хрупкий цветик в его руках. Скорее, он сам сломается под ним. — На пять мьнут — останусь. Они лежат в объятьях — уже без слёз. Ипполит отсчитывает на часах последние полминуты, но Игорь дарит ему несколько лишних. — Ип, зови, кда захочшь... Кда бут... Так же плохо. Ипполит выходит на балкон покурить и поглядеть на знакомую фигуру в ватнике ещё раз. Он точно снова его позовёт.