марионетки мы с тобою и наши жизни дни не тяжки

Раннее утро. За окном стелется туман, или это в глазах дымка? Тяжёлые двери встретили его неприступным молчанием. Два постовых, точно так же, как он, растерявшиеся, молча, нерешительно переглянулись. Император не давал приказа впускать, но назначенное для допроса время уже пришло. Он устал. Для офицера не существует такого слова, но он правда устал. От необходимости ждать, мириться со своей ещё или уже (не) решённой судьбой и послушно-безжизненной фигурой в руках кукловода. Знал ли он сам, каким будет финал этого спектакля? Двери открываются, и Сергей Муравьёв-Апостол заходит в кабинет. Сделав несколько шагов, он останавливается и по привычке коротко кланяется. Только подняв взгляд, он понимает, что что-то не так. Ему мерещится? Что-то случилось? Император сидит на стуле, но его плечи опущены, а грудь опирается о стол, голова лежит на согнутой в локте правой руке («неестественно, — почему-то думает Сергей, — неудобно, наверное»), а левая рука лежит поверх хаотично разбросанных по столу бумаг. Его глаза закрыты, а лицо расслабленно. Плечи едва заметно опускаются и поднимаются в такт дыханию. Он спит. Проходит секунда, другая, третья — ничего не меняется. Он спит. Сергей хочет что-то сказать, — позвать императора, доложить постовым — но звук, ещё не рождённый, затихает в горле. Муравьёв-Апостол в растерянности отводит взгляд, снова смотря в окно, где проступающие сквозь горизонт первые солнечные лучи рассеивают сырой туман. «Так тихо», — невольно думает он. Другая, особенная тишина. Нет сводящего с ума давления и пустоты, как в камере. Нет того мерзкого, промозглого напряжения, как на предыдущих допросах. Спокойно. Мирно. Так, как и должно быть ранним утром. Сергею казалось, что он вот-вот услышит сопение. Но император и спал тихо. Неужели он не сомкнул глаз всю ночь? Раньше император никогда не допрашивал его один. Муравьёв почти слышит решительное, обращённое к комиссии: «Ступайте, я закончу». Он готов поклясться, что так и было: государю, решившему раз и навсегда разобраться с заговорщиками, не стали бы перечить. «Глупец», — думает Сергей почти с нежностью. Разве он не понимает, что для них обоих этому никогда не будет конца? «Нет, нужно позвать постовых», — решает для себя Муравьёв. И, вопреки решённому, оттягивает этот момент и позволяет себе по-настоящему взглянуть на мужчину перед ним. Не император и не палач. Всего лишь мужчина, сражённый сном. Николай Павлович. Имя почти срывается с губ Муравьёва, но он не решается произнести его. Просто не имеет права. Сам себе ни за что не позволит. Слишком велико расстояние между преступником и властью. Но сейчас в это сложнее поверить, ведь он может сделать ещё один шаг вперёд и дотронуться до вытянутой вперёд руки (которая, как Сергею всегда казалось, всегда была готова сжаться в кулак), до совсем не по-царски расслабленных плеч, до чуть вьющихся каштановых волос. Чудная, никогда не посещавшая его ранее мысль приходит в голову: Николай для кого-то и правда не палач и не судья, даже не император — хорошо знакомый, домашний, любящий человек. И кто-то другой на его месте подошёл бы, наклонился и, по-доброму улыбнувшись, потрепал бы Николая по плечу и осторожно разбудил. Но Муравьёв-Апостол не станет этого делать. И пусть с минуты на минуту начнётся его допрос, пусть после он снова отправится в камеру и они с императором останутся друг другом крайне недовольны…

Будить жалко.

Несколько минут спустя Николай, возможно, почувствовавший на себе чужой внимательный взгляд, просыпается сам — как по часам. Сломанным, запоздавшим часам где-то внутри. Муравьёв-Апостол не отводит взгляда. У его кукловода печальные глаза. Раньше Сергею казалось, что это глаза цвета неприступной стали, но такого цвета и плачущее от безысходности дождевое небо тоже. Глаза, в которых читается не волевая решимость, а родная, знакомая Муравьёву усталость — проблеск человечности и ещё не исчезнувшей в первые минуты после пробуждения уязвимости. Вы такие же, как и мы. Император тоже смотрит на него. Так смотрят на человека, которому не боятся доверить краткие мгновения растерянности, ранимости, священные секунды ещё не ушедшего, невинного, чистого сна. Но механизм внутри пробивает назначенный час, стрелки бегут вперёд, а взгляд Николая меняется, когда он понимает, кто перед ним. Сергей ожидает увидеть в нём продиктованную официозом холодность, механическую решимость, но теряется, осознав: так выглядит не палач, выносящий приговор. Так выглядит ребёнок, которому страшно. Неужели он его боится? Император отводит взгляд, но головы не поднимает. Мгновение спустя он снова смотрит на Муравьёва-Апостола — почти отрешённо. Сергею кажется, что на секунду он увидел в нём отражение себя: те же смирение перед неизвестностью, ожидание чего-то, сковавшая каждую мысль усталость. Так выглядит марионетка, покорная чужой руке и вынужденная играть свою роль. Они не произносят ни слова. «Что же нам теперь делать?» Пока ещё есть время, пока ещё они позволяют себе задаться этим вопросом. Пока они не вернулись к своим ролям в теперь, кажется, не ими же самими построенном кукольном театре. — Ваше Высочество, — неожиданно мягко для себя самого произносит пленный, обращаясь к своему палачу, — Вам нужно больше отдыхать. Это мог бы быть ничего не значащий жест вежливости с его стороны, но Сергей искренен в своих словах. Его взгляд то и дело возвращается к мешкам под глазами, бледному лицу, хаосу на столе. Он представляет, как Николай, выбившись из сил, опускает голову на стол, не успев даже подумать о том, что поза, которую он принял, не удобна и что тело, наверняка, будет ныть после, если он заснёт. Заснёт, мечтая о лучшем мире. О нём когда-то мечтал и Сергей. У Николая, который в эту минуту необъяснимо, преступно — так, что перехватывает дыхание — близок и понятен ему, даже не хватает сил возразить и возмутиться, исправить принципиальное для Муравьёва обращение. Почему-то Сергею кажется, что где-то в глубине души он испытывает облегчение беглеца, безумца, мечтателя: в те времена, когда Николай был Его Высочеством, всё было иначе. А сейчас, за закрытыми дверями, когда растаявшие в воздухе, беспечно сказанные слова перестанут иметь какую-либо ценность через несколько секунд, Николай, как во сне, в мечте безумца, на минуту стал Его, Муравьёва-Апостола, Высочеством. — Наверное, — соглашается он, садясь и как-то вымученно — будто ему не хочется возвращаться в реальный мир вокруг — прячет лицо в ладонях. Наверное. Теперь Сергею и правда хочется встряхнуть его, потормошить — выпей чаю, отдохни, так нельзя. Может быть, искреннее удивление и неправильное, неуставное беспокойство читаются на его лице, потому что Муравьёву кажется, что всё ещё потерянный император готов ему улыбнуться. Но он не улыбается, только молча смотрит. Невиданная роскошь и неоправданная дерзость, которую Сергей ему позволяет, потому что чувствует — Николай ощущает то же любопытство, что и он сам несколько минут назад. Так, будто это игра, задорная детская шалость, а они могли бы выйти за дверь добрыми друзьями. Так, будто нет этой крови и несправедливости, нет бесконечной боли и тоски по тому, что могло бы быть с ними и с Россией. И пусть несправедливость для них у каждого своя, а боль и тоска у каждого разная, Сергей чувствует, что больно и горько им одинаково. Отсчитывают ли часы внутри Николая секунды, в течение которых им позволено делать вид, что они лишь играют спектакль, а в зрительном зале, заполненном цветами и восторженными возгласами, вот-вот засмеются дети? В этот решающий момент лицо императора сменяет множество эмоций, — тревога, отторжение, сожаление, смирение, злость — а затем оно окончательно застывает. На Сергея смотрят глаза — в них ещё осталась капелька жизни и искренности для него — цвета родниковой студёной воды. Но и их поверхность стремительно, беспощадно сковывает лёд. Сергей не знает, откуда этот голос, но в его голове раздаётся чёткое, обречённое «Нет…». Карабкающееся по небу солнце отнимает у них то время, которого не было. Его кукловод ненавидит свою работу, но в назначенное время исправно берётся за ниточки, привязанные к рукам кукол. Надевает тщательно подобранную маску. У Сергея масок нет, как и нет сил больше жить в этой страшной сказке и противостоять чудовищу, живущему во снах. «Ваше Высочество, — думает он, чувствуя необъяснимую горечь, но сохраняя на лице то же выражение беспокойства не о себе, а о другом, — после вынесения приговора хотя бы выспитесь». Император берёт в руки бумаги, теперь идеально ровной стопкой сложенные на столе, и зачитывает то, что уже знает наизусть, с чем засыпает, проваливаясь в тревожный сон и что не найдёт в себе силы забыть даже тогда, когда всё — рано или поздно, для кого-то из них — кончится. — Муравьёв Апостол Сергей Иванович, от роду двадцать девять лет… Занавес опускается.