Классика нового времени

Он склоняет голову набок, и Гавриил понимает, что по-хорошему надо драпать, а в плохом случае уползать куда подальше от старшего брата. Только вот куда? Куда бежать в этом изменившемся до неузнаваемости мире, захваченном неоновым цветом? Слишком яркие вывески до боли режут глаза, а на криво освещенном (да так, что практически ни черта не видать) асфальте то тут, то там валяются огрызенные окурки, пустые да истоптанные вусмерть пачки сигарет, парочка смятых кофейных стаканчиков, позабытые кем-то неосмотрительным шприцы с мутными жидкостями, а в качестве вишенки на торте — около трёх использованных презервативов, рядом с которым темнели пятна, несомненно, крови. Гавриил кривится. Люди стараются гадить на славу, но, пожалуй, этот человеческий мусор лучше, чем смотреть на молчащего Михаила, в светло-голубых глазах которого плещется то ли немой укор, то ли разочарование, то ли хер его знает, что. Вестник знает — брат слишком хорош в том, чтобы прятать эмоции, но в то же время слишком молчалив для того, чтобы прямо заявить, какого хрена приперся по его душу, которой у Гавриила, к слову, то никогда и не было. Что же, придётся брать дело в свои руки. Вестник уверенно выпрямляется, сунув руки в карманы дранных джинс с нелепыми яркими то ли налепками, то ли наклёцками (впрочем-то, он и не собирается разбираться в том, что это такое, ведь вместе с черной футболкой смотрится очень даже неплохо), и с вызовом смотрит бывшему Деснице прямо в глаза и, с трудом сдерживая нецунзурную лексику, спрашивает: — Чего тебе? — Думал, ты исчез с большинством, как и… — в спокойном голосе Михаила звучит то ли боль, то ли тоска, и старший брат оставляет фразу незаконченной. Будь у него настоящее сердце, Гавриил бы наверняка опустился прямо на грязный асфальт, но все совершенно иначе, поэтому он лишь, практически не меняя градус недружелюбной тональности, но разбавляя его встревоженной хрипотой, задаёт короткий вопрос: — Большинство? — Большинство, — Михаил кивает и отводит взгляд. Гавриил прикрывает глаза. Во всём виноваты люди, которые вместе со своим стремлением к прогрессу и большим деньгам уничтожили всё то, что делало эту планету прекрасной… если покороче и попонятнее, то загадили так, что сдохло практически всё, окроме этих двуногих тараканов, которые быстро приспособились к новым условиям и продолжили гадить, уничтожая не только свой мир, но и Небеса с Адом впридачу. Пожалуй, Вестник продолжал бы ещё глубже окунаться в пучину мрачных воспоминаний, но его из этого омута вырывает лёгкое и в то же время отчаянное касание к губам. Гавриил распахивает глаза слишком резко и неожиданно, чтобы Михаил, чья нездоровая бледность бросается стрелой в мысли, успел отшатнуться назад. Некоторое время Вестник молча смотрит в испуганно-расширенные глаза бывшего Десницы и внезапно понимает, что всё всегда начинается одинаково. Нездоровая бледность, усталость, полная потеря сил, нарастающая дикая боль и блаженное забытьё, словно в компенсацию того, что Бог не придёт их спасти. — Ты… — выдыхает Гавриил, крепче прижимая брата к себе. — Больно, — слабо шепчет Михаил ему в ухо. У Гавриила есть вариант. Даже не один, а несколько доз лежащих в кухонном шкафу на его квартире. Увы, наркотиками Михаилу жизнь не спасти, но заглушить боль можно. Когда-то они значили друг для друга больше, чем просто братья, хотя неисключено, что Десница просто-напросто пытался забыть Утреннюю Звезду, позволив себе ответить на чувства ещё одного своего брата. Впрочем, Вестник зла никогда не держал и вопросов лишних не задавал. Гавриил приподнимает голову брата за подбородок, отмечая, что яркий неон (сраная классика!) крайне мерзко сочетается с нездоровой бледностью, и целует. Практически жадно, немного больно кусая за губы и смешивая привкус крови с отчаянием и страхом приближающегося конца. — Пойдём ко мне, — Вестник брата по худой спине осторожно поглаживает, надеясь, что у них ещё есть в запасе час-полтора.