Слёзы змеи

            Около девяти утра в студии собираются все. Тамби о чём-то спорит с Нурланом; Рустам возится с Серёжей, очень громко обсуждая гостей, которые могут их посетить, и вот Лёша — главная фигура нашего вечера — никак и ни с кем не идёт на контакт. Будто заклинило, зажевало касету, будто в его голове крутится одна и та же мысль на повторе, будто, если бы Лёша решился, то сказал бы только «помогите». Что-то внутри него жирно ставит точку, корявит её в запятую и снова продолжает мазать чернилами. Глядя на Лёшу, складывается ощущение, что ему чего-то не хватает. Только сигареты в зубах и звёздного неба, ну.       Ощущение пригвозженности, оселости, как бы немного сдулся, уменьшился. Хочется совсем испариться отсюда, ни в коем случае не оставаться с кем-то в одном помещении, ни в коем случае не смотреть ни на кого, иначе может вырвать, или что ещё… Он уходит. Стремительно, зная, что через час спецвыпуск — уходит. Нурлану говорит, что в туалет, охране — подышать воздухом, самому себе: «Засиделся что-то, нужно размяться». А на самом деле боится всем в глаза смотреть.       Глупость.       Какая-то маленькая заминка стоила ему дружбы.       Нурлан этого не помнит, но всё-таки в Лёше уже ничего не поменяешь, не утрясёшь. Если скала упала — её в ту же позу не поставишь, её уже не поднимешь. И если Нурлан готов сработаться, свыкнуться с этой ситуацией — то Лёша просто не может себе позволить. Либо заводи отношения, либо отказывайся совсем-насовсем. И ему, с одной стороны, хочется серьёзно поговорить, с другой — оставить как есть, с ещё одной — разорвать связи. И тут на все стороны не разорвёшься, приходится выбирать. И он выбирает самое сложное — поговорить.       Съёмки затягиваются, перерывов нет ни на что, четыре гостя, четыре истории, четыре версии, которые нужно придумать, в сумме ещё двенадцать, которые нужно выслушать, подшутить. Лёша надеется на то, что он сможет выдержать, но активность его нервных клеток в данный момент кричит ему, что нихуя. Какой там держать лицо: Лёша почти всю передачу сидит, сомкнув зубы, сказав только парочку фраз вначале для приличия. Нурлан, конечно же, это видит, но ничего не может с этим сделать. Говорит ему в перерывах между звериными криками что-то вроде «Лёха, а ты чего молчаливый такой?» и «бля, ну чё-то вообще Лёху остановило». Все смеются, Лёша тоже. шутят над ним, а он даже не вдумывается, не понимает шуток, не видит никого перед глазами. Губы видит, улыбающиеся, ползущие уголками вниз, закусываемые. И лишь думает: «Побыстрее бы всё закончилось».       Он прокручивает в голове, что будет говорить, а там столько поворотов, столько всевозможных концовок, столько эмоций, и, кажется, все они отражаются на его лице. Лёша решает больше не задумываться над этим, увидев, что он сможет точно что-то придумать, поднимает голову и подключается ко всем. Смешно. Действительно последняя шутка смешная, поэтому его встревания почти никто и не замечает, кроме Нурлана.       И ему бы было всё равно, если бы так отвратительно не согревало.       Объявляют перерыв — слабый пинок под зад для засидевшихся. Народ расходится, кто-то остаётся за своими креслами, кто-то из парней идёт курить, а кто-то — Лёша — мигает Нурлану, чтобы тот шёл за ним, только с перерывом в пару минут. Чёрт знает как, Нурлан понимает не только это, но и то, куда именно нужно идти. Почему-то запертую кабинку туалета настолько романтизировали, что теперь это понимается с полуслова, с полунамёка.       На самом деле Лёша звал его не совсем в кабинку, а в курилку, которую ненавидит до дрожи. «Там бы хоть пахло получше», — говорит с усмешкой на губах, за которой скрывает панику и дрожь. Нурлан, перехвативший его за руку и изменивший направление их стремительного движения ещё в коридоре, отбивается от замечания тем, что там сейчас много свидетелей, и на признание у Лёши не хватит времени. Лёшу стопорит. Откуда Нурлан взял, что он будет ему в чём-то признаваться? Его глаза заплывают одним читаемым со зрачков вопросом: «Ты всё это время прикидывался?»       Невероятно много мыслей, нелепейших и абсурдных, проносятся в Лёшиной голове. Значит он действительно решился всё обсудить, как следует, утрясти что-то громоздкое невидимое между ними, а тут оказывается, что Нурлан всё время водил его по шахматной доске как фигуру? Нет. Не пройдёт тогда номер.       Лёша, так ничего и не сказав, выходит из кабинки, упорно продолжая смотреть в пол; в голове даже не проскакивает мысль о том, что Нурлан совсем не это имел в виду. Может, у него тоже не всё в порядке, может, он тоже всё думает, как бы его признаться, рассказать о том, почему так себя вёл, почему поцеловал лучшего друга на вечеринке в честь дня рождения друга. Хотя… неужели у них есть ответы? Что за бред происходит с Лёшей можно объяснить только одним: слишком сильно себя накрутил. Нурлан понимает это не сразу, а точнее тогда, когда тот оказывается уже у входа в студию. Идя за ним всё это время, он, наверное, думал. Туго сейчас с мышлением у обоих.       — Нет, стой, — он хватает его за руку, оборачивает к себе и придавливает боком к стене, чтобы обезвредить вторую его руку. — Что ты хотел мне сказать?       — Ничего уже, отвали, я ничего… — их копошение прерывает Рустам, показавший голову из открытой двери.       — Вы чего дерётесь?       На вопрос парни лишь дышат сбито и переглядываются с Рустамом. Нет, придётся возвращаться в тихую обстановку.       — Рус, скажи, чтобы никто не заходил в курилку, мы побазарим, — не дожидаясь согласия, Нурлан ожидает от него полного повиновения, как всегда происходит. Нурлан что-то кидает, а Рустам как самый добрый и всепослушный в мире человек, это исполняет, ну нет уж. На этот счёт у того уже подгорает. Он чётко решает обсудить это с Нурланом после его разборок с Лёшей и скрывается в студии. Нурлан уводит Лёшу за собой, затаскивает тело на лестничную площадку, громко закрывает железную дверь и радуется тому, что загнал добычу в угол.       Он медленно оборачивается, со свойственной его повседневности грацией заглаживает дико раздражающие на данный момент волосы и подходит к Лёше, медленно придавливая его к стене. И пока бережно перевешивает петлички в более дальние от истоков их голосов места, в самое лицо произносит:       — Так что ты хотел мне сказать? Может уже соберёшь яйца и решишься? Я тут, прямо перед тобой. Сколько уже прошло с той ночи? — часов. — И ты ни разу нормально со мной не заговорил. А я так старался, неужели ты не видел, как я старательно себя сдерживал, чтобы тебя больше не задеть, блять, Лёша? — ему остаётся только ударить кулаком по стене спереди, но боксёрская выдержка не для этого так закалена, не для бессмысленного избиения стен.       Больше всего Нурлана радует то, что в любой момент Лёша мог бы уже убежать, мог бы не помогать Нурлану расквашивать этот спектакль с доминированием и устрашением, мог бы дать ему в морду, хотя перед камерами скоро снова светить — лучше в печень, подкрепить процедуру коленом куда угодно, но он стоит и слушает, стоит и всё. Смотрит зачарованно, будто в глазах напротив волшебные гипнотизирующие спирали. А те — тяжёлые чугунные гантели, которые легли на плечи как коромысло, прижали к полу, и не сдвинешься.       — Ты же помнишь, что было ночью, — сдаётся.       — Конечно помню… такое забудешь, — Нурлан тоже.       Не понятно, кто выиграл, кому вручать медаль. Значит оба молодцы.       — Уверен, будь это кто-то другой — ты бы забыл.       Виснет тишина, где-то отдалённо слышится чирк зажигалки. Значит Рустам загнал всех с этого этажа на один выше. Отлично, они будут одни. Их поцелуя никто не услышит, если Лёша вдруг захочет снова поэкспериментировать, правильно? А значит…       — Я не знаю, Нурлан, я нихуя не понимаю, — он отпихивает от себя грудь того, отодвигает его так же, как и отставляет подальше эти ущербные ни к чему не ведущие мысли, и сам уходит в другой конец площадки, — что за поебень происходит. Я не пидор грёбаный, о которых шучу, и ты тоже. Блять, мне всегда нравились девушки, и тебе тоже. Мы всегда прикалывались над девушками, а потом с ними обжимались, и тут с какого-то святейшего хуя ты меня целуешь. Зачем это было делать? Мы друзья. Кореша, помнишь? Друганы не должны сосаться друг с другом, когда чувствуют момент откровения, — как сладкие парочки.       — А нахуй ты тогда ответил?       — Я, — Лёша слышит свой крик звонким эхом, отскочившим от стен, и делает голос тише, — я ж об этом и говорю, я, блять, не понимаю вообще нихуя. И зачем мы разговариваем об этом тоже. Почему вообще ты припёр меня сюда, — он ломится снова сбежать, но ему преграждают путь чужие плечи, на которые он благоговейно опускает ладони, чувствуя, как чужой нос тыкается в щеку, а грудь прижимается к его. И собственное бессилие ещё? Не сказал бы, но что-то вроде слов «да похуй, тут удобно» крутится на языке. Лёшу снова прижимают к себе, но тот больше не делает ни шагу к стене, ни одного блядского шага к «канатам», нет, он знает, как себя защитить.       От побоев.       Но вот не от ласки.       Понятия не имеет, как бороться с этим непробиваемым бронированным казахом, чёрт бы его, он не слушает свой мозг больше, не хочет даже в нём заикаться о том, что пора уходить из зоны риска получить по губам чужими.       Снова тошнит, снова тело просится стереотипным «рвением» убежать от этого педика — первый раз Лёша так осекается. Он ответил тогда на поцелуй, значит, называя Нурлана так, он должен знать, что это зеркально по отношению к нему самому. Парень ступает шаг вперёд, неустойчивая конструкция из их тел пошатывается на фундаменте, Нурлан упускает ещё одно движение ног назад, и ещё один твёрдый шаг Лёши пригвозжает его к стене. Тот в свою очередь отмечает в голове, как хорошо прятать лицо в чьей-то груди. В особенности женской, но разве сейчас хуже?       Нурлан прямо оседает, падает на белую стену мешком, когда чувствует её сзади. Так хорошо, когда есть на что опереться. Его руки по глупой инерции прижимают Лёшу к себе теснее, дыхание складывается в маленькие комочки, и каждый выдох прячется в Лёшином ухе, ловящем жадные сердечные импульсы на его губах, которые невесомо, как бабочки, почти касаются его виска.       Сабурова придавливает к стене не Лёша, но больше он сам, полностью разрешив ему, таким способом умоляя его хоть на короткий момент ещё побыть с ним.       Не важно как и кто где — просто с ним.       И Лёша ведётся на эту удочку, схватывает сразу, ловчится, умело напирает на Нурлана — не как на слабого — как на подобного по силе, которого хочется растоптать с лебединой нежностью и присвоить. Нурлан не целует, Лёша не провоцирует. Парни мнутся так ещё около минуты, клинчуют друг друга, отбирая всё пространство, весь воздух, что остался свежим в этой курилке, отравляют его своей недоразборкой и нежеланием отклеивать, отцарапывать от себя принцип и какой-то дворовой устой. Бой окончен, противники устали. Хватит на сегодня этого пидорского бреда.       «Будем ждать, Нурлан, когда я снова напьюсь», — он понимает по глазам, по добрым родным глазам, что несмотря на всё вот это вот несказанное, они оба на самом деле продули. Никакие стереотипы не согнут это странное чувство. Будто их и нет, когда они думают друг о друге. Только когда они светятся рядом, или когда кто-то прикалывается, шутит, обзывая их «щебуровы», они лавируют друг от друга на противоположные мысы, лишь бы больше не слышать их общую фамилию.       Но у Нурлана жёстко так проскакивает на неё.       Когда он слышит её на шоу, когда её выкрикивают фанаты, стоящие под сценой — особенно печёт в груди. Кажется, если попросить всех крикнуть это на счёт три — содрогнётся Земля. Когда-нибудь Рустам по поводу этого пошутит, однозначно. А сейчас Нурлан будет всю неделю, битую неделю, чтоб его, ловить краш на Лёшино выражение лица, улыбку и молчать. Нужно видеть, когда он улыбается, это восьмое чудо света — ни с чем другим не сравнишь. Складки во внешних уголках глаз похожи на солнечные лучи, в общем и целом улыбка красивая — и всё. Когда Лёша молчит, накинешь её взглядом, и всё мирское уже не ебёт, устаканивается. Когда Лёша злится, посмотришь сбоку, прикинешь — и Солнце светит для тебя. А Лёша, Нурлан уверен, даже не глянет на него, даже в перерывах между криками на чбд, даже на концерте Крида, даже на собрании. Нурлан их терпеть не может. Зачем обсуждать план работы, если итак всё понятно? Зачем собирать отчёты, если это грёбанное стендап-шоу, где отчёт можно производить сразу с экрана? Нахуй вообще какое-то движение?       В один момент он срывается на концерт Скриптонита.       Закрыв квартиру, он оставляет кота соседке, отдавая ей вместе с ним специальный корм и ошейник от всякой нечисти. Жалко, что кота больше не с кем оставить. Пригласить Лёху, так он что? Он отфрендзонил. Нурлан откидывает эти ебанутые слова от себя, как горящую тряпку. Он? Его отфрендзонил? Смех. Нет, нет, нет. Он машет головой, сходя по лестнице вниз, поправляет шапку под капюшоном и неожиданно для себя прописывает ключом по лбу. Корячится, сев в машину, и, глянув в зеркало, говорит сам себе: «Ну ты же боксёр, какого хуя, Нурлан? — в отражении царапина, рассекающая бровь. — Это ж с какой нужно было силой?» — он цыкает недовольно и дёргает ключ вправо, мнёт губы, оперевшись рукой о подлокотник, нервно смотря на прохожих сквозь затонированное стекло.       Хочется бить, но он оставляет всё в себе до концерта. Вот там он зажжёт, сгорит в боли и непонимании. Слёз нет. Ни единой слезы. Глаза нещадно пекут, режут, но не плачут, только так же недовольно сминаются пальцами, чтобы больше не чувствовать этого идиотизма из-за парня. Из-за долбанного Лёши. Что тому мешает просто прийти к Нурлану и остаться на мгновение, на год, на жизнь? Почему этот стереотип о гомосексуальности существует и не даёт завести нормальные обычные отношения двум нормальным обычным парням? Разве это психическое заболевание? Патология как рак, например? Это лишняя конечность? Это ужасное акне на всё лицо? Тогда почему это так отталкивает даже самих парней друг от друга? Почему сейчас при своём физическом здоровье Нурлан ощущает себя инвалидом?       Потому что устой. Неписаное правило. Если не скажут ни слова — сам себя в яму скинешь и закопаешь из-за дебильных предрассудков.       Нурлан как идиот переживает, мается тут в машине, зарывая свои чувства в сугробы человеческого бреда. Лёши внезапно нет во всём мире. Нет в его машине, нет в его взгляде и уж точно просто рядом. Ощутимо пусто. Чертовски, до скрипа пространства пусто. Он без признаков жизни смотрит в одну точку впереди себя. Какой тут настрой? Какая сцена? Ничего не хочется больше, чем увидеть его.       — Алло, — отвечают в динамике.       Нурлан первые несколько секунд молчит, как и Лёша. Тот знает, что, чтобы сформулировать правильно мысль, не подумав перед этим тщательно об уместности телефонного звонка, нужно время.       — Поехали на концерт?       — Поехали, — он тоже выжидает короткую паузу, но отвечает почему-то положительно. У Сабурова затягивается узел в груди.       — В шесть в адреналин стадиум.       — Да я уже понял. За время, пока ты молчал, можно было дом построить, — Лёша смеётся, а у Нурлана закипает паника. Что-то не так. Явно не так, потому что такая лёгкость в голосе, такой смех — обычно не знаменуют ничего хорошего. Но Нурлан же взрослый, мыслит здраво, не пиково. Если Лёша смеётся — это хорошо. Смех — это же просто смех, поэтому положив трубку, он выезжает со стоянки, присвистывая.       Свист — плохой знак.       По дороге ему кажется, будто за ним вдогонку бежит прошлое. Вспоминаются все моменты, все тесные разговоры, задрочки одногодок, свои. Точнее чужие, которые по какой-то нелепой причине стали и сабуровы. Вспоминается гнобёжка, высмеивание, буллинг в классе, вспоминаются нравоучения родителей, любых других близких, смерти, потери. Вдруг Нурлан понимает, как много он на самом деле потерял. Сказать людям — посмеются, у них ведь хуже. У всех ведь всегда всё намного хуже, и его проблемы это только: «зарабатывай», «съезжай» и «найди жену, казах ты херов». Всего лишь остальные загоны, срывы и прочее, оставшееся чем-то инфантильным на фоне крепкого мужика Нурлана, чёртового казаха — ерунда собачья.       Вообще никто не слушал.       А потом всё как-то стихло, поубавило прыть. Нет, как болело, так и херачит, а вот сдерживать себя стало легче. Будто, возмужав, Нурлан надел на себя прочную броню, обтёкшую всё его тело, что сдерживает крик, мат и слёзы.       У Лёши под боком эта броня рассыпалась на мелкие кусочки, в песок, стёрлась в порошок, будто её никогда не было, поэтому стало так легко в тот момент. А теперь эта хрень вернулась, в двое увеличившись. Устой «не плачь, ты же мужик» во всей своей красе. Как он угнетает. Как он разочаровывает. До сердечных сотрясений и пульсирующих висков. Стыдно. Стыдно за желание поцеловаться. Осталось поджать хвост и уши, зарыться в свой плед и не трогать никого, чтобы хотя бы об этом проёбе забыли навсегда. Благо знает только Лёша — худо знает именно Лёша. Почему так обжигает само имя? Небеса грозятся упасть на него именно потому, что знает конкретно он. Страшно представить: тусовка, Щербаков; ревущий, как баба, Нурлан, поцелуй — какого вообще хуя?       С этого момента Нурлан решает послать всё, потому что время на размышления кончается. Машина резко заворачивает влево, как-то парень её молниеносно припарковывает, ещё и пристроившись задом, выходит, накидывая капюшон на свежую голову, на примятые шапкой волосы, и теряется в знакомых стенах здания. Гудит в самом черепе, здесь настолько шумно, что даже крикнув во весь голос, сам себя не услышишь. Людей тьма — знакомо. Билетная касса, коридоры, столы, бар, кальян, заказанный сразу по приходу, пока не заняли всё пространство, вип зона и тишина — знакомо. Вот здесь. Глухо, спокойно, темно, просторно, будто у какого-нибудь бога за пазухой. Осталось дождаться начала и Лёши. Вот, кстати, он звонит.       — Ты где?       — Там же, где и всегда.       — Окей, уже подхожу.       — Тебе взять что-нибудь?       — Слезу змеи, пожалуйста, — говорит голос в динамике каким-то насмешливым голосом. Нурлан опешивает.       — Чего?       — Я, бля, тебе что, алкаш какой-то? Сока мне мультифруктового возьми и чипсов с солью, — а теперь спокойно выдыхает.       «Ну вот, чего я так загоняюсь, нормально всё… Стоп, слезу змеи?» — в ухо вплывает гудок, Лёша повесил трубку. Нет… неужели теперь он будет постоянно напоминать ему? Нурлан мимо воли отпускает его выкид мимо ушей. Действительно, сейчас вот вообще не до этого. Открывается дверь, входит Лёша, шурша курткой, которую пожелал не сдавать в гардероб. Он шморгает носом и шумно выдыхает ртом, будто бежал дистанцию на скорость.       — Там, где и всегда он. Это какая комната? Третья, Нурик, — от этого ненавязчивого тона неприкрытого возмущения тепло разливается по рукам, останавливается на кончиках пальцев. Всё слишком спокойно.       — Ну так, третья. А какая? — он смотрит, недоумевая, на застывший взгляд Лёши, который говорит: «Ты реально щас?» — А, пятая… Бля, сорян, перепутал.       — Гонишь вообще. Ты в курсах, что наша комната вообще в другом конце зала, да? — ругается, попутно складывая вещи на соседний с Нурланом диван. — Скажи мне, мой милый друг, твоей маме на УЗИ не говорили, что у неё девочка? Память у тебя, я смотрю, бабская, бля, — он плюхается рядом с ним так близко, что колени соприкасаются, бёдра и предплечья. Как обычно. Будто они друзья. В один момент Лёша одёргивает себя, чтобы не добавить: «И не только память», — но тесно сжимает челюсти, до спешащих в амплитуде желваков.       — Это что за ебздец? — указывает он пальцем на напитки и блюда, которые им приносят.       — Тут просто коньяк, — Нурлан придвигается ближе к столу и начинает тыкать указательным на то, о чём рассказывает, — тут «Голубая лагуна», тут «Негрони» — всегда хотел попробовать. «Кровавую Мэри» ты будешь пробовать.       — Это алкогольный. Я ж…       — Тут томатный сок и табаско. Ты же любишь томатный сок, вот и всё, молчи, — жестом складывающихся пальцев он показывает Лёше, чтобы не пререкался сейчас вообще ни в чём, и продолжает, — а тут интересный «Б-52». Будем пить по очереди, сначала ты.       — Да какого, — он таки возражает, — давай хоть на у-е-фа, — негласно Нурлан соглашается, выставляя перед собой кулак. Проигрывает.       — Вот, блять, и не спорь.       — Окей, принято. Выбирай, — Лёша наугад, ничего не запомнив, берёт со стола какой-то красно-оранжевый стакан, вертит его перед собой, разглядывает яркие осеннего настроения блики лучей, играющие сквозь жидкость и грани стекла, и подаёт увалившемуся на спинку дивана Нурлану.       — Ледяной какой-то. И ты это будешь пить? Что это за ебала?       — Это «Негрони». Ты угадал прямо.       — Хочу плохо пошутить, но не хочу. А что тут?       — Джин, вермут. Всякая дрянь.       — Типа…       — Апельсина? И биттер ещё, — он сам оглядывает гранёный стакан, прежде чем осушить его за три глотка. — Реально ебала, — морщится, выдыхая в запястье.       — Жесть, — он наблюдает за этим с таким кощунством, не желая пропустить ни один момент. В голове «Выпивать» стоит в шкафу с надписью «Не лезь». Ну, а «Выпивает Нурлан» в шкатулочке с «Кинки, походу».       — Хочу теперь «Чёрный трюфель», — он отставляет тару и падает обратно, глядя в потолок. — Мне понравилось.       — А это что? Типа, конфета? — Нурлан расслабленно смеётся.       — Представь, что «Негрони» — это Глок… 18? Так вот «Чёрный трюфель» — это 20, 20С где-то, — объясняет Нурлан на простом для Лёши языке, а тот с ухмылкой, представляет себе во всех красках и уже, кажется, даже держит в руках эфемерные тени оружий.       — Что в «Трюфеле»?       — Всего понемногу. Два вида рома, два биттера, вермут, апероль… Что ж там ещё, — он задумывается, — мескаль, бля, постоянно забываю.       — Как ты всю эту поеботу запомнил? — Лёша задумчиво трёт за ухом и наклоняется к столу, искать свой яд. — Давай, говори мне, что пить.       — Вон тот слева, — Нурлан задумывается: а ведь не часто появляются случаи споить Лёшу. Поступить как полный мудак и… потом подумает, что? Или сделать по-хорошему, дать ему выпить свою конченную слабоалкогольную «Кровавую Мэри» и отпустить домой нежиться в тёплой постельке в пьяной дымке со спокойной душой? — А нет, вон тот справа. Да, коричневый, — Нурлан ставит всё.       «Говорят, алкоголь развязывает язык. Посмотрим, Лёша», — думает Нурлан и смотрит, как тот пробует коктейль на вкус.       — Наебать меня решил, — тот зыркает на него со злобной дымкой в глазах. — Я вижу, ты уже успел до моего прихода наклюкаться, раз подумал, что я в этой коричнево-говняной штуке учую помидоры.       «Получилось, Нурлан. Ты конченный кретин, браво», — парень смеётся, пытаясь перевести эту заваруху в шутку. Получать ему теперь по своим…       — Не получилось, ладно. Я думал ты не поймёшь… Бля, Лёш, — в свойственной Сабурову манере, тот дёргается в его сторону, но увидев, как чужие губы плотно прилегают к бокалу и поглощают жгучую, но сладкую, жидкость, замедляется, смотря в упор. Лёша опускает пустой бокал на стол. Спецназовцы не оперируют необдуманными решениями. Насколько Лёша сейчас спецназовец?       «Ну, ты сам это сделал. Дурак ты, Лёх, что ли совсем, поехавший?» — Нурлан улыбается, в его глазах сверкают дьявольские огоньки. Он говорит что-то типа «смело» и «не ожидал», зная, что теперь нужно льстить, подначить его за этот ответственный взрослый шаг. Пришла Лёшина очередь выбирать, какой Нурлан выпьет коктейль. Он выпрямляется, потягивается и невзначай указывает пальцем на стопку, на которую Нурлан смотрит, затаив дыхание.       «Я не понял, кто кого спаивает сейчас?»       В Нурлановой голове это звучит как чистейшее утверждение того, что крутит тут всем вообще не он. Лёша отвечает на застывший на его лице взгляд ухмылкой, внешние уголки его глаз красиво складываются, почти закрывая обзор на его отведённые глаза. Нурлану сейчас главное не потерять эту нить ведущего, потому что Лёша настолько утвердительно показывает себя со стороны наёбщика.       — Ты же понимаешь, что если я сейчас наверну вот это, то уже ничего не буду вот из этого, — Нурлан крутит пальцем вокруг бокалов, глядя на друга из-под сбившейся чёлки. И Лёша так чертовски просто заставляет выпить Нурлана свой «Б-52», затушив его. Тот снова ставит всё. Понижать градус? Похуй. Сегодня им руководит Лёша — принимается. Казино, лотереи — для тех, кто хочет забыться, забиться в чужие руки и руководство, чтобы дать отдохнуть своим. Сто процентов, они окажутся в одной квартире завтра утром. Инфа сотка, этой ночью они посетят не один паб, не одну улицу и проулок. Воссядут не на одну лавочку. По пути домой даже забудется о машине, о завтрашнем собрании. Они вообще на него не придут.       Нурлан, умно закусив долькой апельсина, входит в кураж. Цитрус избавит его от похмелья, но всё-таки изначально хочется быть набуханным, поэтому за первым шотом идёт второй, который он выпивает уже из трубочки. Пока им несут ещё коктейли, Нурлан замечает в странных бликах разноцветных огней, доходящих к ним сквозь открытые двери с угла танцпола, светлый румянец на Лёшиных щеках. «Уши горят, сто пудов», — думает.       — Как ты?       — Жарко пиздец, — он угадывает больше не потому, что просто знает, что может натворить банальный сто пятидесяти миллилитровый крепкий алкогольный напиток, а потому, что сам был таким. Его первый раз, первая стопка, и почему-то все со двора начинали именно с самогона или водки. Чем он был хуже? Убило сразу наповал, из закуси был только чёрный шоколад — это вообще песня. Приперчил себе жизнь. В общем и целом — будто говна хлебнул.       А потом выбрался, пару раз посетил клубы, узнал, что водку можно чудесным образом смешивать со всем, что попадется, и это не вскипит, не взорвётся и даже не вспенится, а самбуку — каким же волшебством было — поджигать. Увлёкся. Честно, уже даже не пробуя, мог различить всё алко по цвету и запаху; по описанию, что входит в состав мог опознать коктейль. Потом всё это с «Висмутом», «Монахом», «Арно» закрутилось, завертелось. Просто по приколу Нурлан уже читал не Дюма, а «Коктейли на ликёре, текиле». И только когда дело дошло до «Птичьего помёта», Нурлан остепенился. Кстати, ежевичный ликёр, текила и молоко почему-то нравились ему больше, чем клюквенный сок, цитрусовая водка и трипл сек. Шоты «Джина тоника» бесили, особенно эти круги лайма, плавающие в спиртном и кубиках льда, а «Кровавая мэри»… просто ужас.       Однажды попробовал «Светофор», учуял маракуйю и двинулся; красный клюквенный казался чем-то обыденным, а вот мятный почему-то прямо заставил наперекор всем пить его последним. И тут понижал.       Лёша заметил во взгляде Нурлана огонь, но тут же спохватился — горел «Б-52». Он со спокойствием осушил третий шот и, поднявшись, размялся.       — Пошли, засиделись. Ещё всю ночь будешь меня спаивать, — он лучезарно ему улыбнулся. Видимо, проведённый здесь уже почти что час таки ударил в голову чёртовыми тремя крепкими шотами «Б-52» и «Негрони».       — Нет, стой, — с другой стороны стола Нурлан облокотился на него рукой, выбрал что-то и подал бокал Лёше, — сначала вот это, — прежде, чем взять коктейль, он попросил бармена дать ему сделать всё самому. Здесь Нурлана знали, любили, принимали в распростёртые объятья каждый раз, как тот заказывал совершенно странные неизвестные коктейли, которые даже здесь не то, чтобы не подают, а вообще не внесены в меню.       К их столику принесли всё необходимое для сборки всех деталей конструктора в одно целое в виде пары стопок с ликёром и лимонным соком, бокала с текилой и трубочкой. Нурлан любил, когда к нему приходила милая официантка и смешивала для него этот коктейль, пока он мирно пил, но для Лёши он хочет сделать это сам.       Тот смотрит как-то завороженно на то, как красивые руки Нурлана пододвигают к нему всю эту алкашную хрень.       — Это текила, — следом одна из рук опускается с зажигалкой к бокалу, вспыхивает пламя, — здесь кофейный ликёр, а здесь лимонный сок, всего поровну, но будет казаться, что ликёра больше, — пальцы показывают на стопку справа, стопку слева и молчаливо раздают указания. Лёша смотрит. — Слышишь меня? — он щелкает ими перед его лицом. — Я для кого вообще объясняю? Короче, не бойся, если нормально окунёшь трубочку в текилу — пламя не вдохнёшь.       — Окей, я попытаюсь, — он молчит, будто закончил предложение, но потом добавляет, — выдохнуть это пламя тебе в лицо.       Парни смеются, Нурлан, почти глядя на всё это дело, вносит свою лепту:       — Только на губы. Ты видел мою кожу вообще? Я уже будто из-под огнемёта, — снова смеются, но можно ли назвать это смехом, а не прикрытием? Лёша с предвкушением подносит соломинку к губам и начинает тянуть горящую прямо перед его глазами, прозрачную как слеза, жидкость. Нурлан, взяв две стопки в руки, постепенно начинает добавлять в текилу их содержимое, но Лёша хлопает ладонью по своему бедру и отпускает трубочку.       — Что это за хрень адская? Это магма, бля? — резко ему становится горячо везде, во всех закоулках тела, к глазам подступает горечь, хочется почесать их изнутри.       — Ты не знаешь, что это?       — Нет, откуда мне знать, блять. Ты бы так же удивился этому, как я удивился с того, что ты мне Глок в пример привёл, — он вытирает глаза ладонью, а второй держится за трубочку.       — Ладно, допьёшь — скажу.       Лёша сквозь адское печение во рту и пищеводе глотает последние капли коктейля. лимон чувствуется только послевкусием, нагло оставаясь на языке то ли обезбаливающим, то ли обезвреживающим Нурлана от Лёшиных шуток. Язык вообще нихуя не развязывается, и если в случае с Нурланом тот начинает творить херню после буха, то у Лёши наоборот — он становится тихим, не шутит, не острит, порядком не отвечает и даже, по виду судя, не пытается услышать, о чём спрашивают.       — Так что это?       — «Слёзы змеи». По вашему желанию, непьющий мой, — тот язвит, разгибаясь в полный рост.       Пить это после «Висмута» — отрезвляет на короткий миг просто ради вспышки в мозгу. Нурлан выбрал этот коктейль чисто ради интереса: осилит ли? Но даже начал сомневаться, что Лёша не осилит повтора. Но этого он, конечно же, делать уже не стал: итак достаточно издевательств на одну Лёшину соломенную голову.       — Я думаю, тебе на сегодня хватит, — он снимает толстовку, оставаясь в тяжёлой чёрной оверсайз футболке, облегающей рельеф его плечей как вторая кожа. — Помочь снять? — Лёша неосознанно кивает, понимая только потом, что с него стаскивают худи. Он дёргает руками, прижимая локти к рёбрам, лицо встречается с лицом Нурлана, даже немного напуганным. Тот поверить не может, пили как братья, а в таком мелочном деле — сердце бьётся о стенки груди, грозясь выскочить в бокал, превратившись в тёплый «Влюблённое сердце» на гренадине. Ёбаный рот, дожили.       Лёша подаётся навстречу. Какая там ночь? Какая там инфа сотка? Они до сих пор никуда не вышли из комнаты и, кажется, не собираются совершать вне её никаких ошибок больше. Всё оставят здесь. Нурлан мягко обволакивает его губы, всё ещё держась за вещь. Стягивает её с поддавшихся рук и возобновляет поцелуй, опуская тёплые ладони на его горячую шею. Так целоваться неудобно, Нурлан присаживается перед ним на корточки, чувствует, как чужие ноги ложатся на его бёдра, хватает их под колени и с разворота садится вместе с ним на диван. Лёша дезориентирован, неуверенно смотрит на Нурлана сверху вниз, крепко держится за его плечи, пока тот упивается видом на приоткрытые губы и скользит ладонями по его ногам. Не растягивающаяся джинсовая ткань больно сжимает колени, но какие к чёрту колени, когда к шее прижимаются такие губы?       Лёша под писко и текилой, Нурлан под ликёром, джином и Лёшей — его личным исполнителем желаний. Никакой джин не нужен. Всё прямо перед ним как на блюде: на его коленях. Нурлан целует его ключицы, ставит наконец метку, о которой уже просто мечтал, видел во всех грязных мыслях, как ставит их по всему Лёшиному телу, даже в тех местах, где, можно было бы подумать, он делает их сам себе. Например, запястья. Вообще возможно ли сделать засос на запястьях? Нурлана не волнует, потому что он бы просто сделал это.       Заставляет очнуться только болезненный укус за ухо. Что происходит? Лёша смотрит напуганно, трезво. Он тяжело дышит, и Нурлан уже начинает отсчёт секунд до своей смерти. Он отрывает от него руки, отпускает его, и Лёша, схватив все свои вещи, убегает. Согласился ли он прийти так легко только с желания взять себя на слабо и проверить, не захочет ли на бис? Оставшись смотреть тому в спину, Нурлан бессердечно бьёт себя кулаком по ноге. Сила в кулаках, которые чесались от того, как хотелось выплеснуть её в тренировку, внезапно превращается в безумную силу, которой могут обладать кулаки самоубийцы. Нурлан готов жестоко себя избить только из-за того, что под градусом натворил дел, за которые стыдно, как не было никогда. Причём это простой поцелуй. Был бы этот момент с той официанткой — одно дело. Всё закончилось бы более, чем хорошо. Но вот это вот торнадо — это Лёша.       Целует сам, а Нурлан расхлёбывай.