Я обрываю нить сознанья И забываю, что и как… Кругом — снега, трамваи, зданья, А впереди — огни и мрак. Что? , если я, завороженный, Сознанья оборвавший нить, Вернусь домой уничиженный, — Ты можешь ли меня простить? «Под шум и звон однообразный…» Александр Блок
— Федя, смотри, смотри! Они пришли за мной, заберут душу мою к дьяволу! — Иван Васильевич, не заберет никто душу твою, костьми лягу на пути изменников. — опричник падает на колени рядом с царем, что стоит на кресле и дурманным взглядом зрит в угол, где иконы да свечи стоят. Царь крестится уже может в сотый раз, да все кричит и просит бога защитить, да отпустить грехи его. Не вынес бы царь, если бы и Федор, который всегда охранял сон государя, стал дьявольским видением, что хочет его утащить в геенну огненную, оттого и передумал казнить его. Вдруг вспомнилось государю, как он отдал приказ схватить Федьку и горько стало, жалко верного пса своего, что предан и жизнь свою отдать готов за царя. Иван спустился на пол, схватил Басманова за плечи. — Не смей меня покидать, слышишь, Федюша, подле меня теперь всегда будешь. — горячо шепчет да заглядывает в голубые глаза. Юноша порывом обнимает царя и еле-слышно шепчет: — Навсегда я подле тебя, царе— успокаивающе молвит юноша. — Коли ты, собака, помереть удумаешь, так я прознаю и никогда боле ты из палат не выйдешь, стражу приставлю и… — Солнце мое ясное, Иван Васильевич, давай ты уж спать ляжешь, может хоть пару часов сна выйдет? — встает сам и помогает подняться с пола царю. Федор ведет Ивана к кровати, тот укладывается под шерстяное одеяло и, будто что-то невинное, совсем детское, являет собой сейчас лик царя, всего на секунду Федя видит на лице государя такой живой испуг. — Приляг тоже, мне спокойнее будет. — молвит и Феде прямо в очи заглядывает. Тот быстро сбрасывает сапоги и снимает кафтан, оставаясь лишь в льняной рубахе, робко, словно в первый раз ложится подле царя. — Ты как маяк для моего разума. Гляжу на тебя и аки все проясняется. — говорит царь. Парня гложат воспоминания и снова какой-то проклятый страх, что вот сейчас государь очухается, назовет срамником и содомитом, да и прикажет Малюте схватить Федьку, но он лишь молвит: — Чего перстни даже не носишь? — с закрытыми глазами только губами шевелит. — Да кудри под шапкой все прячешь. Ничего от меня не скроешь, говори как на духу. Басманов опешил. Не хочется ему боле не перстней, не серег, не рубах расшитых, даже красота своя гадкою кажется. Все уже не так, да и Иван теперь не тот. Совсем уж извела его измена да предательство, над каждой шеей теперь уж рука с топором висит, ждёт приказа, чтобы голову отмахнуть. Давно Федор видел, что государь уж совсем сам не свой, будто с ума сходит от страха пред изменою. Да ничего поделать не может, только все пытался гнев его унять, да смуту танцами и красою развеять. Страх пред царем, боль за душу его мучают юношу, боль оттого, что уж ничем помочь не может да и сам еле от горячей руки ушел. — Ваня… — знает, что когда так царя зовёт, тот всегда смягчается. — Я… Мне… — Боишься меня? — все ещё с закрытыми глазами. — Нет, совсем не боюсь. — Федор дрожит от страха и от желания расплакаться. — Лжа. — шепотом. — Не бойся, Феденька, тебя обидеть — меня задеть. А ты знаешь, каков я в злобе. — Грозен. — шепчет в ответ парень. Во мольбах да видениях проходит эта ночь. И многие предыдущие тоже. Иван Васильевич поворачивается в сторону опричника, обнимает того да утыкается в смоляные кудри, обжигая шею горячим дыханием.***
Тяжелый удар кулака по столу раздается в покоях царя. — Ты что, пес, сгубить себя вздумал? — от злости лицо государя краснеет. — Милостивый государь, как же я мог бы оставить тебя тут, с изменниками? — падая на колени взмолился Федор. Волосы его растрепаны, одеяние порвано и в пыли, а на плече алеет кровь. — Так на кой черт с Дмитрием сцепились? — медленно, будто спокойно подходит. — Так Овчинин, сука, языком своим аки помелом лязгает. — в сердцах бросает Басманов. Царь проводит рукой по кудрям, по шее, немного сжимает неповрежденное плечо, а глазами косит на раненое. — Язык, говоришь, ему мешает? — государь тут же меняется в лице и начинает смеяться. — Так, а зачем мне такие на службе? Нужно на дыбе его растянуть! — срываясь на крик, задыхается от смеха. Федор обнимает царя за ноги, предательские слезы прячет в складках одеяний царских. Мысленно только и повторяет: «Господи, помилуй раба своего, Иоанна, сохрани его от грехов да от злобы. Господи, ты на все судья, не за себя прошу, за помазанника твоего. Вразуми!». Не помог Господь, не избавил Иоанна от гневливости. Да и кто поможет тому, кто уж и сам мнит себя Богом?! Тем же вечером, получил Иван донос, что хотят его через холопов отравить. Тут же притащили к нему Федьку, что уж ко сну отойти готовился. — Ты видишь, Федор, видишь? — трясет перед носом опричника письмом. — Неужто не переведется измена на Руси?! — Ваня, надобно спать ложиться, чтобы предатели с того света не успели явиться. — он уже привык к царевым видениям, что уж тут поделаешь. — А коли они во сне душу мою заберут? — вот, опять, совсем аки дитя глядит. — А я сон твой охранять буду, никто и вблизь не подойдёт. — берет государя за руки, гладит сухую, шершавую кожу дланей да на себя тянет, чтобы уж уложить в кровать. Иван резко наваливается на Федора, толкая того спиной на перину, а сам, разложил тому ноги, аки девке распутной, устроился промеж, да навис сверху. — А коли твою душу заберут? Мы ж вместе их на плаху отправляли. — черные очи глядят прямо в синие, бешеным пламенем полыхает чернота царевых глаз. — А мою пускай берут. Удар приходится прямо в скулу, оставляя алый след. — Ух ты, сука, меня одного тут покинешь! — начинает раздевать юношу, что от ужаса не в силах и слово вымолвить. — Изменник! Мой ты, боле ничей не станешь! Царевы руки как в горячке, то там, тот тут, сухие губы сминают в грубом поцелуе юношеские нежные, словно лепестки, губы парня. Басманов заходится в рыданиях, да не противится воле государевой. Иван резко входит, грубо толкается и насаживает Федьку на свою разгоряченную плоть. Федору кажется это все самой страшной пыткой: одна только боль души и тела. Что чувствует человек, коли видит, что тот, кого любишь, с ума сходит? Только боль, страх и отчаянье. Нет в этом соитии ни любви, ни радости, да и вовсе ничего хорошего. Когда наконец Иван Васильевич излился в Федькино чрево, ухнул подле, да и отошел ко сну, оставив юнца нагим, разбитым, лежать подле. Басманов трясся от плача, от пережитой боли, от жалости к своей любви и к себе.***
С первыми петухами пробуждалась жизнь в Александровой слободе. Холопы спешили накрыть столы к завтраку, дабы угодить государю да его приспешникам. С первыми лучами солнца, трапезная начинала заполняться опричниками, боярами и прочими царевыми псами. Сам царь явился уж к тому времени, когда лишь одно место пустовало. То, что подле царя было Федору уготовано. Иван Васильевич приказал подать всем квасу свежего, дабы взбодрились, да привести к трапезе Федора. Не успели квасу испить, как уж и Басманова доставили двое рынд. Юноша был весел, да не причесан и не одет к трапезе. — Что же ты, Федора, так спешил, что и нарядиться не успел. — с издёвкой вопрошает царь. — Не успел, царь-батюшка, уж больно увидеться поскорей хотелось. — медовым голосом щебечет и место свое занимает. — А подайте-ка всем вина, чтобы уж начать трапезу, да яствами столы уставьте. — крикнул холопам Иван и те тут же поспешили подать кубки да наполнить. Сидя подле государя, Федор приметил, что в его собственном кубке каменья сверкают, а в царевом одного красного камня не хватает. Вспомнились тут же наветы про то, что Ивана отравить хотят, вспомнилась ночь, что осталась синяками по телу юному, то, как он царю помочь в его терзаниях не может. Государь в это время поднялся, подошел к Малюте и что-то тому нашёптывает, а Басманов тогда уж скорехонько кубки поменял, что Иван по возвращению и не приметил ничего. — Выпьем же за то, чтобы перевелась наконец измена на земле русской! — поднял кубок Иван Васильевич. Федор поднял и свой кубок, вслед за царем испил вина, да и не услышал уж боле ничего. Не слышал он как царь всех выгнал и клялся каждого казнить, как слезами горькими руки Федины мочил, да криками горло драл. Ничего не слышал, а знал только, что в последний раз службу любимому своему сослужил. Не мог он от боли душевной Ивана избавить, так хоть сам от мучений избавился.