depression

Can anybody hear me? Or am I talking to myself? My mind is running empty In the search for someone else

      В его тихом омуте иногда бушуют волны. Они трутся искаженными лицами о гладкие скалы безнадежности и, подгоняемые оглушающе свистящим ветром, наползают все выше и выше, всего на секунду имея возможность увидеть землю.       Измученная кожа горит красными молниями, в некоторых местах темнеет, покрываясь коркой, но раз за разом терпит новые и новые грозы, которые зависят от настроения Чона.       Нет, это уже не настроение даже, это — новые и новые прыжки с обрывов сознания, когда, собрав искалеченного себя, он делает пару шагов вперед и покоряет новую высоту, бросаясь в пустоту, но зная, что в конце — будет земля и будет больно о нее разбиваться.       Новый прыжок — новый человек.       Новый прыжок — новый провал.       Новый прыжок — новая ментальная смерть.       Чонгук бросает взгляд в чернильную пропасть, потом исподлобья разрешает себе взглянуть на небо.       На болотной синеве — пара птиц, кричащих о боли, тонущих в серых тяжелых облаках, бьющихся друг с другом, как мысль светлая и мысль темная, — они жалят друг друга клювами, как осы, машут трепаными крыльями и срывают тонкие голоса, — никто из них в итоге не победит, или Чон просто не узнает об этом, потому что прыгнет дальше, не обращая внимания на них более.       И прыгать все также больно, но больнее становится, когда под весом своего тела вдруг чувствуется чужое, — и тихий хрип вырывается из легких, в уши заползая змеей, отравляющей организм за несколько скорых минут.       У Юнги сломана пара ребер и надежд на лучшее будущее, но это не мешает ему Чона в руках сжать и не дать от себя отстраниться. Черное вьющееся торнадо волос он пропускает сквозь пальцы и их запах — запах беспокойных волн и морского прибоя — запоминает, закрепляя в подсознании накрепко, как и образ поломанного мальчишки, который и жить толком не начал, а уже умер внутри.       Чонгук в зыбком непонимании пребывает и косится на бледные скулы Юнги с запоздалой нерешительностью; Мин сам по себе не выглядит тем, кто может выдержать больше, чем пара таких вот падений на пути в ад, но почему-то тепло именно от его тела окутывает быстрее, чем холод реальности.       Они не могут глядеть по сторонам, потому что каждый — один на уровне подсознания, второй — полной осознанности, — понимает, что сейчас есть только глаза напротив и дыхание на коже. Что больше нет птиц, дерущихся за добро и зло, за надежду и отчаяние, за любовь и страх. Что больше нет страдающих от бури волн.       Есть сгусток боли, который два человека делят на двоих и хоронят под пылью прошлого, оглядываясь теперь не в пасть ожидающей бездне, а на возвышающуюся рядом гору.       Они упали с этой горы, поломали кости и принципы, пролили слезы потери и отчаяния, но мешает ли это встать, поддерживая друг друга за плечи и отправиться обратно, чтобы, сдирая руки в кровь по отвесной поверхности вернуться на шаг назад и выбрать иной путь —       путь прощения и восстановления.       У Юнги сжимаются легкие в сладком предвкушении чужой слабой улыбки. Он боль отталкивает от них обоих с такой силой, что его худым рукам не присуща. Но он жив, по-настоящему жив, а потому у него получается, и Чонгук — от которого осталась лишь тень, — вдруг вздыхает с облегчением, и от прилива кислорода начинает задыхаться, падая на колени.       У него кружится голова, и крик птиц с шумом волн сливаются в отдалении в общую непонятную массу, — в шум старого радиоприемника, что Юнги оставил на столе включенным.       В кровати тепло, от бревенчатых стен дома веет уютом, и Чон вдруг глаза распахивает, а из их уголков тут же слезы катиться начинают.       — Почему плачешь, Чонгук-и, малыш?       Юнги хрипит где-то поблизости, справа, пересохшими губами собирая соленые дорожки с чужих щек. Ему не нужен ответ на вопрос, он больше интонации и смысла вкладывает в произношении чужого имени, шепчет его осторожно и висок его целует так же, — с готовностью подхватить его под руки и снова начать забираться на гору, лишь бы тот дышал легче.       Но Чонгук после этого поднимает уголки губ, — у него ни одного слова не получается выдавить, зато вжаться в чужую грудь получается, получается услышать стук обеспокоенного сердца и понять, что он не один.       Он больше не один.