***
У зимы есть интересное свойство: она забирает все, чем насыщают мир остальные времена года. Сначала увядают розы, чернеют от холода их нежные лепестки; потом опадают листья с деревьев в саду. Промерзает сама земля, а в конце — и воздух. Зима забирает у жизни цвета и звуки, а вместе со всем, она забирает и желания. Сокджин научился любить эту страну, потому что ей для него стал Намджун — его второй родиной, его верой, его жизнью. Но к зиме он так и не привык. — Душа моя, вы у меня совсем зачахли. Намджун суетится с утра, готовясь отправиться по своим делам в деревню, фон Ким же, разрешив себе теперь вставать позже, лежит в кровати, теребит задумчиво веревочку с воротника сорочки. — Это все зима, mein Herz. Скоро она закончится, и я вернусь в свое лучшее настроение. — Она ведь только началась, — Намджун останавливается посреди комнаты, смотрит обеспокоенно. Сокджин вздыхает, выдыхает тяжело. — Мог бы и подыграть. Намджун вдруг расплывается в улыбке, глядя на то, как недовольно кривит губы Сокджин: столько лет прошло — кажется, целая жизнь — а он все еще тот молоденький немец, сводящий с ума всех, кто рискнул приблизиться хоть немного. Кровать скрипит тихо, когда Намджун опускается и наклоняется к лицу Сокджина. Он целует его медленно, но горячо и долго, фон Ким притягивает к себе за шею, окунает кончики пальцев за ворот рубашки. — Я скажу Сэджину, чтобы завтрак тебе сюда подали, — Намджун улыбается уголками губ, целует коротко в лоб. — Не нужно, — накрывает тонкими пальцами теплую ладонь на своей щеке, — я спущусь сам, немного позже. Намджун уезжает, Сокджин провожает его взглядом, стоя у окна. Иногда ему кажется, что Тэхен был сном. Кошмаром — или же тем, от которого не хотелось просыпаться. Но он проснулся, пришлось — разбудили. Сокджин встряхивает головой, отходит от окна и снова зарывается в мягкое одеяло. После обеда приезжает Ланской. Сэджин заглядывает осторожно в библиотеку, где фон Ким пропадает теперь подолгу, и радостнее, чем нужно — даже не объявляет — шепчет громко: — Хосок Андреич пожаловали, приглашать? Сокджин более чем уверен, что в эту самую минуту Ланской-Рогатых мнется уже прямо за его спиной. — Подай нам чаю, — закладывает книгу плетеной веревочкой, убирает на диван рядом. Сэджин скрывается, сразу же входит Ланской. — Сокджин Юрьевич, я вам помешал? — он, как и всегда, в самом своем сверкающем настроении. — Нет, что вы, глупости, — улыбается как можно более дружелюбно. Ланской не ждет приглашения, усаживается сразу же в кресло рядом, забрасывает ногу на ногу. Вот уж кого годы не портят: осанка прямая, улыбка белоснежная, ни одного седого волоса. Ему запросто можно дать лет на десять меньше, чем есть ему на самом деле. Можно было бы и больше сбросить, если б не печать разбитого сердца на всем его существе, эта терпкая горечь, спрятанная в уголках его губ. Фон Киму, по-хорошему, его жаль. — А Намджун Алексеевич?.. — Намджун в деревню уехал утром, какие-то очередные дела там устроил себе, — Сокджин делает небрежный жест рукой, Ланской отзывается легкой улыбкой. — Сомневаюсь, что он думал вернуться сегодня, но если вам срочно, я велю Сэджина послать за ним. — А, нет, нет, — Ланской суетливо машет руками, — я к вам сегодня больше. Фон Ким приподнимает бровь, но отвлекается на появившегося Сэджина с чаем. — Так и что вы, Хосок Андреевич? Ланской отпивает из чашки, опускает ее бесшумно на блюдце, подложив мизинец. — Мне предстоит небольшое путешествие, дела гонят меня снова с насиженного места, — он не очень весело смеется. — Но вот к чему я это вам говорю: так складываются обстоятельства, что проездом я буду неподалеку от имения Минских, и намереваюсь навестить их. Юнги прислал мне записку с радостной вестью, — опережая Сокджина частит Ланской, — я в курсе вашего чудесного прибавления, потому хочу спросить, не имеете ли вы желания передать что-то Чимину Сергеевичу? — Буду вам очень благодарен, — Сокджин говорит это от чистого сердца, тем более, что не ясно, когда он лично сможет увидеть сына. Ланской только улыбается, отпивая чай. — А на долго вы уезжаете? — Месяц, может быть, больше, до конца декабря. В худшем случае — до января, но, надеюсь, закончить все дела до Рождества. — Намджун расстроится, он очень ценит ваше общество. — Признаться, я расстроен не меньше. Хотел позвать Намджуна Алексеевича поохотиться на следующей неделе, но теперь придется отложить приглашение до января. — Охота... — фон Ким берет в руки недочитанную книгу, отходит к полке, где ее взял, но не спешит убирать, — слышал, как на кухне девки шептались, мол, медведи вернулись в лес. Безопасно ли это ваше развлечение? Ланской вдруг смеется. — Медведи, скажете тоже! Один, да и тот... — он осекается, замолкает неловко. Фон Ким спиной чувствует напряжение, повисшее в воздухе. Быть того не может. — Слушайте, — он оборачивается, былое дружелюбие сменяется раздражением, — что вы все за манеру вдруг взяли обрываться на полуслове? Я не впечатлительная барышня, Хосок Андреевич, в обморок не упаду, извольте говорить прямо! Ланской опускает взгляд, качает головой. — Никто не хочет ворошить осиное гнездо. Прошлому стоит оставаться в прошлом. Сокджин прикрывает глаза; кажется, его прошлое собирается жалить ядом до самой гробовой доски. — Неужели, Богом? — фон Ким иронично приподнимает бровь. Взгляд Ланского говорит лучше слов. — Но, если мне не изменяет память, его... как бы правильнее выразиться... вернули в человеческий облик? Еще до отъезда... «Еще до отъезда Тэхена на учебу». Фон Ким прикусывает губу. — Все так, память ваша в порядке. — Ланской усмехается не зло, — но как же странно слышать от вас такие допущения, мне казалось, что вы не верите во всякого рода колдовство. — Я, Хосок Андреевич, в полной мере и против своей воли был вынужден столкнуться с цыганами. Вы думаете, что мне возможно не допускать подобных мыслей? — Правда ваша, — Ланской пожимает плечами. — Богом, скажем так, вернулся к своему существу. — Я не понимаю, — нотки раздражения снова разбавляют сдержанный тон фон Кима. — Может быть, и не нужно. — Ланской поднимается. — Вынужден откланяться, Сокджин Юрьевич, дела. Рад был повидаться. Фон Ким смотрит на то, как он уходит и не успевает сдержать свою тихую злость на прошлое. Или на себя? — Почему вы его отпустили? — фон Ким прикусывает язык, но уже поздно. Это подло, это в спину, нечестно — обвинять Ланского в этом. Сокджин видит, как он замирает, как напрягаются его плечи. Он оборачивается, и перед фон Кимом снова тот, кто носил за собой всю жизнь сквозь войны и мир очень неоднозначную славу, кто заставлял людей замолкать при одном его появлении, кто стрелял — и никогда не промахивался. И кто так банально пал жертвой безответной любви. Ланской не отводит взгляда, на лице ни тени улыбки. Если бы он стрелял сейчас, во лбу фон Кима уже зияло бы пустотой аккуратное отверстие — но он говорит. И лучше бы он стрелял. — Чонгук Эдуардович никогда не смотрел на меня. Кому, как не вам знать это. — Слова ранят, не оставляя возможности защититься. — Я отпустил его, вы правы... Но не вы ли сделали все, чтобы у меня не осталось выбора? — Хосок... — Я приеду завтра, — прерывает коротким жестом, — так же, после обеда. Приготовьте все, что хотите передать. Ланской уходит, фон Ким опускается на свое место, книга все так же в его руках. Чонгук Эдуардович никогда не смотрел на Ланского, он видел в этой жизни только Тэхена. И кто, если не Сокджин, отвергнув пасынка окончательно — жестко и жестоко — сотворил благодатную почву для надежд Чонского. Для надежд и решительных действий. Теперь они оба в законном браке, строят блестящую карьеру в Петербурге — счастливые и влюбленные. У Чонгука Эдуардовича теперь свои кадеты, а где служит Тэхен — тайна, в которую посвящен, возможно, только его отец. Сокджин видел письма у Намджуна в столе. Фон Киму он больше не пишет — и слава Богу. Только отчего-то Сокджину бывает больно дышать.***
Проходит неделя, Намджун Алексеевич все чаще уезжает в деревню — дел становится больше. Сокджин почти полностью теряет сон: мысли такие тяжелые, шумят громче, стоит только закрыть глаза. Намджун собирается утром снова, говорит, что не успеет вернуться до вечера. Фон Ким ходит по поместью прозрачной тенью и в какой-то момент находит себя на границе леса. Он ежится не от холода — больше от непонимания, что он творит. Зачем? Богом — даже если узнает его — все равно остается медведем, самым опасным зверем в их полосе. Много лет прошло с тех пор, когда он был практически ручным, конечно же, он мог все забыть. И даже если узнает, какой в этой встрече смысл? Разве что попросить себя загрызть, — усмехается невесело фон Ким. Но ноги ведут его вглубь, вопреки разумному внутреннему голосу. Сокджин успокаивает себя тем, что солнце еще высоко, и в лесу относительно светло, когда пробирается все дальше без какой-либо понятной ему цели. Шаткое спокойствие тает, когда сумерки густеют меж деревьев, а фон Ким осознает, что заблудился. Он бродит еще какое-то время, утешая себя мыслями, что его непременно будут искать. Завтра, когда вернется Намджун Алексеевич, — шепчет здравый смысл язвительно, — а до утра попробуй не замерзнуть, и не нарваться на голодных волков. Неожиданно для себя, он выходит на странного вида хижину. Фон Ким взвешивает все «за» и «против» попросить помощи, но теряет все мысли разом, когда за его спиной раздается тихий спокойный голос: — Заходите, раз пришли. Сокджин Юрьевич. Фон Ким оборачивается, лишенный дара речи. Перед ним Богом, в очень необычной верхней одежде; человек, не медведь. Он везет за собой по снегу длинные ветви, другой рукой прижимает к себе те, что потолще и покороче. — Проходите же, — улыбается одним уголком коротко и входит в дом первым. Сокджин, все еще онемевший, следует за ним. Жилище изнутри такое же странное, как и снаружи. Мебели нет, только лавки кое-где по стенам, повсюду лежат обработанные шкуры. В центре комнаты открытый огонь, обложенный камнями, над ним, подвешенный высоко — венок из оленьих рогов. Два слова крутятся в голове фон Кима: «жутко» и «уютно». Здесь тепло, воздух, прогретый от слабого уже огня, пахнет травами, собранными в небольшие пучки — высушенные с лета и осени. На деревянных балках среди трав подвешено множество разных амулетов и бус. На стены черным и рыжим нанесены символы. Сокджин засматривается на окружающие его предметы и теряется на короткое время. Богом снимает верхнюю одежду, теперь видны его волосы, отросшие сильно с их последней встречи, они завязаны в узел на затылке, почти у шеи. Выбившиеся пряди мягко обрамляют все еще нетронутое временем лицо. Сокджин пугается на секунду, когда видит в его чертах призрак Тэхена. — Что с вами? — Богом смотрит внимательно. — Показалось, ничего, — отмахивается фон Ким. Какие глупости, боже. — Садитесь, — Богом кивает на укрытую шкурами лавку, — я не кусаюсь. С чувством юмора у него все еще порядок, не кусается он. Сокджин морщится, но садится все-таки. — Вы же спросить что-то хотите. Богом устраивается с другой стороны от огня, опускает какие-то веточки и сушеные листья в котелок. Фон Ким поджимает губы, но все же — самое глупое он уже совершил, отправившись в лес. Глупее выглядеть сегодня он просто не сможет. Он набирает в легкие воздуха. — Девки на кухне шептались про медведя в нашем лесу, а Ланской сказал, что это ты. Богом поднимает взгляд, усмехается как-то шкодливо. — Это я. И возвращается к котелку. Фон Ким вздыхает тяжело. Богом все так же напоминает великовозрастного ребенка. — Я же явственно помню, что тебя... расколдовали? — Вернули мне человека, да, — он пожимает плечами, словно говорит о чем-то будничном. Фон Ким внутренне спотыкается об эту фразу. Есть в ней что-то неправильное. — Ты поехал тогда за ним, — Сокджин говорит это будто бы себе, будто перебирая записи в старом дневнике. — Я — да. Иногда смысл брошенной фразы обжигает не хуже костра; Богом даже не отвлекается от дела. В его словах слишком явно слышится скрытое: «А вы — туда его сослали». Они молчат какое-то время; Богом теперь штопает рукав своей странной глухой шубы. Сокджин наблюдает за ним, рассматривает все, до чего дотягивается его взгляд. — Странное у тебя жилище. И одежда. И все это, — фон Ким очерчивает рукой вокруг. Богом следит взглядом за его жестом, осматривает беглым взглядом все, будто в первый раз видит. — Это с севера. Я же скитался долго, жил с ними. Жилище, конечно, не такое, как они строят, это-то я переделал из чьего-то брошенного сруба. — Так ты все это время был на севере? — Сокджин силится представить, что там может быть. — Да, мне многое нужно было узнать. Многое нужно было передумать. Не взялся бы Сокджин точно ответить, зачем продолжает этот разговор, и с какой целью зарывается в него все глубже. — И что ты узнал? Богом вскидывает взгляд. Такой простой, прямой и очень, очень тяжелый. — Как вернуть себе зверя. Сокджин не может отвести глаз, он чувствует, как ползут по его коже колючие мурашки. — Вернули тебе человека, ты вернул себе зверя. А сам ты кто? — Ни тот, ни другой. Огонь ли это отражается, или Сокджин слишком проникся разговором, но он поклялся бы, что видит, как танцуют языки пламени вокруг зрачков в глазах Богома. — Я шаман. Кровь стынет в жилах. Наверное, Сокджин все же впечатлительный. Возможно, он поспешил, когда уверял Ланского, что в обморок не свалится. Хочется оборвать разговор на этой странной ноте. Хочется убежать. Хочется никогда больше не смотреть в этот проклятый лес. — Я, знаете, все думал раньше, — Богом вдруг оказывается совсем рядом, он как-то неуловимо меняется в лице, и теперь это становится видно: его болезненный надлом внутри, — и сейчас не понимаю тоже. Что он в вас нашел? Что такого он видел в вас? Богом вглядывается в его лицо, будто действительно пытается рассмотреть хоть что-то. Сокджину становится жутко, потому что нет в нем ничего, потому что Тэхен так сильно ошибался. И как же страшно теперь понимать это так ясно. Огонь разгорается сильнее, Богом снимает котелок с кипящим отваром. В хижине тепло, но Сокджина колотит крупной дрожью. Он обнимает себя за плечи и чувствует, как стучат зубы. Это нервное, дело ведь совсем не в температуре. А Богом протягивает ему кружку с горячим отваром. — Выпейте это, — кивает он в ответ на вопросительный взгляд, — согреетесь. Вы дрожите весь. Фон Ким сжимает в холодных ладонях кружку и вдыхает травяной аромат. Могут ли травы пахнуть так вкусно? Он подносит отвар к губам, дует несколько раз и делает небольшой глоток. Когда он открывает глаза, первое, что ощущает — это солома под щекой. И голос Богома в голове затухающим эхом: «И не возвращайтесь сюда больше никогда». Фон Ким садится не без сложностей и пытается понять, где он, и что произошло. Одно ясно: Богом опоил его отваром — усыпил — и, видимо, принес сюда. Сокджин осматривается вокруг. Темно, относительно тепло и мягко. Похоже на сарай, где хранится сено, недалеко от конюшни в их имении. Он выбирается наружу и убеждается в своей правоте, он дома. Сэджин встречает его едва ли не на пороге. Ворчит, мол, куда хозяева запропастились, мороз ведь, да и темень какая. Сокджин слушает его через слово, весь в своих мыслях, только велит нагреть воды — все еще жутко холодно. Он после отказывается от ужина и остается у себя, пытается согреться, заворачиваясь в пуховую шаль. Намджун неожиданно приезжает раньше, и вид у него обеспокоенный. — Я не ждал тебя так рано, — говорит удивленно Сокджин, когда видит на пороге их спальной мужа; в его голосе так много облегчения, и он не пытается его скрыть. — Мне подумалось... показалось... — Намджун мнется немного неловко, пытается подобрать слова, — я вроде почувствовал, что нужно вернуться как можно быстрее. Можешь смеяться, но это правда. Сокджин поднимается на ноги, делает шаг, два — и падает в раскрытые объятья мужа, зарывается носом в его шею. Шаль соскальзывает с плеч, падает к ногам. Сердце колотится как у гончей. — Я не буду смеяться, mein Herz, просто будь со мной. Намджун поднимает его лицо, подцепляя пальцами подбородок, целует мягко, вязко, углубляется, наклоняя голову. Сокджин не глядя его раздевает, скользит руками по телу, жмется ближе, ближе, горячее. Они забираются на кровать, друг от друга не отстраняясь ни на мгновение. Сокджин плавится под тяжестью тела, под жаром кожи, под обжигающими жадными губами; он слышит, чувствует как гулко, как загнанно бьются их сердца — пусть вразнобой, но так близко, когда Намджун прижимается — кожа к коже — не оставляя между ними ничего. Сокджин сжимает его прямые жесткие волосы на затылке, когда принимает его в себя полностью. Намджун согревает промерзшую до хрупкого инея душу, согревает, успокаивает и — исцеляет. Он всегда это делает, находит Сокджина, когда тот на грани, собирает по кускам и учит дышать полной грудью заново.***
Так минует еще несколько дней. Фон Ким постоянно возвращается мыслями в лес, в хижину, хоть и гонит эти думы как можно дальше. От Чимина никаких новостей, и это тоже не добавляет спокойствия; Намджун посмеивается за завтраком, что последняя весточка от сына пришла всего три дня назад. Сокджин остается без аргументов, но все равно пишет длинное письмо до самого обеда и отправляет сразу же. Стоит признать, что после двух свадеб в их большом доме наступило вечное затишье, Сокджину иногда кажется, что он слышит, как мерно дышит Намджун Алексеевич в своем кабинете. Когда дом покидает и он, Сокджин чувствует себя бледной тенью себя былого. Забытой, потерянной тенью. Он запирается в библиотеке и читает часами — теперь чаще то, что никогда бы не взял в руки. Чтение наполняет его чужими мыслями, историями, приключениями. Чувствами. Он не возвращается к тому, что терзает его так мучительно, к тому, что приходит во снах и будит приступами страха. Окна кухни выходят на лес, и несколько раз фон Ким, словно нарушает чей-то запрет, подходит к ним. Из окна теплой кухни лес выглядит совсем не пугающе. Скорее наоборот: белые шапки снега на ветвях, мягкие сугробы. Словно картинка из сборника детских сказок. Губы Сокджина трогает улыбка — зима в России холодная, но очень, очень красивая. В один из дней ему видится медвежий силуэт среди стволов.***
Фон Ким просыпается от кошмара ранним утром, садится резко в постели. Ему снится прошлое, а потом острые зубы зверя на своей шее. Он потирает пальцами нетронутую кожу, пытается отдышаться. Намджун просыпается следом: — Что случилось? — он касается плеча Сокджина, заглядывает в лицо обеспокоенно, трогает лоб, — ты плохо себя чувствуешь? Заболел? — Нет, — качает головой, опускается обратно на подушки, — просто плохой сон. Ему этот сон теперь каждую ночь снится. Намджун ложится рядом, прижимает к себе крепко. Сокджин выдыхает скопившееся за последние дни напряжение, расслабляется в теплых руках. — Ты останешься сегодня со мной? — хотел бы он звучать менее жалобно. — Не могу, — Намджун выдыхает виновато, — нужно ехать в Петербург. — А, да, конечно... Ты же говорил вчера. Я забыл, прости. Намджун целует его в макушку, прижимается щекой. — Я постараюсь вернуться быстрее. Сокджин знает, что если он так говорит, значит и правда постарается. — Давай поспим еще немного. Когда он просыпается снова, Намджуна уже нет. Зимнее солнце яркое, белое, затапливает всю комнату светом. Это солнце не греет, но освещает самые темные уголки, даже если всего на несколько часов. Сокджин решительно пробирается по снегу к хижине Богома. Он должен поговорить с ним, кажется, это превращается в навязчивую одержимость. Солнце высоко, и стемнеет еще нескоро. Кругом только все белоснежное в росчерке черных стволов. Ни намека на тропу, на следы, на жилище. Ничего. Сокджин пытается вспомнить, как шел прошлый раз, но ничего не получается, память играет с ним жестокую шутку. Он понимает, что снова заблудился. Сокджин устает бродить среди деревьев, сугробы мешают идти, он опирается спиной о ствол дерева и прикрывает глаза, переводит дух. Если он пойдет по своим следам, он же вернется обратно к дому? Ничего страшного, бояться нечего. Он заблудился, но дорогу обратно найти сможет. Что-то не так в этой тишине. Он открывает медленно глаза и боится сделать вдох, когда слышит сбоку низкое рычание. Сокджин осторожно поворачивает голову. Несколько волков: тот, что впереди, приближается медленно, скалит острые зубы. Сокджин делает шаг назад, сердце стучит бешено, он осматривается, но кроме него и волков вблизи никого. Фон Ким понимает, что ему конец, но все же шепчет сбивчивое — зверю или всевышнему: — Не надо, пожалуйста, не надо... Волк приближается еще на шаг, но вдруг замирает как вкопанный. — Я же сказал, чтобы вы больше не приходили, — раздается сбоку усталое. — Пошли отсюда, — Богом обращается к волкам, дублируя слова коротким жестом руки. Фон Киму кажется, что вот сейчас он точно потеряет сознание, сердце в ушах бьется так сильно, что не слышно больше ничего. Волки, действительно, уходят. Сокджина подводят колени, но его вовремя ловят под локоть. — Вы в порядке? Он не может ответить, только смотрит туда, где полминуты назад были голодные звери. Богом вздыхает. — Пойдемте. Спустя всего несколько минут среди деревьев показывается хижина, Сокджин идет на ватных ногах и не запоминает, конечно же, дорогу. В голове всплывает мысль, что без колдовства в этом лесу не обходится уж точно. Внутри хижины тепло, Богом отпускает фон Кима и усаживает на покрытую шкурой лавку. Он проходит дальше, снимает с деревянной балки небольшой пучок сушеных трав и бросает в огонь. Сокджину мерещатся золотые искры. — Стой! — он снова обретает дар речи, зажимает нос ладонью, — ты опять меня усыпить собрался?! Богом, стоя вполоборота, вдруг улыбается — не насмешливо, не зло, будто бы ласково, по-доброму. — Я успокоить вас хочу. Вы напуганы. Он смотрит на Сокджина и, видимо, не находит в его лице доверия. Богом отводит взгляд, качает головой с той же мягкой улыбкой: — Я обещаю, что больше не сделаю ничего против вашего желания. Фон Ким ищет в его словах, в его манере подвох — но не находит. Он отнимает от лица руку и разрешает себе выдохнуть. Какое-то время между ними поселяется теплая тишина. В травах ли дело, в самом ли Богоме, но Сокджин действительно успокаивается. — Зачем ты вернулся сюда? — он спрашивает так тихо, что не уверен даже, слышат ли его за громкими щелчками дров в костре. Но Богом оборачивается сразу, смотрит в ответ внимательным взглядом. Сокджину видится в нем сочувствие. — А зачем вы приходите раз за разом? Фон Ким поджимает губы, опускает взгляд. Все было понятно изначально, Богом вернулся в то место, которое когда-то было миром Тэхена, Сокджин же цепляется за призрачную тень его пасынка в человеке, который когда-то готов был отправиться за ним хоть на край света. Они оба были отравлены этим невозможным чувством. Были и — до сих пор, возможно — есть. — Если ты шаман, — Сокджин поднимает голову, говорит свои внутренним кровоточащим, цепляется за живое в его глазах, — если ты шаман, почему ты не заберешь его себе? Ты же можешь его заколдовать? Богом снова улыбается. Так улыбаются те, кого люди зовут юродивыми; Сокджин боится этих улыбок больше всего на свете. Кажется, что в тебя смотрят как в открытую книгу, читают каждую твою мысль... И жалеют. — Могу. — Богом становится серьезным. — И он — тоже мог. Сокджин поднимается на ноги, отходит к двери, опирается одной рукой на стену. Разве могут такие чувства существовать в этой жизни, когда остается только жгучая чернота. И полное непонимание, как жить дальше. Конечно, Тэхен мог тысячу раз приворожить Сокджина, перестать мучиться, страдать. Колдовством выманить его туда, где их никто не найдет. Но он не стал. Он бы не смог поступить так подло. Сокджин бы смог. И, кажется, без «бы». Воздуха вдруг становится страшно мало, каждый вдох отзывается тупой болью. Богом кладет свою ладонь между его лопаток — и дыхание отпускает. Сокджин поворачивается. — Его тут давно уже нет. Почему ты до сих пор здесь? Между ними почти нет пространства, и голос так правильно затихает до шепота. Сокджин чувствует себя странно рядом с ним, голова предательски кружится. — Я уеду. — Когда? — Когда придет время, — уголки губ Богома снова трогает улыбка. Фон Ким хмурится, что за дурацкая манера постоянно улыбаться? — Я не понимаю. — Ты поймешь, — он ведет кончиком носа по щеке к виску, Сокджин чувствует невесомое прикосновение губ к скуле. Ему на секунду вдруг кажется, что это Тэхен. Его преданный, красивый, безумный Тэхен. Горло сжимает спазмом до боли, — ты все поймешь. Богом отступает, задерживается рукой на мгновение там, где бьется сердце фон Кима. — Пора возвращаться. Вас ждут новости дома. Фон Ким добирается домой так быстро, что в голову настойчиво лезут мысли о заговоренном лесе. Как и сказал Богом, его и правда встречают новости, самые, что ни на есть хорошие: Чимин пишет, что они приедут всем семейством в последних числах декабря, и останутся на Рождество тоже. Сокджин так искренне рад, что даже перспектива лицезреть Юнги Владимировича каждый день, не кажется ему ужасной. Дни идут свои чередом, но ожидание скорой встречи наполняет их тихим умиротворением. Намджун Алексеевич, разумеется, счастлив скоро увидеть Чимина, но больше его теперь радует переменившееся настроение мужа. Фон Ким оживает. Он украшает имение, по несколько раз на дню бегает к кухарке — сам — чтобы побудить ее к перемене привычного меню. Он даже устраивает небольшую перестановку, насколько это возможно, готовит детскую под нового маленького члена семьи. Снова садится за фортепиано даже — дом наполняется музыкой, и, кажется, что весна уже не за горами. За ворохом дел, о прогулке в лес и не думается. Богом снится ему несколько раз, но приятные хлопоты прогоняют тревожное предчувствие. Минские приезжают в день католического Рождества, Чимин обнимает отца крепко и поздравляет тихо, шепотом, будто это их маленький секрет. Сокджин целует его в висок, не выпуская из объятий. Фон Ким никогда не относил себя к верующим; что родная его религия, что православие — все это существовало где-то очень далеко от него. Но Чимин еще с детства, каждый год поздравлял его с Рождеством дважды. Фон Ким, наконец, выпускает сына из крепких объятий, передает Намджуну. Они приехали полным составом: Чимин, дети с нянечкой, Юнги Владимирович, и — даже — Юнджи Владимировна, сестра его. Сокджин искренне считает, что когда на небесах раздавали все самое приличное, Юнги опоздал, а вот сестра его оказалось шустрее. Словом, Юнджи он всегда был рад. Как оказалось, сюрпризы на этом не закончились, когда обнаружилось, что вместе с ними приехал и Ланской. — Все сложилось как нельзя лучше, и я закончил с делами даже раньше, чем планировал, — сияет он своей лучезарной улыбкой. Рядом многозначительно хмыкает Юнджи Владимировна. Вот уж кто понимали друг друга с полслова. Сокджину всегда было странно, как эти двое за столько лет знакомства не поженились. Намджун что-то очень долго объяснял ему однажды про их дружбу, но кто в это, вообще, поверит. В любом случае, с ними двумя праздники превратятся в шумные гуляния. Редкий момент, когда Сокджин был этому рад. Их жизнь постепенно приходит в былое равновесие. Намджун Алексеевич безмерно рад обществу своего старшего зятя и возвращению Хосока Андреевича, а Сокджин не отходит от Чимина, и вовсю погружается в своих замечательных внуков. — Как же хорошо, mein Schatz, что они похожи на тебя, я так переживал, — громче, чем нужно, делится фон Ким. Чимин прыскает в ладошку, а как сильно закатывает глаза Юнги Владимирович, можно, кажется, даже услышать. Идиллия снова приходит в их большой дом. Фон Ким забывает о многом, когда безграничное счастье отрывает его от реальности. Медленно и вальяжно проходят дни, и — закономерно — наступает Рождество. Когда с утра с улицы доносятся голоса, а дальше и радостные крики Чимина — Сокджина прошивает насквозь всем холодом этой зимы. Намджун рядом просыпается кое-как, бормочет сонное: — Приехали уже? Как рано. Сокджин не хочет смотреть в окно, не хочет спуститься вниз. Намджун собирается быстро и смотрит вопросительно, замирая в дверях. — Мне нехорошо что-то, — вкладывает в слова все свое актерское мастерство фон Ким, — я спущусь немного позже. — Послать за врачом? — Нет, не нужно, — он улыбается мужу натянуто. Почти что несчастно. Намджун не слепой. И уж точно не дурак. Он вздыхает, подходит и целует коротко: — Жду тебя внизу. Мое сердце. Фальшивая улыбка ломается на губах фон Кима, он не отвечает ничего, но вкладывает в свой взгляд все, что есть в нем еще честного и искреннего. И изо всех сил сдерживается, чтобы не расклеиться на его глазах. Прошлое должно остаться в прошлом. Хватит. Фон Ким больше жизни любит Намджуна. Дверь тихо закрывается за ним, Сокджин падает спиной на кровать и закрывает ладонями лицо. Сколько можно ему мучится? Когда это все закончится? Он принял, давно смирился с замужеством Тэхена. Он любит только Намджуна. Но это, что-то черное, больное, что живет внутри него — терзает его, вонзает острые иглы в беззащитное нутро. Больно. Больно. Жжется. Бросить бы себя в костер, чтобы пламенем выжгло все дочиста. Перед глазами Богом, огонь, травы. И золотые искры в воздухе. Дверь открывается, и внутрь заходит тот, кого уж точно Сокджин не ожидал увидеть. — Прячешься? — буднично интересуется Юнги Владимирович, осматриваясь незаинтересованно, прикрывает за собой дверь. — Ой, иди к черту, Юнги. — Последнее, что Сокджину сейчас нужно, это беседы с идеологическими врагами. Минский поджимает губы, чтобы не улыбаться. Годы идут — ничего не меняется. — Ты в черта не веришь, очередные пустые угрозы, Сокджин. Пф. Фон Ким очень хочет на минутку стать верующим и помолиться кому-нибудь хорошенько. Желательно тому, кто с радостью заберет вот этого в ад. — Ты вломился в мою спальную. Я не одет. — И чего я не видел? Юнги выгибает насмешливо бровь, он явно в прекрасном расположении духа. — Последнюю минуту своей жизни, Юнги, я клянусь, еще одно слово в этом ключе и я оставлю своего сына вдовцом раньше... — Ты все еще любишь его? Это похоже на падение с высоты. Будто толкнули в грудь, и ты летишь спиной вниз. Сокджин замолкает на полуслове. Он чувствует, как сжимается внутри все. Юнги не о Чимине пришел сюда говорить. Но, наверное, ради него. В дружеские чувства Минского к себе Сокджин не очень-то верит. — Нет. — он голоса своего не узнает. — Тогда почему ты здесь? Юнги всегда был немного пугающим. — Потому что что-то осталось. Внутри. И оно вытравляет меня. При всей сложности и странности их взаимоотношений, Сокджин почему-то всегда мог довериться ему, не боясь предательства или подлости. В конечном итоге, он все же отдал ему самое дорогое, что у него было. Самого дорогого. Юнги качает головой задумчиво. Вздыхает тяжело. — Ты всегда себя наказывал больше, чем нужно. Разберись сам с собой уже, наконец. Когда дверь закрывается теперь и за Юнги, фон Ким решает все же, что пора. Сказать, что это самое тяжелое Рождество в его жизни — не сказать ничего. Возможно, это не самый тяжелый день в его жизни, но очень близко к тому. Намджун почти все время проводит в разговорах с Тэхеном и младшим зятем. Они смеются про кадетов Чонского, разговаривают про службу, про Петербург. Про политику, про государство. Тэхен многое теперь знает, и поддерживает разговоры охотнее, чем Чонгук. Кажется, ему стало проще жить, когда отпала необходимость ненавидеть отца. Он много улыбается, смеется свободно и звонко, и не отпускает от себя мужа ни на шаг. Такое ощущение, что жизнь всех окружающих налаживается, один только Сокджин — расходится трещинами по внутреннему льду каждую минуту. От Тэхена с Чонгуком, кажется, исходит свечение, так невозможно они друг в друга влюблены. Чонгук вырос, совсем теперь мужчина — спокойный, уверенный, он будто изнутри наполнен всем самым лучшим, что есть в этом мире. Любовью. Он переплетает с Тэхеном пальцы и целует украдкой тыльную сторону его руки. Тэхен так запросто розовеет скулами. Это не должно так выбивать из колеи Сокджина, но. Но. Он находит Чимина и вцепляется в него мертвой хваткой, много шутит с Юнджи, много пьет шампанского. Чимин косится на него с немым вопросом в глазах, но, видимо, делает какие-то выводы для себя, целует в щеку и обнимает за руку: — Жаль не смогла приехать крестная Николетт, да? Чимин понимает слишком многое, Сокджин теперь видит это в его глазах. Юнджи оживляется резко при упоминании недавней знакомой, и они снова пускаются в разговоры и сплетни. — А где Хосок Андреевич? — фон Ким в какой-то момент понимает, что его громкого голоса очень не хватает. — Он приболел, — отвечает Юнджи с самым неверящим самой себе видом на свете. — Просил передать свои извинения. Среди голосов слышится легкий смех Чонгука Эдуардовича. Наверное, на очередное острое замечание Тэхена и... да. Сокджин может понять Ланского. За разговорами время бежит быстро. За окном уже стемнело — опустился на мир вечер. Сокджин поднимается к себе за письмом от Николетт, чтобы показать Чимину, но находит в темноте коридора другое. Они его не видят, конечно, очень заняты друг другом. Тэхен вжимает Чонгука в стену, раздвигает коленом его бедра. Он улыбается немного безумно, в своей самой живой манере, прикусывает за подбородок, выбивает из Чонгука беспомощные всхлипы. Сокджин сбегает. Хватает шубу и вылетает на улицу, пока никто его не увидел. Он не видит, куда идет, обдирает ладонь о жесткую кору дерева. Лишь бы глубже в лес, пусть его задерут голодные волки, только не чувствовать бы ничего. Картина из коридора мешается с воспоминанием, с тем проклятым днем, когда Тэхен убежал из академии в самоволку, а Намджун был в Петербурге. Как властно вжимал он Чонгука в стену несколько минут назад, и каким робким и покорным был, когда Сокджин сорвался, когда держал его тонкие запястья над головой. Когда кусал его плечи, сдергивая рубашку до локтей. Когда не удержался и оставил отметину на мягком животе. Каким отчаянно-надломленным был Тэхен, когда тянул на себя Сокджина, когда не мог оторваться, когда шептал в зацелованные губы слова, которые преследуют до сих пор. Он находит хижину и врывается без стука и предупреждения. Богом поднимает голову — незабранные волосы мягко скользят волнами по плечам — он не кажется удивленным. Свет от огня скользит по его голой коже на руках, плечах, груди. Он весь в орнаментах и символах, они растянуты причудливыми цепочками и теряются за поясом штанов. В его руках отблеском пламени мерцает нож с наполовину оплетенной рукоятью. Сокджин смотрит на него несколько мгновений, как завороженный. — Он здесь? — Богом, кажется, знает все. — Я не люблю его. — У Сокджина подгибаются колени от всего его внутреннего отчаяния. — Сделай что-нибудь, помоги мне. Пожалуйста. Кажется, он никогда не был в таком загнанном положении. Богом подходит близко, опускается к нему, гладит по щеке. Будто он может что-то сделать. — Это проклятье? — выдыхает Сокджин то, что крутилось навязчивой мыслью в его голове все это время. Богом качает головой сочувственно. — Если только ваше личное, — он перекладывает ладонь на лоб, — здесь. — Я так больше не могу, — одними губами говорит Сокджин, — я запутался. От рук Богома по телу растекается тепло и спокойствие, на мгновение в его чертах снова видится облик Тэхена. Сокджин зажмуривает глаза. — Я думал так часто об этом, — Богом гладит его по щеке костяшками пальцев, так щемяще-нежно, фон Ким открывает глаза, — что же он нашел в вас. Богом оказывается ближе, чем думал Сокджин. Он проводит пальцами по его бровям, щекам, контуру губ; у Сокджина от ощущений кружится голова. Это какое-то помешательство. — Я все гадал, предполагал, но не понимал. — Богом шепчет немного печально. — Теперь понимаю. Сокджин сам сокращает расстояние, прижимается к нему так близко, зарывается носом в длинные пряди за ухом. Это какое-то безумие. Богом притягивает его к себе на бедра за талию, укладывает аккуратно на спину. Сокджин тянется рукой к волнистым волосам, пропускает их сквозь пальцы, кладет ладонь на щеку — Богом поворачивает голову и целует его руку коротко. Сокджин снова видит Тэхена и больше не закрывает глаза. Тэхен прижимается лбом к его лбу, смотрит безумно-отчаянно, так знакомо, Сокджин путается пальцами в его волосах, ладонями запоминает каждый сантиметр на спине, шее, груди, боках. Он царапает его живот и улыбается слабо, когда чувствует судорожный выдох на своих губах. Сокджин себя отпускает, с Богомом он сейчас или с Тэхеном, где иллюзия, а где реальность — он не хочет об этом думать. Богом не спешит, он будто ждет, когда Сокджин остановится. Он ведет губами невесомо по скуле, по щеке, вниз, Сокджин цепляется пальцами за голые плечи, Богом прикусывает его подбородок, как делал это недавно Тэхен с Чонгуком — и внутри Сокджина что-то оглушительно щелкает. — Подожди, — он кладет ладонь на грудь, отстраняет немного; его голос звучит паническими нотками, — мы должны остановиться. Что мы творим? — То, что тебе нужно, — отвечает просто Богом, нависая сверху, — теперь ты понял? Ты не перешел черту сейчас, и не перешел ее тогда. Сокджин чувствует, как скапливается неожиданно влага в уголках его глаз и не может это остановить. В его воспоминаниях та ночь. Ничего между ними с Тэхеном тогда так и не произошло, Сокджин вовремя опомнился. — Откуда ты это знаешь? Богом в ответ загадочно и немного грустно улыбается. Кажется, он и правда не совсем человек. Что-то совсем другое. Что-то, что понять не представляется возможным. — Тэхен давно уже счастлив, он остался с тем, кто написан был на его судьбе. А ты ни в чем не виноват. Тем более, ты не виноват в наших решениях остаться с разбитым сердцем. — он усмехается нерадостно. Богом отходит в свой угол, надевает рубашку, завязывает волосы в слабый узел. Сокджин медленно, будто слепой, на ощупь проверяет свои чувства, ощущения. Что-то переменилось внутри. Он приводит себя в порядок, а потом сидит еще какое-то время, глубоко в своих мыслях, смотрит, как пламя танцует в обгоревших поленьях. Кажется, что этот огонь горит внутри него, вычищает всю ту больную черноту. — Мне пора идти, наверное. — Светает. Сокджин поднимается на ноги, заворачивается в свою тяжелую шубу, Богом подходит близко, но больше не пересекает границ. — Спасибо, — Сокджин не уверен, что должен сейчас говорить, но благодарность, кажется, единственное, что точно должно прозвучать между ними. Богом улыбается морщинками в уголках глаз. Поместье в предрассветной дымке мерцает красиво инеем, Сокджин любуется этим видом несколько минут. Кажется, он принимает, наконец, зиму. За его спиной граница леса, он не оборачивается больше, но чувствует его дыхание, будто лес — живое существо. Он не взялся бы утверждать, что все, что было там, в его глубине — на самом деле происходило. Но он точно знает, что больше никогда не увидит Богома. В доме тихо, все уже давно спят. Темно и тихо, только из библиотеки по полу стелется тонкая полоса света. Сокджин бесшумно заглядывает внутрь: в большом кресле, укрытые пледом Тэхен и Чонгук мирно спят. Сокджин прижимается виском к дверному косяку и слушает внимательно свои чувства. Ничего не поменялось — в целом — солнце все так же встает на востоке, просто фон Ким разрешил себе дышать. Судьба у них двоих, значит? Он усмехается, уходя в сторону кухни. Пусть так и будет. Пить на рассвете, наверное, занятие не очень приличное, но сегодня можно. — Тебя обыскались, — сонный Минский появляется, как и всегда, из ниоткуда. — Иди к черту, Юнги, — нет, нет и снова нет. Сокджин из последних сил только не воет. — Это у тебя какое-то особое приветствие, что ли, я не пойму, — он садится за стол напротив и растирает ладонями лицо. — Все лучшее — для тебя. Фон Ким опрокидывает в себя стопку, Минский наблюдает с равнодушным видом. — Юнджи наплела твоему мужу с три короба. Ты был у Ланского, он же болеет, — Юнги делает такой живописный акцент, что Сокджин не удерживается от смешка; жизнь такая ироничная, — ему стало хуже, он послал записку, ты уехал к нему, но никому не сказал, чтобы не портить праздник или что-то в подобном ключе. Сокджин смотрит в ответ долгим внимательным взглядом. Минский для себя, видимо, решает, что тема себя исчерпала, и пора идти спать. — Не было ничего. Фон Ким говорит это тихо, на грани слышимости, и не знает даже точно, про какой именно случай. Юнги замирает на выходе из кухни, оборачивается с неопределенным выражением лица. — Я знаю. Сокджин бесшумно поднимается к себе, переодевается быстро и забирается под одеяло. Намджун просыпается, моргает сонными глазами: — Вернулся? Все хорошо? — запускает пальцы в волосы над ухом, массирует легонько. Сокджин очень благодарен Юнджи за фальшивую историю, но принимает решение не обманывать Намджуна. Он расскажет ему все. С самого начала. В конце концов, у них тоже судьба. Немного страшно, но это ничего. Сокджин почему-то уверен, что теперь, с этого момента, все будет хорошо. — Все лучше, чем просто хорошо. Mein Herz.