Я вырван был из жизни тесной, Из жизни скудной и простой Твоей мучительной, чудесной, Неотвратимой красотой. И умер я… и видел пламя, Невиданное никогда: Пред ослепленными глазами Светилась синяя звезда.
Николай Гумилёв «Я вырван был из жизни тесной»
В подземельях пахнет потом и кровью, чуть-чуть горелым мясом. То стоны, то страшные крики озаряют ночную тишину, по чему понятно, что сейчас, где-то, в одной из многих камер с каким-то несчастным бесчинствует Малюта. Белотелый юноша со смоляными кудрями, жмется в углу сырого подвала. Уж может, если бы Скуратов его пытал поболе, так уж скорее бы жизнь оборвалась. Уж и так Грозный поиздевался над Федором, приказав отца своего умертвить. Да ведь ещё забава ему в голову пришла, больно смышлен на забавы в последнее время сделался государь. Поставил за решеткой зеркало во весь рост, на мол, любуйся, ты ж думал, что краше тебя не сыскать. Да где же теперь краса твоя, без богатых то одежд, цацок драгоценных, с синяками да побоями на теле. Разве только волосы остались, да что они значат без красы телесной. Иван Васильевич приходит всегда после ужина али пира. Когда просто сядет на скамью напротив, да поговорит с Федей, так, ни о чем. Просто сидит, все молвит слово свое царское, Басманов все молчит в ответ. А иногда придет весь смурной, злоба в очах темных сверкает, молча выходит плетьми да так же тихо и уйдет, не отвечая на мольбы да крики Федькины. Но болей всего бывало, что царь вовсе не приходит, али Григория Лукьяновича пошлет попытать «изменника». С закатом солнца по длинным коридорам стали разноситься мерные шаги, запнувшись обо что-то недалеко от Фединой темницы, кто-то чертыхнулся и продолжил путь. Незадолго, показался сквозь железные пруты тонкий стан в опричном балахоне. Незнакомец застыл возле зеркала, спуская с головы капюшон, явил Федору свою красу. Светлые, чуть не пепельные волосы волной упали на грудину, темные глаза смотрели надменно, пухлые губы тут же скривились в усмешке. — Так вот он каков, тот, кого царь так любил, а теперь уж и позабыл. — голос нежный, но все ж басом отдает. — Федор Алексеевич Басманов, вечер добрый. Федя на силу поднялся, подошел ближе к неизвестному, дабы разглядеть холеное лицо, да не признает его. — Я тебя не знаю, да и не видал таких ранее. — Каких таких? Таких красивых? — юноша поправил волосы и пуще прежнего заулыбался. — Филипп меня звать. — Чего ж пожаловал? Не ждал я такого гостя. — Басманов все глаз с юнца не сводит, все в нем его самого напоминает. — Да так, поглядеть, что за отребье царь к себе в койку клал. — Филипп хохотнул. — Поглядел? Так теперь иди, откуда пришел. — зло выплюнул Федя. Уже развернувшись, юнец отошел на два шага, поправляя опричное одеяние, снова пряча волну волос под капюшон, да молвил через плечо: — Не так ты пригож, Басманов, как сказывали, краше тебя сыскался. — злая насмешка озарила лицо и скрылась во тьме коридоров. Федор сполз по холодной и влажной стене прямо на земь. Неужто то все правда, что Малюта говаривал, неужто и замену уже Иван Васильевич сыскал своему бывшему полюбовнику?! Неужто этот белобрысый нынче нежится в палатах царских, в объятиях жарких, неужто его теперь уж целует, ласкает да любит ночами государь?! Ещё большая боль да обида пронзила сердце Басманова. Аки понеслись в голове картины того, как Иван с гадостным этим Филиппом почивает на шкуре медвежьей, как целует этого юношу, да оглаживает светлые нити волос. Что-то гадкое, кислое, стало подниматься из живота ко рту, слюною заполнился рот и Федор сразу сплевывал на земляной пол, а после и вовсе рвало его так нещадно, будто внутри все переворачивалось. Вскоре явился Малюта, оглядел Федю да темницу его, но не гадливости, не злобы не было на лице пса царева. Этот, кажись, никогда отвращения и не чувствовал, уж кто-кто, а этот гадкое всякое каждый божий день видовал. — Что-то ты совсем уж никакой. — Скуратов отворил темницу, вошел, прислонился к стене скрестив руки. — Надо бы уж давно кончать с тобой, да цааарь наш не велит. — Кто таков этот Филипп? — Басманов поднял взор на мучителя своего. Малюта улыбнулся как-то недобро, но тут же аки испугался чего и натужно стал делать грозный вид. — Филька то? Краса новая. — Царская? — глядя прямо в глаза опричнику молвит Федя. Григорьевич прошел к настилу, коий служил Федору кроватью, аки дома у себя уселся, провел рукой по лицу, скрывая взор. — Федор Алексеевич, не буду таить, никогда ты мне не нравился. — Малюте будто тяжко молвить было, все вздыхал, да глаза бегали. — Я не про грехи твои, да всякое там срамное, а про ум твой змеиный, да нрав лихой. Опричник затих, аки выжидая, но Федор хранил молчание, боясь прервать. — Этот паршивец, Филипп, вымесок богомерзкий. — Гриша сплюнул на пол. — Ох и не к добру он к царю подмазался. — Малюта встал и направился к выходу. — Басманов, ты хоть верткий был, хитрый, а этот…ааай. — Он вышел из темницы, затворил дверь, да и молча ушел. Федор сел туда, где только что сидел Скуратов, да почуял что-то твердое, приподнял подстилку и видит, лежит кинжал. Взглянул в окно, огляделся кругом, прислушался, да вроде никого рядом нет. Удивлен Был Басманов словами Малюты, да все же даже где-то с ним согласен. Филипп нынче занял его, Федорово место, и совсем незаслуженно. Быстро же замену государь отыскал, ничего не скажешь. И краше, действительно, глупее да ведь краше, не то, что Федька теперь. Долго маялся Федор, да все к тому же приходил, что раз уж все равно голову на плаху сложит, так хоть боле не будет забавою для царя. Вдруг представилось Басманову, как Иван Васильевич с новой игрушкой своею потешаются, да смеются над его мучениями и так горько, так больно и гадко стало, что и сам не понял, как рука вонзила клинок в сердце. На последнем издыхании глянул Федька на отражение свое в то самое зеркало проклятое, что в издевку здесь стоит и подумалось ему: «А всё же краше меня не сыскал».