***
Кружка. Светло-зелёный цвет и аляповатый рисунок накурившейся ромашки. Кружка совершенно уродская, такая же глупая, как и её хозяин. Бакура смотрит на закипающий чайник с таким же отвращением, с каким уже много лет смотрит на фараона, отстранённо прикидывая, сильно ли тот расстроится, если Ями сейчас плеснёт кипятком в лицо его дорогому партнёру. По всему выходило, что сильно, но проверять не хотелось. Почему-то. Чайник закипает. Бакура уже не глядя наливает воду до самых краев и швыряет пакетик ромашкового чая. Он помнит, что Юги любит терпкий ромашковый чай, отдающий горечью во рту, но всё равно кладёт в него две большие ложки сахара — из природной вредности, не иначе. Он ставит на стол две кружки — свою и его, — и, подумав, приносит полное блюдо имбирного печенья. Только для себя самого, разумеется. Юги такие всё равно не ест. Хотя любит их готовить. Странный человек. Эту гигантскую тарелищу тоже приготовил Юги в один из своих визитов. И нет, Бакуре не стыдно его эксплуатировать. Это, он считает, справедливая цена за то, с чем приходится считаться. Ями успевает отпить примерно четверть своей кружки и сжевать пол печенья, когда Юги наконец выползает из комнаты. В безразмерной чёрной батиной футболке и коротких шортах, которых почти не видно из-за этой самой футболки. Волосы, обычно стоящие дыбом сейчас стянуты в низкий хвост. Только светлые пряди выбиваются и закрывают его лицо, не давая заглянуть в глаза. Бакура мимоходом отмечает про себя, что Юги в таком виде выглядит еще более жалко, чем обычно. — Чего так долго? — недовольно спрашивает он, продолжая жевать печенье. Юги снова отмалчивается. Садится за стол и берёт в руки кружку. Горячие стенки обжигают ладони, но он не убирает рук. Редкому человеку нравится мучить себя. Но Юги мазохист и это константа. В этом Ями убеждается раз за разом. Они сидят в тишине, прерываемой только методичным хрустом печенья и шумными отхлёбываниями чая. И то, только со стороны Бакуры. Юги сидит неподвижно. Скрестив ноги по-турецки и сжимая в руках кружку, смотрит в чайную гладь так, как будто надеется увидеть там золотую рыбку, чтобы попросить у неё телепортации в лучший мир. Он ещё ни глотка не сделал. А Ями ждёт. Специально создавая вокруг себя шум, призванный демонстрировать небрежность и расслабленность, ждёт нетерпеливо, раздражённо. Потому что бесит. Муто Юги его бесит. И пугает. Пугает своим медленным, но неотвратимым угасанием. — Они снова сражались, — вдруг говорит Юги, подняв голову. Бакура кривится в ухмылке, внутренне вздрагивая от неожиданности. И так всегда. Без предисловий, без предупреждений. Просто Юги прорывает и он начинает говорить, задыхаясь и спотыкаясь на каждом слове. Дрожит как осиновый лист, чуть не плачет. А, нет. Плачет. — Он тебя снова послал? — равнодушно спрашивает Ями. Юги дёргается как от удара, и кивает, не сумев сдержать всхлипа. Тихого, надрывного. Близкого к истерике. Бакура перестаёт ухмыляться. Вид такого Юги, дерганого и разбитого, вызывал в его душе какое-то странное, щемящее чувство. Наверное, жалость. Простую человеческую жалость к убогим мира сего. Потому что, блять, сам виноват. Потому что влюбился, придурок, в того, кому и даром не нужен. По крайней мере, сам по себе. Когда Ями впервые увидел Юги и Кайбу, стоящих рядом друг с другом, он и сам сначала ничего не понял. Не до того было. В Королевстве дуэлянтов он думал только о том, как бы заставить Ядоноши вновь надеть Кольцо Тысячелетия, и желательно так, чтобы об этом не узнал Ями Юги. Хотя испуганный и потерянный взгляд Юги, когда Кайба отверг его дружбу, оба Бакуры помнили до сих пор. Потом была дуэль Кайбы с Пегасом. Его поражение и заточение в карту. И несмотря на то, что тогда Безымянный фараон тогда появился почти мгновенно, Ями Бакура успел заприметить глубокое, ядовитое отчаяние, стремительно расползающееся по сиреневой радужке. Ладно, тогда это ещё можно было списать на волнение о друге. Но дальше — хуже. Взгляды. Быстрые и незаметные, они стали постоянной величиной их повседневной жизни. В школе, на улице, во время дуэлей. Иногда Ями не понимал как ни фараон, ни Кайба ещё этого не заметили, если даже он, далёкий от их дружной компашки, чувствует их. Но им было не до того. Они всегда были заняты дуэлями. Заняты друг другом. И когда Ями Юги и Юги менялись местами, Бакура всегда успевал заметить горький, больной взгляд, брошенный из полуопущенных ресниц, который упорно не замечали ни трясущийся за партнёра фараон, ни его друзья, ни Кайба, которому Юги был, в общем-то, до лампочки. Ями фыркает, вспоминая осторожный любующийся взгляд, который Юги кидает на своего "друга", когда считает, что за ним никто не наблюдает. Как преданная собачонка, ей-богу. Ями понимал, что кроме Кайбы, Юги ни на кого так не смотрит. Вообще ни на кого не смотрит, если он рядом. И пусть Ями считает забавным наблюдать за тихо страдающим Юги, иногда ему почти хочется вдарить Кайбе по лицу чем-нибудь тяжёлым. Потому что нельзя, сука, быть таким слепым, нельзя. Ты же, блять, считаешь себя лучшим из дуэлянтов, любая ошибка может стать для тебя последней. Юги глядит в сторону Бакуры, но не на него, а сквозь. И тот знает, что этот придурок видит перед собой не его. Что любуется красивыми надменными чертами лица, тёмно-голубыми высокомерными глазами. Воображает себе короткие каштановые волосы, всегда аккуратно убранные. Сам себя травит такими фантазиями, дебил. — И что на этот раз? — мрачно интересуется Бакура, снова фокусируя внимание Юги на себе. — Сказал, чтоб не лез к нему, — глухо отвечает он, — Что я просто жалкий сосуд. Что моя дружба вызывает у него только омерзение… — под конец его голос срывается и он вновь давится надрывным всхлипом. Бакура только пожимает плечами. Было б чему удивляться. Кайба в принципе никогда не обременял себя излишней вежливостью. А на Юги он бы и внимания лишнего не обратил. Что уж говорить про деликатность. — И чего мы ревём из-за этого? Можно подумать, это в первый раз. Забей на него и всё, — предлагает Ями, прекрасно понимая, что его совет проигнорируют. Юги не сможет «забить». Такие люди как он, вечно обременяют себя тупыми привязанностями. А себя делить не умеют. Если полюбили — то глубоко и надолго. До трясучки и заплаканных глаз. До пустых взглядов. До бессонницы и нереальной тупизны во всём. До собачьей покорности. Такие выводы делал Бакура, наблюдая за Юги. Ромашковый чай уже давно остыл, но его обладатель, казалось, только его замечает. Снова опустив голову, Юги быстрыми глотками приговаривает напиток. И даже не морщится от ненавистного сахара. — На балкон можно? — тихо спрашивает он. — А что? В квартире будешь? Чтобы я тут задохнулся к ебени матери? — язвительно интересуется Ями, с лёгким презрением глядя на Юги. — Вперед и с песней. Можешь не возвращаться. Юги молча кивает, не обращая внимания на последнюю фразу. Он ставит пустую кружку на стол и идёт вглубь квартиры. Когда он встаёт из-за стола, Бакура замечает малиново-красные ожоги у него на ладонях.***
Юги терпеть не мог дождь. Он никогда не понимал любви дедушки к ливням. Не понимал, как можно гулять под дождём и называть это удовольствием. Когда за окном лило как из ведра, Юги нервно хмурился, и предпочитал оставаться дома, а если был ещё в школе, то бежал под зонтиком так быстро, как только мог, избегая смотреть по сторонам. Он не боялся попасть под дождь. И не боялся глядеть на него из окна. Он боялся в нём застрять. Серость мира вокруг, залитая грязной водой, вызывала какой-то иррациональный страх, пугающую беспомощность. Будто он остался один-одинёшенек. Как бы много не было у тебя друзей, — под дождём ты всегда один. Окружённый лишь собственным дискомфортом. Дожди — отражение одиночества, которого так боялся Юги. Но всякий раз, когда он приходил к Бакуре, он попадал под дождь. Всякий раз, когда его отвергали, он попадал под дождь. Словно насмехаясь, дождь шёл за ним по свежим следам из неудач и падений. Хохотал шумом разбивающихся капель. И никак не отставал. Юги тяжело вздохнул, расположившись среди диванных подушек на подоконнике. Из открытой форточки ощутимо дуло, но выпитый накануне чай и накинутое на плечи одеяло прекрасно согревали. Дождевые капли, попадая на лоджию, катились по его лицу, смешиваясь с непросохшими слезами. Его любовь была такой же, как дождь. Серой. Одинокой. Ненавистной. И абсолютно невыносимой. Он не хотел этой любви. Как и большинства в своей жизни. Например, смерти бабушки. Гибели матери. Ухода отца. Он никогда не вспоминал о них. Сначала — потому что не хотел напоминать об этом дедушке. Времени на воспоминания не оставалась и за играми и сбором Загадки Тысячелетия. А уж когда у него появились друзья, желание вспоминать о прошлом исчезло как утренняя роса к полудню. Он светился рядом с ними, он отдавал им всего себя без остатка. Он был бы счастлив быть с ними всю жизнь. Но иногда ему приходилось оставаться один на один с сами собой, и тогда всё, что было запрятано в глубине души выплёскивалось наружу. Подсознательный страх перед одиночеством, отчаянная боль потери, огромное чувство вины и безысходная тоска. Он таял как подожжённая свеча, он страдал от мучительных воспоминаний. В самые тяжёлые моменты он начинал завидовать Другому Ему. Пусть у него было ни одного воспоминания о его прошлом, пусть он не помнил даже собственного имени, пусть. Но он хотя бы не был обречён так страдать. Он не сдерживал слёз, приезжая на могилы родных, он не натягивал на лицо улыбку, когда о нём спрашивали старые знакомые семьи, он не тяготился болью прошлых лет. Хотя наверное, не помнить вообще ничего было ещё хуже. Юги мог лишь догадываться. Другой Он никогда ему ничего не говорил, а Юги и не спрашивал, боясь растравить раны. Любовь к Кайбе тоже родилась на сострадании. После Смертельной-Т, когда из-за «Сокрушения разума» Кайба впал в кому, Юги никак не мог отделаться от грызущего чувства вины. Объективно, это было глупо, но поделать с собой он ничего не мог. Он навещал его в больнице. Сначала изредка, будто боясь потревожить его уединение. Потом почаще, а вскоре заходил каждый день. Юги не понимал, что ему делать с ним наедине. Поэтому он стал с ним разговаривать. От банального «как прошёл день» до разговоров о Другом Нём. Иногда, болтая по полдня, ему казалось, что Кайба реагирует на его присутствие. Почти кожей чувствовал, когда с ним были не согласны, а когда понимали и поддерживали. Может, это были лишь игры расшалившегося разума. Приборы, все до единого утверждали, что изменений в состоянии пациента нет никаких. Ни в худшую, ни в лучшую сторону. А потом… потом было похищение дедушки и Королевство дуэлянтов. Пегас, Джоночи, Куджаку Май, Рюдзаки, Хага, Другой Он и дуэли Тьмы, — всё это захватило Юги, захлестнуло его с головой. И всё-таки он часто вспоминал про Кайбу. Про пустой и равнодушный взгляд. Про незримое присутствие. Про согласия и несогласия. И свершилось чудо. Кайба очнулся и вышел из комы. Он оказался в Королевстве дуэлянтов, и их цели с Юги в кои-то веки совпадали. Но он не успел обрадоваться: Кайба с ненавистью, с отвращением отмахнулся и от Юги, и от его дружбы. Тогда он сбежал в Загадку Тысячелетия, уступая место Другому Ему. Заперся в своей комнате, пытаясь успокоить колотящееся сердце. И почему-то катящиеся слёзы. Тогда ему было больно. Но гораздо больнее ему стало, когда Кайба потерпел поражение от Пегаса. Сердце внутри заныло, заметалось и, если бы не Другой Он, перехвативший контроль над телом, он бы, наверное, потерял сознание. Перед глазами всё плыло: от слёз, от неверия, от ужаса, от чувства очередной потери. Тогда он был в отчаянии. Даже после того, как всё разрешилось, после того, как Пегас был повержен, а дедушка, Кайба и Мокуба вернулись, отчаяние не спешило отступать. Оно словно затаилось внутри, чтобы со временем принять другую форму. И ведь приняло, скотина. Форму ни с чем не сравнимой зависимости. Форму горькой, беззаветной любви. Форму финальной стадии агонии. Это было ужасно. Смотреть на него, такого красивого, сильного и гордого и понимать: нет в мире такой силы, чтобы однажды заставить его посмотреть на Юги как на полноценного человека, как на личность, как на выдающегося дуэлянта, а не просто как на приложение к великому Королю дуэлей. Это было глупо с самого начала. Глупо и бессмысленно. Он Кайбе не друг, и не соперник. Он никто для него. Всегда будет никем. И это било по израненному сердцу больнее всего.***
На лоджии было тихо. Только ветер завывал с улицы и стучали об оконное стекло капли дождя. Иногда звучали глубокие вдохи и вскоре раздавались протяжные выдохи. Юги откинулся к стене и прижался лбом к окну. Во рту стоял отвратительный вкус табака. Пора завязывать с куревом. Впрочем, он уже не первый раз себе обещает бросить. Но руки уже привычно тянутся за пачкой, спрятанной между подушками, вытаскивают сигарету, и хлопают по карманам в поисках зажигалки. Почему-то его это успокаивает. Хотя, может, он просто привык. Вид из лоджии квартиры Бакуры был наихудшайшим из возможных. А всё потому что после прошедшего недавно Баттл-сити и широкого выпуска первого дуэльного диска на всех баннерах был изображён логотип Кайба Корпорэйшн. А на том баннере, который стоял прямо напротив дома Бакуры был изображён сам Кайба Сето, с самодовольной усмешкой демонстрирующий своё изобретение. Юги смотрит на него так же, как смотрит лемминг на удава: с осознанием неминуемой смерти, но уже прижившимся в голове и молчаливым смирением перед неизбежным. Только вот жестокий удав даже не думает нападать быстро и заглатывать лемминга, даря быструю смерть, — он изгаляется, мстит за поражение, откусывает по крохотному кусочку, медленно пережёвывая, чтобы растянуть удовольствие, а после — оставляет истекать кровью и молиться о скорейшем избавлении от страданий. Изображение на баннере меняется, демонстрируя теперь во всей красе дуэльный диск. Юги прикрывает глаза. Буквально на пару минут, чтобы вновь увидеть его. Вот зачем, спрашивается, мучать себя сейчас? Ему что, мало того, что приходится видеть вживую? Да. Да, мало. Сейчас можно хотя бы притвориться, хотя бы представить, что Кайба в кои-то веки смотрит на него. На него, а не на фараона. Вот только из них двоих постоянно смотрит только Юги. Как будто в знак протеста. У Другого Него есть право сражаться против Кайбы, или с ним — плечом к плечу, а у Юги есть право смотреть на него, не отрываясь. И смотреть он будет столько, сколько захочет. Даже если это просто баннер. Дверь в лоджию слегка стучит. — Когда, хотелось бы мне знать, ты прекратишь дымить в моём доме? Губы у Юги невольно дёргаются в усмешке. Бакура как всегда в своём репертуаре. Сам же на лоджию выгнал, сам же теперь и возмущается. Даже странно, что из всех его друзей и знакомых понять сумел только тот, кто его, — причём, волне взаимно, — не переносит. Ями ещё немного поворчит, а после сядет на подоконник, напротив Юги. Будто он друг. Будто и впрямь хочет ему помочь, а не просто пришёл требовать валить домой и курить там. И от этой лжи внутри теплеет.***
Они сидели. Вместе. Дыша одним воздухом, одним дождём, одним дымом. Деля одну боль на двоих. Парни, которых не связывает ничего, кроме неё. Но сейчас они ближе чем кто-либо в этом мире. Словно части единого целого. Как детали одного паззла. — Может, тебе стоит влюбиться в меня? Тебе бы было не так больно. — как бы между прочим замечает Бакура, а Юги откидывает голову назад и смеётся-смеётся-смеётся, сквозь слёзы и сигаретный дым. И Бакура смеётся вместе с ним. Порывается вперед, тянет из чужих пальцев сигарету. — Дай хоть попробовать свою хрень. Затяжка. Недолгая, но глубокая. С непривычки Ями давится дымом и заходится кашлем. — Надо быть отбитым чтобы глотать эту гадость. — хриплым надсадным голосом шепчет Бакура. — Благодарю покорно. — усмехается в ответ Юги, забирая у него сигарету. Они ещё долго разговаривают. В основном просто друг друга стебут. Забавно. Раньше Ями и подумать не мог, что Муто Юги умеет хамить. Но тот уже в который раз доказывает, что если Безымянный фараон — Король дуэлянтов, то Юги — Король парадоксов. Он засыпает прямо на подоконнике, прислонившись лбом к стеклу и сжимая между пальцами докуренную сигарету. Бакура недолго смотрит на него, а после привычным движением подхватывает на руки и тащит в дом. Дымящийся окурок по дороге к комнате отправляется в мусорку. Уже укладывая Юги на диван и укутывая его одеялом, Ями думает, как же нелепо выглядит изображенный на баннере уверенный в себе и свободный от призраков прошлого Кайба напротив их двоих: одного истерзанного, прошитого иглами безответной любви сердца и другого — затаившегося в глубокой норке из равнодушия и насмешек, задыхающегося от оплетающих его робких, но сильных ростков сострадания и чего-то ещё… Amantes sunt amentes. Влюблённые — безумные.