desperate

Только прекрасное питает любовь. Но ненависть может питаться чем попало.

      Если бы отчаянье могло превращаться в электричество, Чимин бы уже спалил город. Или весь мир. Или, как минимум, превратил бы в обгоревшие руины стены опостылевшего университета, в туалетной кабинке которого прячется вот уже сорок минут. Но, несмотря на всё это, пока он сгорает лишь сам.       Тлеет.       Разлетается на прозрачно-тонкие, хрупкие хлопья. И задыхается в сигаретном дыму тех, кто забегает в туалет на жалкие минуты, чтобы отравить лёгкие никотином, вдавить окурок в потрескавшийся подоконник и идти дальше делать вид, что они не мечтают забить в глотку преподавателей свои скомканные тетради. Царапая кривые линии по облупившейся краске фанерной перегородки, Чимин тоже позволяет себе мечтать о том, как он мог бы раствориться в сигаретном дыму, подняться под потолок белесым облаком и испариться дымкой в открытом окне. Чтобы и следов его существования не осталось. Только титры и золотисто-жёлтая надпись «the end» на чёрном фоне, как в старых фильмах Нолана. Трагедийная драма — Пак Чимин. Режиссёр-постановщик — Чон Чонгук. Финал. Занавес. Всё.       Было бы не так уж и плохо завершить их с Чонгуком абсурдную историю вот так. Но, пока он сгрызает себе ногти, выжидая время до следующего звонка, и надеется, что сегодня Чонгук слишком занят, чтобы заметить его отсутствие. Возможно, отрабатывает долги за двухнедельные пропуски или отвлёкся на внимание сокурсниц, которые всегда его окружали. Отчаянно хочет верить, что Чонгуку не до него, хотя и на учёбу тому давно плевать. Он не страдает бессонницей из-за дедлайнов. Учителя выпустят проблемного студента, даже если вместо его эссе на листе будет жирное пятно от соуса, или им самим придётся сдавать за него проверочные тесты. Все спокойно выдохнут, когда Чон Чонгук покинет стены их учебного заведения.       Все, кроме Чимина. Потому что теперь ему кажется, что он не освободится никогда. Опека Чонгука, его издевательский надзор и контроль становятся чем-то обыденным, как инородный орган, имплантированный против воли, но прижившийся и функционирующий, как часть всего организма. Страшнее этого для Чимина может быть только абсолютное смирение с таким существованием, если которое и случится, то рано или поздно толкнёт его с крыши какой-нибудь многоэтажки, потому что надежды, что Чонгук оставит его, когда закончит учёбу, выглядят, как обнуление каких-либо шансов на счастливый финал.       Он чертовски устал быть зависимой марионеткой в этой истории. Не понимает, почему они пришли к надписи «the end» раньше, чем наступил финал…       И, кажется, ему всё больше становится на это плевать. Он просто хочет уйти домой чуть раньше. Один.       Неужели это так много для одного обычного Пак Чимина? Неужели он просит невозможного? Всего лишь пройти одному по покрытым лужами и асфальтом улицам с разноцветными вывесками, искусственными садами, безликими прохожими. И дышать, дышать, дышать...       Свободно.       За бесконечных два года, растянувшихся и помноженных на монотонные, одинаково серые дни, само слово «свобода» утратило для него свой истинный смысл.       Всё в итоге становится бессмысленным.       Как и те две недели, что Чонгука не было на учёбе. Четырнадцать дней нервного ожидания в иллюзии свободы. Чимин почти перестал вздрагивать, слыша шаги за спиной, перестал давиться обедом в столовой в желании закончить быстрее и снова скрыться в пыльной аудитории за старым учебником. Бессмысленно. Потому что и это относительно спокойное время закончилось.       Больше он не задаётся вопросом, куда исчезает Чонгук. Это происходит не так уж и редко, чтобы казаться чем-то необычным. В этот раз его не было две недели и, судя по его Instagram, он весело проводил время с дочерью председателя компании Джей Эс Групп. Глупая. Она еще не знает, что Чонгуку не важны ни её статус, ни возможности. Наиграется и забудет. А пока они выкладывают сториз часто и ото всюду. В том числе и из наполненных дымом спален, где пьяный запах саморазрушения и травки передаётся даже сквозь глянец фото.       Чимин видел каждое.       Он уверенно может претендовать на почётное членство клуба мазохистов, потому что, как последний кретин, рассматривал каждый пиксель обсидианового взгляда на экране своего телефона. Каждый долбаный раз он иссыхал при виде самодовольной улыбки Чонгука, но убеждал себя, что смотрит сториз только для того, чтобы знать, когда он вернётся. Глупо? Да. Ещё глупее — осознавать, что он знает привычки Чонгука настолько, что по коротким видео может понять, когда ему становилось скучно в череде алкоголя, спонтанного секса и одинаковых лиц. А, значит, момент его возвращения близок.       Чимин не сталкер. Всё намного хуже. Он знает Чонгука так, как не знает никто. Так, как Чонгук не позволяет другим знать. Его привычка толкаться языком в щеку, когда ему скучно; манера щипать подушечками пальцев металлическую штангу в брови, когда он на чём-то сосредоточен; тихо напевать себе под нос, когда выводит углем линии в скетчбуке или закусывать губу и хмурить брови перед тем, как сказать что-то необдуманное. Чимин знает историю возникновения каждого его шрама и морщинки возле глаз, которые появляются во время улыбки.       Потому что когда-то именно он был причиной улыбок Чон Чонгука.       Теперь же он может вынужденно наблюдать за тем, как развлекается тот, кого он знает лучше, чем самого себя, кого он в прошлом считал частью себя. Это больно. Быть его развлечением — ещё больнее. Чонгук ломает и выбрасывает свои игрушки, когда теряет к ним интерес. И Чимин любимая из них.       Почти сломанная, но всё ещё почему-то не выброшенная.       Ему уже давно место на свалке поломанных вещей, но дни всё равно тянутся, стрелки часов идут, а безобразный рассвет неизбежно наступает, вне зависимости от его желания всё прекратить. Чимин ненавидит рассветы, означающие новый день, в котором не станет лучше. За два года такой жизни он научился лгать всем вокруг, менять закостенелые маски с нарисованными фальшивыми улыбками и создавать видимость повседневной нормы.       Потому что сейчас норма — с опасением посещать университетскую столовую, боясь встретить там Чон Чонгука и снова вынужденно сесть за его стол, где будет запихивать в себя обед под пристальным обсидиановым взглядом.       Норма — упрашивать преподавателя о дополнительном задании, лишь бы оставаться в безопасности учебной аудитории или библиотеке как можно дольше.       Норма — притворяться больным, чтобы спрятаться дома, в недрах собственной комнаты.       Норма — пытаться стать невидимкой.       Вот только спрятаться от Чонгука невозможно даже в собственном доме. Он всегда смотрит и видит. Отменный надзиратель, лжец и игрок, он уже давно убедил чету Пак в искренней дружбе с их младшим сыном. Так любезно возится с их залюбленным дитём, что лично забирает Чимина по утрам, отвозит в университет и ждёт окончания занятий, чтобы вернуть его обратно. Родители воспринимают это, как норму между друзьями. Они не видят, как Чонгук следит за тем, что и когда Чимин ест, с кем общается, чем занимается вне учёбы. Делает всё, чтобы Чимин сократил свое окружение до нуля и стал от него зависим.       Самопровозглашенный тюремщик, маниакально контролирующий каждый его вздох.       Так продолжается все те два года, что Чонгук вернулся и восстановился на учёбе. Он выбрал те же факультативы, чтобы их пары совпадали как можно чаще. Показал всем, что рядом с Чимином место принадлежит только ему. Если не он, значит никто. Всегда последний ряд, обязательно парта возле окна и шарящие под столом пальцы. Ему плевать, что их могут увидеть, плевать, что Чимин ненавидит это и закусывает собственный кулак или ребро ладони, чтобы не выдать своё состояние, пока его похотливо лапают чужие руки.       Но Чимин слаб, он всегда такой очевидный. Совсем не умеет притворяться или что-то скрывать даже ради собственной защиты. Смаргивает капли с ресниц, пока Чонгук ведёт вверх ладонью по его бедру, отщёлкивает пуговицу брюк, скрипит застёжкой молнии и оттягивает резинку его трусов, чтобы прошептать на ухо «ты такой грязный», когда, заткнув себе рот, Чимин кончает в штаны. В полной аудитории. Рядом с десятками других студентов. На глазах преподавателя. Он на самом деле бесстыжий. Ненавидя всё это, он позволяет. Не просит помощи, не вскрикивает, не привлекает внимание. Отвратительный. Беспомощный. Проклиная Чонгука, он всё ещё в нём нуждается. Грязный.       Чонгуку мало. Всегда мало, если дело касается Чимина. Ему нужно больше власти, больше подавленных слёз, больше ненависти в чужом взгляде. Он с улыбкой ждёт, пока Чимин нарочито-медленно сложит все принадлежности в портфель и стыдливо попрощается с учителем, чтобы вместе пойти в столовую. Невозмутим, пока Чимин доедает всё, что стоит на его подносе. При этом сам Чонгук пьёт только воду, с некоторых пор столовая еда ему отвратительна. Он раздражающе терпелив, как коршун, следит за Чимином, который намеренно тянет с едой, медленно ковыряет палочками в тарелке, заталкивает в себя куски слипшегося риса и пресной курицы, ещё медленнее пережевывает безвкусное месиво, не поднимая глаз от тарелки. Он знает, почему Чимин так делает. Оба знают, что это бесполезно. Чон откидывается на спинку стула, смотрит детально, как Чимин давится каждым куском. На губах всегда снисходительная улыбка, он наслаждается чиминовой слабостью и презирает его за это же. Иногда он напоминает ему запить ком еды водой или остывшим чаем, легко хлопает по спине, если он давится. Чимин знает, что это совсем не забота и под обсидиановым взглядом перестаёт чувствовать вкус еды.         И вкус жизни.         Чонгук дожидается, когда блюдо Чимина полностью опустеет, молча встаёт из-за стола. Он идёт на парковку к своей машине, точно зная, что Пак послушно плетётся за ним. Чимин опаздывал на следующую после обеденного перерыва пару каждый раз. Потому что Чонгук не умел трахать быстро.         Только не его.         Чонгук увозил его обычно на заброшенный стадион или пустые неосвещенные переулки, брал в своей машине или на ней, редко используя для этого какое-нибудь помещение. Секс в прокуренной машине с запотевшими окнами происходил механически, как детально распланированный способ дрессировки. Тишина, нарушаемая лишь сдавленными стонами, холод прикосновений, попытки Чимина заговорить, выяснить, почему они закончили вот так и режущее «хватит болтать» в ответ. После Чонгук снова отвозил его в универ, и сам на учёбу уже не возвращался. Но, каждый раз, когда Чимин выходил из аудитории, надеясь, что Чон оставил его, знакомый автомобиль уже занимал своё привычное парковочное место. Чонгук ждал его, отвозил домой и контролировал каждый шаг. Снова.         Он был везде. Планомерно поглощал каждый день Чимина, присвоил себе каждый его чёртов вздох и превратил в кошмар каждый сон.         Чонгук полностью завладел его жизнью.         Чимин ненавидел обеденные перерывы и почти уже забыл, что когда-то они с Чонгуком любили друг друга. Теперь кажется, что это было в прошлых жизнях или во сне. Те воспоминания настолько разнятся с происходящим, что Чимин уверен — он сходит с ума и помнит то, чего на самом деле никогда не происходило. Помнит, как они были когда-то счастливы и верили, что это навсегда.         А потом всё изменилось, и вопрос «почему» остался для Чимина без ответа.         Два года. Наивный кретин и законченный псих, он всё равно ждал два года. Но, кажется, ему больше не нужны ответы. Он хочет всё прекратить. Просто всё.         Чимин почувствовал это внезапно. Понял, что в нём больше не осталось ни сил, ни надежды. Проснувшись утром, первое, о чём он подумал — сегодня он должен всё закончить. Символично. Ведь именно сегодня Чонгук вернулся в университет спустя две недели. И не прошло и нескольких пар, как Чимин уже запер себя в туалете, пропуская обед и тест по корейскому. Трусливо не готов встретить своего когда-то возлюбленного и быть исполосованным его презрительным взглядом.         Он вздрагивает от трели прозвеневшего из встроенных в стены колонок звонка. Третьекурсник, что молча курил, сидя на окне туалета, отбросил окурок на улицу и прошёл мимо Чимина, брезгливо мазнув по нему жалостливым взглядом. Глупо думать, что кто-то не понимает причины его «затворничества» в туалете. И да, Чимин знает, насколько он жалок.         Пак быстро сбрызгивает лицо водой, ополаскивая руки под холодными струями. Сердце заходится от волнения, пульс аритмично бьёт по вискам. Чимин хватает свою сумку, готовый сорваться и бежать, в нём напряжены, кажется, все до единой мышцы. Страх делает дыхание обрывистым. Он готов. Ещё один глубокий вздох, после которого он дёрнет ручку двери на себя и...         Скрипя проржавевшими петлями, дверь туалета распахивается без его усилий. Нет, не с грохотом, без пафоса. Чонгуку этого и не нужно. Он не использует драматические жесты для демонстрации своей злости. Ему достаточно цепкого взгляда и изогнутой полуулыбки, чтобы у Чимина похолодели пальцы от предчувствия неизбежного.         Облокотившись рукой о косяк, он разочарованно смотрит на Чимина несколько долгих секунд, хмыкает, будто ничего другого от Пака не ждал и входит внутрь, закрыв за собой дверь на защёлку. Чимин вздрагивает от глухого щелчка замка, не в силах оторвать взгляд от его рук и до крови прикусывает щеку изнутри. Пару мгновений он думает, что стоит соврать. Сказать, что вошёл сюда незадолго до него и уже собирался идти на занятия, что он совсем не прятался и не планировал сбежать... Только зачем? Чонгук ведь всё знает, понимает и с улыбкой, которая не касается его глаз, упивается очередной победой. Чимин молча отворачивается к зеркалу, глядя на свое бледное отражение и просто ждёт.         Вопреки тому, что Чонгук уже давно преобразился из угловатого подростка в мускулистого высокого парня, он умеет передвигаться бесшумно и грациозно. Он подходит неспешно, издевательски растягивая пульсирующие секунды. Остановившись позади Чимина, едва касается крепкой грудью хрупкой задеревеневшей спины. Чон преимущественно выше, крупнее, очертания грудных мышц отчётливо видны даже сквозь ткань одежды, бицепс чуть сильнее обтянут рукавами, несмотря на то, что кофта подходящего для него размера. Он намного шире в плечах, и это тоже заставляет Чимина чувствовать себя жалким и ничтожно-маленьким перед ним.         Школьная сумка выпадает из ослабших рук, с грохотом приземлившись на кафель.         — Куда-то спешишь? — в голосе Чонгука не упрёк, скорее жалость, от которой у Чимина по позвонкам струится холодный пот.         Они стоят напротив заляпанного зеркала, как два застывших изображения на картине, художник которой пытался передать злость и безысходность. Чимин скован, но уже не уверен, что это страх. Возможно лишь его отголоски. Паралич и безнадёжность. Привычная реакция пустого организма на появление Чонгука. За два года он привык к его ненависти и своей слабости. Привык быть жалким и уже почти не...   больно.         Нервозность ушла, оставив место пустой обречённости. Нет смысла трястись от страха перед тем, что очередная его попытка сбежать будет растоптана тяжёлой подошвой чужих ботинок.         Это уже произошло.         Чонгук здесь. Настолько близко, что можно лопатками почувствовать глухое биение его сердца. Давит разочарованным взглядом, вынуждая чувствовать себя никем.         Для Чонгука он и есть никто.         Опустошающее смирение замедляет пульс и хочется забиться в угол, закрыть глаза и заткнуть уши. Но Чимин стоит, как заторможенный гипнозом и не пытается отвести взгляд.         Не может.         — Почему ты каждый раз совершаешь одну и ту же ошибку... Ты же знаешь, что будет больно, — звучит мягко, совсем не как вопрос. Скорее факт, за который Чимину придётся ответить.         Они оба это знают.         Чонгук почти нежно проводит ладонью по затылку несопротивляющегося Чимина, пропускает сквозь пальцы пряди его волос перед тем, как сжать их в кулак.         — Не представляешь, как я соскучился по тебе, — сильнее стягивает его волосы, дёргает на себя, заставляя Чимина ближе прижаться спиной к его груди и зашипеть от боли. — Каждый день о тебе думал, — склоняет голову, тянет за волосы назад, заставляя подставить шею для его губ, едва касается похолодевшей кожи и пульсирующей жилки. — Ты ведь наслаждаешься временем, пока меня нет рядом, правда? Наслаждаешься, мучая меня. Совсем по мне не скучаешь?         Чимин упрямо молчит, и Чонгук злится. Он всегда злится, когда Чимин игнорирует его слова. Пак не знает, о чём он его спрашивает. О тех двух неделях, что Чонгука не было на учёбе, или о десяти месяцах, которые тот провёл в заключении. Да и не важно.         Потому что соскучился.         До отчаянного желания сдохнуть в эту же минуту.         — Нет, — неопределённо выдавливает из себя Чимин, жмурясь совсем не от боли. Больнее смотреть в лживые глаза, что отражаются в затёртой глади зеркала. Обсидиановый омут затягивает, накрывает густой чёрной вязью, забивая глотку и лёгкие. Дышать больно. Смотреть больно. Чувствовать. Больно.         Чонгук точно знает, чем занимался Чимин эти две недели. Знает, что он не выходил из дома никуда, помимо учёбы, и знает, что тот видел в Instagram, чем был занят сам Чон.         — Посмотри на себя, куколка, — Чонгук царапает кожу под волосами Чимина острыми ногтями, поднимая его голову вверх. — Всё такой же красивый и такой же лживый. Все твои попытки заканчиваются одним и тем же… — болезненно прикусывает хрящ его уха. — Признай, тебе это нравится? Если бы я знал раньше, что ты так любишь, когда я груб.         Чимин не собирается отвечать ему. Нет смысла. Когда-то он пытался объяснить и выяснить, что с ними произошло, и это привело к тому, что теперь они здесь. Обнажённые в своей ненависти к друг другу и скованные стенами общественного туалета. Теперь это их реальность, но когда-то Чонгук смотрел на Чимина с заботой и теплотой. Когда-то Чимин хотел окунуться в его взгляд глубже, согреться в нем, утонуть. Сейчас там нет ничего. Ни жалости, ни презрения.   Пусто.         Чимину больно быть рядом с ним, больно смотреть на их отражение, больно… Потому что в нём самом всё ещё слишком много всего. Отголоски их прошлого не дают забыть и сломаться.         В Чонгуке слишком холодно и пусто.         Одни сквозняки.         Чимин замерзает рядом с ним.         Две идеальные противоположности. Дополняют друг друга. Убивают друг друга. Чимин от их встреч каждый раз медленно умирает.         Чонгук наоборот.         Каждой встречей с Чимином не даёт себе сгнить окончательно.         — Расскажешь, как скучал по мне? Или может лучше покажешь? — Чонгук улыбается, глядя на отражение Чимина. Знает, как тот проводил бессонные ночи, мониторя его соц. сети. Изводит. Чонгук никогда не был поклонником демонстрировать свою жизнь в интернете, но для Чимина он делает лучшие кадры.         Чимин всегда смотрит. Сжимает ледяными пальцами футболку на груди, борясь с болью в области сердца, и всё равно смотрит.         Надеясь, что рано или поздно это добьёт его окончательно.         Чимин молчит, Чонгук и не ждёт ответа. Оба знают, что будет дальше. Знают, что Чонгук не отступит и Чимин его не остановит.         Паку нужны их встречи не меньше. Какой жалкий диссонанс. Он так же болен и ждёт, когда болезнь сожрёт его окончательно.         Они оба неизлечимы.         Чонгук может быть жесток, даже когда дарит удовольствие. А Чимин снова убеждается, что он самый отбитый на свете мазохист, раз у него каждый раз встаёт, когда Чонгук трахает его.         Даже когда грубо.         Даже когда в общественном туалете.         В Чимине один за одним лопаются нарывы, когда он не может себя сдержать. Когда показывает свою слабость перед ним. Он ненавидит себя, отдаваясь Чонгуку, нуждаясь в нём, позорно пачкая одежду собственным семенем. Каждый. Чёртов. Раз.         Для Чимина это и есть медленная смерть. Как доза для наркозависимого. Он знает, что рано или поздно это его прикончит, но корчится в ломках и ждёт ещё.         Ждёт, когда, наконец, сможет не проснуться.         Чонгук в такие моменты существует. Раскатывает дорожки из эмоций Чимина и вдыхает их полной грудью.         — Давай, куколка. Покажи мне, как ты скучал.   конечно         Чимин закрывает глаза. Руки мелко дрожат, он хватается за края раковины. Два года Чонгук называет его разными именами. Куколка, Барби, игрушка. Никогда по имени и всегда неодушевлёнными предметами. Ему больше не интересна его душа.         Как они дошли до такого? Когда все изменилось настолько, что их подростковая первая влюблённость превратилась в больную зависимость двух поломанных людей? Озлобленных, не простивших друг друга.         — Ненавижу... — от осознания того, что будет дальше, тело Чимина деревенеет. Безжизненно бледные губы немеют, обжигаясь колючим словом.         Чонгук улыбается. Видит. Соскучился.         В сказке добро всегда побеждает зло и все злодеи наказаны. Сказка Чимина закончилась неожиданно и внезапно. Два года и десять месяцев назад. Верить в чудеса опасно для жизни. Чимин наивный, но даже такой он понимает, что у его сказки конец...   Рациональный.         Поэтому он молча расстегивает молнию брюк, не отводя взгляда от чужого отражения в зеркале. Сделай это. Просто добей.         — Если бы ты всегда оставался таким послушным, — Чонгук одобрительно усмехается, в голосе ядовитая горечь. Он склоняет голову и проводит губами по шее Чимина сзади, пока тот стягивает брюки вместе с бельём до середины бедра и оголяет для него свой зад.         Ласки Чонгука такие...   чонгуковские.         Особые. Только для Чимина. Вспарывают до сердца без анестезии. Хорошо и больно. Больно от того, что всё ещё хорошо. Убей.         От прикосновения чужих губ кожа Чимина покрывается мурашками, а душа чёрной плесенью. Он глубоко выдыхает и закрывает глаза. Сердце ноет, скулит, обливается кровью. За грудиной с треском отломился ещё один осколок. Скоро там ничего не останется. Сердце — мышца. Восстанавливается от ударов тока, а умирает от слов и простых жестов.         Совсем немного и сердцу Чимина не поможет ни один дефибриллятор.         Закономерный конец бессмысленной истории.         Руки Чонгука на нём холодные ожоги оставляют. Они не на теле, поэтому и не заживают.  Чимин прижат спиной к его груди. В поясницу упирается твёрдый стояк Чона. Чонгук всегда для него готов, а Чимина ослабшие ноги почти не держат. Распахнутым в ужасе взглядом он смотрит, как Чонгук играючи отщелкивает пуговицы на его рубашке по одной, целуя напряжённую шею, прикусывает, оставляя следы. Сдавливает пальцами сосок, вырывая из Чимина первый стон, и растягивает в улыбке прижатые к его шее губы.         — Всё такой же чувствительный.         Чимин хватает ртом воздух, сцепляет непослушные пальцы на бортах раковины, кусает кончик языка и опускает голову. Он не хочет издавать звуков, не хочет смотреть и видеть себя. Таким. Чонгук снова дёргает его за волосы на затылке, заставляя поднять голову, открыть глаза и не отводить взгляд от зеркала. Он не даёт Чимину сдерживать себя. Ненавидит, когда Пак скрывает от него свои эмоции.         Чонгук отрывается от его шеи, смотрит через отражение зеркала и во взгляде черноты ещё больше. Той самой, зыбучей, пугающей. Той, из которой не выбраться.         — Ты знаешь, что делать, куколка, — поднимает брови, многозначительно указывая взглядом на свой пах.         Чимин улыбается.         Трещина на лице, а не улыбка. Маскирует боль за изломом губ, будто в эту улыбку хоть кто-то ещё верит.         Натянув брюки обратно, он разворачивается, не застегивая молнию и не глядя в глаза напротив. Присаживается на корточки и под пристальным обсидиановым взглядом оттягивает резинку спортивных штанов вместе с боксерами. Чонгук никогда не носит форму университета, и Чимину не приходится возиться с застежками брюк.         Пак оставляет ниже пупка мелкие обжигающие поцелуи, пока чужие руки, как щенка, гладят его по голове. До отметин прикусывает и оттягивает чувствительную кожу. Остро, болезненно, чувствуя, как Чонгук втягивает живот. Ещё немного и он начнёт злиться от нетерпения. Но Чимин всегда чувствует эту грань.         Он дразнит Чонгука, играя с ним в опасные игры. И когда тот уже готов сорваться и грубо поиметь его рот, Чимин сам берет в руку твёрдый член, тяжело сглатывает, глядя снизу на искаженное предвкушением лицо. Он наивный и все ещё пытается увидеть там...   что-то.         Чонгук сдавливает пальцами его щеки. Он никогда не был терпелив, если дело касается Чимина. Ядовитая улыбка сползает с лица, открывая что-то давно для Чимина потерянное. Почти нежное, что-то промелькнувшее на дне чернильных зрачков.         — Открой рот, Чимин.         Чонгук так давно не называл его по имени. Но сегодня всё к чёрту идёт не так. Похоже, они оба на краю. И Чимин едва сдерживает позорные слёзы. Ему стыдно. Ужасно стыдно, не потому что он сидит перед мучителем на коленях со спущенными штанами и открытым ртом. Стыдно пролить ненужные ему слёзы. Это ведь всего лишь имя.          Чимин смаргивает с ресниц влагу, послушно открывает рот, глядя снизу, и упирается языком в нижнюю губу, трещинка на которой сегодня снова лопнет. Он знает, как любит Чонгук.         — Давай, Чимин. Сделай, как ты умеешь.         Чон берёт в руку тяжёлый член и несколько раз шлёпает им по языку Чимина.         — Соси.         Чимин плюёт на головку так, словно это плевок в лицо самого Чонгука, слышит сверху короткий смешок, прикусывает до крови щеку изнутри, растирает слюну по члену и берёт так глубоко, как может. Заглатывает сразу, проведя нижними зубами по всей длине, наслаждаясь звуком болезненного шипения Чонгука.         Чон втягивает в себя воздух сквозь сжатые губы. Чимин знает, что тот кончит раньше, если он сделает всё грубо. Чонгук не любит быстро. Ему доставляет оттягивать удовольствие, он любит, когда Пак играет с головкой так долго, что слюна начинает обильно стекать по стволу. Любит направлять член и вытрахивать его рот. Когда-то Чонгук сам учил его делать ему минет и говорил, что рот его любимого мальчика создан для его члена. А потом долго отвечал, возвращая взаимную ласку. Чимин знает, как заставить его кончить быстро.         Пак не хочет долго. Сегодня он сделает всё в минуты и сплюнет. А после снова пойдёт на урок. Кажется, Чонгук прав, он мог бы «оставить шлюх без работы».         Чимина уже не тошнит (только если от себя самого), он научился подавлять рвотный рефлекс и втянул член до самой глотки, создавая вакуум, образуя впадинки на щеках. Раньше он любил играть языком с уздечкой, уретрой или нуждающейся в его ласках головкой. Любил доводить Чонгука, дразнить, пока он не срывался и брал инициативу толчков в его рот на себя. Сейчас минет кажется сродни боевым действиям на поле их личного сражения. Пак не отрывает от него холодного взгляда, быстро скользит по стволу, игнорируя боль в уголках губ. Отстраняет голову, выпуская член с хлюпающим звуком, и снова вбирает его в рот почти полностью. Двигается быстрее, горло уже саднит, он сглатывает, смаргивая, чтобы не допустить слез, и почти задыхаясь. Чимин не прикасается к нему руками. Он не хочет трогать Чонгука. Упирается ладошками в собственные коленки и сжимает их до синяков.         — Потише, куколка, — издав низкий стон, прерывает его Чон, слегка отстраняясь.  — Не торопись и спрячь зубы. Мы никуда не спешим, — злится, сминает в кулаке его волосы, фиксирует голову и сам натягивает послушный рот на свой член. Задаёт ритм, выбирает угол. Проводит головкой по скользкому нёбу, заводит за щёку, растягивает и снова толкается в горло. Грубо и глубоко. Он видит, как Чимин старается заставить его кончить быстрее. Почти механически. Без удовольствия.         Мелкий сучёныш пытается выдать себя за шлюху. Отсосал, сплюнул и свалил.         Чонгук слишком хорошо знает его. Изучил ещё в те далёкие времена, когда был таким кретином, что верил в них. Он видит каждую эмоцию жалкой актёрской игры Чимина. Знает его. Он не его сталкер.         Всё намного хуже.         Чимин может строить из себя кого угодно. Может делать вид, что сам ничего не чувствует. Может пытаться казаться каменным. Может играть с ним, надеясь, что Чонгук не понимает, что он пытается заставить его покончить со всем быстрее. Только ни черта у него не выйдет.         Он, блять, сам добивается этого и ненавидит то, что всегда получает желаемое. Показывает свою власть над ним и ненавидит это. Наслаждается, когда Пак покорно делает то, что от него ждут и ненавидит это.         Видит Чимина насквозь, видит его маленькую чернеющую душу, исполосованную и израненную.         И. Ненавидит. Всё. Это.         Чон обхватывает его затылок, фиксируя голову в одном положении. Забирает инициативу и сам двигает бёдрами навстречу его рту так быстро, что Чимину приходится ещё шире, до боли, открыть рот. Не справляясь, он задевает головку нижним рядом зубов, царапает. Чонгук игнорирует это. Морщится от удовольствия и боли, не снижая темп толчков. Трещинка на пухлой натёртой губе ожидаемо лопнула, размазывая кровь по члену и подбородку.         Чимин обессилен, он задыхается, слёзы текут по лицу непроизвольно, когда Чонгук замирает, войдя в тугой рот почти полностью, прижимая лицо Чимина к своему паху. Горячая сперма ударяет по задней стенке горла. Чимин выталкивает её, не желая сглатывать, но расслабляет язык, позволяя члену скользнуть ещё глубже.         Чон протяжно шипит, задрав голову вверх, и Пак уже уверен, что задохнётся окончательно. Чимин едва не отключается, радуясь опасной близости долгожданного мрака. В глазах начинает темнеть, и он тут же откашливается, когда Чонгук резко отпускает его, дав, наконец, отстраниться. Сперма во рту, на губах и подбородке. Чимин опускает голову, чтобы скрыть свой истерзанный вид, упирается взглядом в кроссовки Чонгука, тяжело дышит, вытирая губы тыльной стороной трясущейся ладони.         Чонгук присаживается перед ним на корточки, берет за подбородок, ласково гладит скулу большим пальцем...         — Проглоти, — звучит до слёз нежно.         Чимин замирает, глядя на него распахнуто-мутно. Отрицательно мотает головой и разбивается о равнодушие Чонгука, который встаёт и снова гладит его по голове. Ласково, осторожно.         Как щенка, хорошо выполнившего команду хозяина.         Чимин смаргивает слезы, поднимает на него взгляд, полный презрения, и шумно сглатывает. Облизывает губы, не позволяя остаться ни единой капле. Облизывает собственные пальцы и ладонь. Улыбается треснувшими губами.         — Когда-нибудь ты будешь жалеть об этом, Чонгук. Я тебе обещаю, — Чимин всё ещё сдерживает слёзы, сохраняя на лице натянутую улыбку. Ему так хочется кричать о своей ненависти и царапать чужое, немыслимо красивое лицо до кровавых борозд. И всё равно он остаётся на месте, смотрит вдумчиво, будто ещё увидеть там что-то пытается, а сердце такое глупое и наивное. Такое уже больное и глубоко, глубоко измученное. Стучит в ритм его имени. И плачет. Плачет. Будто делать ему больше нечего.         Лицо Чонгука искажает злость. Он не чувствует себя победителем даже перед стоящим на коленях Чимином. Рядом с ним он всегда чувствует себя поверженным.         Каждый долбаный раз.         — Уже жалею, — звучит искренне. На доли секунд Чимин ему верит. Оба верят. Знают, что это правда... Пока привычная сучья улыбка снова не занимает своё место, скрывая всё истинное под фальшивой маской. Обсидиановый взгляд заполняет пустота. — Две недели вдали от твоего умелого рта — худшее решение. Нужно было вернуться раньше, Чимини.       Снова безжалостно топчет их обоих.         Чонгук рывком поднимает его с колен. Опускает руку, сминая пах, ощупывая возбуждение сквозь ткань брюк. Чимин вскрикивает от резкого движения, когда его тело подбрасывает вверх. Он не хочет слышать своё имя из уст Чонгука. Не так. Не сейчас. Чонгук называл его «Чимини» в их загубленном прошлом. Он не имеет права говорить это сейчас!         — Помнишь, как ты говорил, что не любишь грубо? Конечно же помнишь. Я тоже. Разве могу забыть твоё: «Нежнее, Чонгуки, пожалуйста, не так сильно», — шепчет Чон в его губы, напоминая о прошлом. — Ты врал мне уже тогда. Посмотри на себя, — Чонгук добивает. Окунает в искажённые обидой воспоминания.         Чимин давит в себе крик. У него стоит! Стоит от грубого, едва ли не насильственного минета в туалете. Кажется, сейчас его стошнит по-настоящему.         И трещины лопаются уже не только на губе. На теле, на каждом органе.         Чонгук большим пальцем ласково стирает кровь с его губы.         — Снова перестарался, малыш. Как всегда, не умеешь вовремя остановиться, да?         — Чонгук, пожалуйста, хватит, — Чимин готов разрыдаться, стоя перед ним таким разбитым, подавленным. — Не называй меня так.         Паку хочется плюнуть в его лицо, но он молча разворачивается к раковине, собираясь умыться и прополоскать рот. Чонгук получил разрядку, этот ублюдок может кончать несколько раз в день и всё равно не быть до конца удовлетворённым. Но сейчас Чимин очень надеялся, что Чонгук оставит его в покое. Зря.         Чон рывком разворачивает Чимина обратно к себе, впиваясь в рот грубым поцелуем. Ещё не пришедший в себя Пак успел только взвизгнуть.         Чонгук ведь не целует его!         Больше нет. Он не целовал его те два года, что вернулся, и, естественно, те десять месяцев, что провел в заключении. Чимин почти забыл вкус его губ.         Кажется, они сходят с ума. Бесповоротно и окончательно. Оба дошли до черты. Оба готовы переступить ту самую грань. Два года и десять месяцев они изводили друг друга, приближаясь к точке невозврата. Вот оно. Уже совсем близко.         Пак открывает рот, впуская чужой язык. Он отвечает на поцелуй, в котором столько тоски и боли, что хочется её разделить. Кусает чужие губы, делится своей болью, как исповедью, смешивает их кровь и слизывает её с чужих губ. Убивает и умирает.         Как бы отвратительно от самого себя ни было...         Он скучает по этим губам.         Так дико, до боли, до сорванного в подушку голоса и исполосованных собственными ногтями ладоней. Он хочет обнять Чонгука вопреки всему, хочет касаться его как раньше, но тот сжимает его запястья, не позволяя.         — Чон.гук, ну пожалуйста... — в Чимине мольбы и отчаянья в равных долях. Его трясёт от эмоциональной бури внутри. От надрыва и невозможности получить желаемое.         Вот оно. То самое, чего Чимин так боялся. То, что он почувствовал сегодня утром. Он ломается и больше не может делать вид, что способен продолжать так дальше. Он не смирился. Он к чёртовой матери не понимает, почему они превратили их чувства в грязь.         — Чонгук, остановись. Поговори со мной. Я не могу так больше. Дай мне понять. Давай просто поговорим... — Чимина душат слёзы и презрение в чужом взгляде.         — Нет, Сирена. Больше ты меня не затянешь в свои сети. Я наелся лжи. Хватит.         Чонгук снова его убивает.         Снова впивается в губы, грубо заткнув собственным ртом. Не прекращая болезненного поцелуя, Чон слизывает с его рта свой вкус. Он не хочет ничего слышать и очередную попытку Чимина поковыряться в его почерневшей душе топчет вместе с его надеждами. Он сдёрнул с Чимина брюки вместе с бельём, кажется, оторвав на них пуговицу.         Чимин взвизгивает, пытаясь закрыться, оттолкнуть от себя чужие руки.         — Чонгук, нет! Ты же только что... — завопил Чимин, когда Чон подхватил его и усадил голым задом на холодную сырую раковину.         — Ты тоже кончишь. Вместе со мной.         — Нет! Я не хочу, нет! — Чимин упирается ладонями в его плечи. Будь всё проклято. Будь они оба прокляты. Ему не поможет ни один психиатр. Потому что он хочет. Чертовски сильно хочет того Чонгука, что был раньше.         Не этого!         Чонгук не простил ему слёз и своей оголившейся слабости. Не простил допущенного поцелуя. Он показывает Чимину, что тот тоже слаб. Всё ещё слаб и тоже нуждается. Что он не поверил в его жалкую игру в холодного и бесчувственного. Потому что Чимин чувствует. И ему нужно это.         — У тебя стоит, Чимини.         — Пошёл ты. Плевать, мне не нужно, ты больше не нужен...         Крик Чимина утонул в поцелуе, когда Чонгук смял его губы своими и сдирая с ноги ботинок и брючину с трусами, оставив всё это ошметками болтаться на второй ноге.         — Нужен. Как и ты мне. Мы всё равно будем вместе, Чимин, ничего не изменилось... Ничего, кроме того, что теперь мне плевать на твоё мнение, — шепчет Чонгук ему в рот, кусая окровавленные губы, сдавливая его обмякшее тело.         Чимин не сопротивляется больше, но и участия в этом не принимает. Чонгуку ведь всё равно.         Он отказывается слышать Чимина.         Чон плюет себе на ладонь, растирает слюну по головке, игнорируя тихое всхлипывание. Резким толчком входит в неподготовленное нутро Чимина, заглушая ещё одним поцелуем его болезненный выкрик.         — Держись за меня, — рыкнул ему в шею Чонгук, упираясь обеими ладонями в зеркало за его спиной. — И, блять, расслабься, Чимин. Тебе ведь больно.         — Пускай... — Пак отчаянно цепляется за его плечи. Пускай больно. Пускай выжжет всё дотла. Умертвит в нём то, что всё ещё хочет верить. Так легче. Ненавидеть и не надеяться.         Чимин до крови искусал собственные губы, чтобы не проронить ни звука. Чонгук любит, когда он громкий. Выбивает из него стоны каждый раз, доказывая им обоим что-то уже совсем ненужное.         Они оба отвратительны. Безнадёжны.         Чон входит под другим углом, проезжаясь головкой по чувствительной точке. Он знает, как доставить Чимину удовольствие. Изучил его тело ещё тогда, давным-давно, во времена, когда они долго предавались взаимным ласкам. Когда любили друг друга.         Чонгук знает, что сейчас Чимин не хочет ничего чувствовать. Поэтому входит глубже, резче. Кусает и вылизывает тонкую шею. Сам сбито дышит. Его маленький, чувствительный Чимин всегда любил, когда ему срывало крышу. Он умел делать Чонгука безумным, не делая при этом ничего. Чимину хватало улыбки и хитрого прищура затуманенных нежностью глаз, чтобы Чонгук терял над собой контроль.         С тех пор мало что изменилось в этом плане. И плевать, что нежность заменила ненависть.         — Мне больно, Чонгук, — даже не так. Невыносимо больно. Не телу. Конечно нет. Внутри больно. Там, где душа догнивает.         Чимин закидывает голову, и Чонгук тут же кусает его подбородок, зализывает покрасневшую кожу языком.         — Так не стонут, когда больно, малыш, — игнорирует его зов Чонгук, который естественно его слышит. Естественно понимает.         Чимин впивается ногтями в собственные ладони, чтобы перестать так шумно дышать и закатывать глаза от удовольствия, которое ему не нужно. Отвратительно. Постыдно.         Необходимо.         Сейчас у него есть секрет. В детстве, когда Чимин оставался дома один и было страшно, мама звонила ему и заставляла считать. «Заживляющая» считалочка. Считай и страх пройдёт.         Чимин считает.         Так он учился не чувствовать боли. Не физической. Чонгук никогда не был настолько груб с его телом. А ту, что в разы больше, которая сдавливает грудь. Крошит на мелкие осколки гоняющий по сосудам кровь орган. Чимин прячется глубоко в свой мир. И считает, считает.         Считает…         Пока Чонгук трахает его, держа за задницу над раковиной почти на весу.   Такой ужас.         — Смотри на меня, Чимин, — Чонгук не даёт ему забыться. Сильнее сжимает бедра, впивается в них пальцами, шире разводит стройные ноги, вколачиваясь между ними размашистыми толчками. Он слишком хорошо знает Чимина, чтобы позволить ему отрешиться от их общей реальности. Там, где их только двое и нет места остальному миру. Его злит, что он не знает, о чём в этот момент думает Чимин. Возможно, о том, ради кого он их предал. Представляет на месте Чонгука другого, того кого когда-то ему предпочёл. Того, кого выбрал, разбив этим две жизни.         Чонгук не позволит никому своим фантомным присутствием осквернить мир, где их двое. Он не делится Чимином даже с призраками.         Чимин зажмуривается, и Чонгук сильнее давит пальцами, впиваясь в нежную кожу внутренней стороны бедёр.         — Не отводи взгляд, Чимин. Смотри только на меня.         Голос Чонгука гремит в его измученном сознании. Чимин широко распахивает глаза. Взгляд безумный, расфокусированный совершенно. Чонгук с ума сходит от такого взгляда, только от него кончить готов. Входит в него реже, но глубже и резче. До упора. Ударяя своими бёдрами по его, оставляя крупные гематомы.         Чимин смотрит. Так глубоко и откровенно, так неосознанно-открыто. Так, что Чонгук выдерживает этот взгляд лишь секунды. В расширенных зрачках его мальчика так много всего, что это становится удовольствием и пыткой. Признание, обида. Чимин множит всю полученную боль, взращивает её. Возвращает до последней капли.         Он целует Чимина снова.         Вгрызаться, съедать его потрескавшиеся губы вместе с громким стоном… Что угодно, лишь бы не резаться о такой взгляд.         Чимину больно. Настолько, что он сам тянет губы к Чонгуку. Целует с окровавленным отчаянием, совсем не осторожно, как любил раньше. Он надеется, что Чонгук оттолкнет его. Поставит отказом точку. Добьёт. И почти ревёт, когда тот впускает его язык в свой рот, переплетая его со своим. Принимает его боль, забирает себе.         Чимину больно осознавать, что он не может противостоять тому, кому когда-то вручил своё наивное сердце. Больно чувствовать себя в его объятиях ненужным. Больно кусать собственные губы, чтобы не начать умолять его вернуть то, что было между ними раньше...         С него хватит боли.         — Чонгук... — шепчет, почти захлебываясь сбитым дыханием. — Я так сильно тебя...   Не-На-Ви-Жу         Ублюдок улыбается раздавлено, купаясь в его надорванном признании.       Конечно ненавидишь, малыш. Всё правильно.       Хоть в чём-то они друг с другом ещё честны.         — Хорошо, — целуя приоткрытые искусанные губы, шепчет Чонгук.         Чимин отворачивает лицо и сцепляет зубы на плече Чонгука, надеясь, что смог прокусить его кожу через толстовку. Он запускает руки под неё, с нажимом проводит ногтями по спине Чона, кончиками пальцев ощущая оставленные кровавые борозды.         Он никогда не был жестоким, но Чон Чонгук умеет пробудить его тёмную сторону, выдрать её на поверхность против воли. Чимин поднимается укусами выше по его шее, туда, где ещё не зажили чужие засосы, и впивается зубами в каждый.         Чонгук не отталкивает. Прижимает за затылок его голову ближе к себе, чтобы он смог глубже вонзить зубы. Позволяет Чимину причинять себе ответную боль и только яростнее вдалбливается между широко разведённых ног.         Они трахаются, как животные.         Чон облизывает тонкую шею и чувствительное ушко, болезненно прикусывает хрящ, впивается пальцами в упругий зад, зная, что оставит там свои следы. У Чимина всегда была слишком нежная кожа. Когда-то Чонгук старался его беречь. Мог убить за царапину на любимом теле.         Сейчас он ненавидит, когда подаренные им же самим метки-следы исчезают.         Чимин оставляет в покое шею и спину Чонгука, видя, что тот и не поморщился от боли. Это никогда не работало. Он откидывается назад, упираясь спиной и затылком в холодное зеркало, отворачивает голову, чтобы не видеть, не смотреть.         Смотреть на Чонгука невыносимо. Это давно уже не тот подросток, что с трепетом держал его руку. Не тот, кто украл его первый поцелуй, извинялся за то, что напугал, и целовал снова. Не тот, кто защищал его от гнева старшего брата и обещал надрать тому зад, если Чимин будет снова расстроен из-за него.         Не тот...         Но не смотреть Чонгук не позволяет. Мягко взяв пальцами за подбородок, он поворачивает лицо Чимина к себе, удивив их обоих непривычно нежным касанием.         Он давно не касался его с такой нежностью.         Это крошит остатки Чимина.         Тонкими пальцами Пак убирает с его лица отросшую взмокшую чёлку и тут же распахивает испуганные глаза, словно опомнившись. Он цепляется заледеневшими вмиг руками за края раковины, чтобы больше не позволить им его касаться.         На глаза снова наворачиваются слёзы.         Чонгук ухмыляется.         Чимин всегда любил зарываться пальцами в его волосы. Любил собирать их в хвост и даже плести дурацкие косички, когда они отрастали почти до плеч. Чонгук не стриг их, потому что Чимин любил...         Сейчас он ухмыляется, и Чимин не сдерживает слёз.         Ублюдок улыбается, будто только что разгадал тайну Чимина, пока трахал его на раковине общественного туалета!         Чимин отворачивается, не в силах больше видеть своё жалкое отражение в его взгляде. Кажется, он окончательно сходит с ума, путая прошлое с мерзкой реальностью, стирая грани в искалеченном сознании. Он до боли закусывает губу, чтобы не скатиться во мрак и не начать стонать, потому что, как бы ни было отвратительно, руки Чонгука на его обнажённой коже, его губы и член внутри... Всё это постыдно накрывает.         Чонгук снова целует его.   Снова!         Он трахает его все два года и ни разу (ни разу!) не поцеловал за это время.         Они целовались когда-то раньше, когда-то очень давно, в зачёркнутом прошлом. Целовались как умалишённые при любом удобном случае. Чонгук прижимал их к каждой поверхности, чтобы смять его губы, слизать с них ванильный вкус. Он не упускал удобного случая, говоря, что ему всегда было мало Чимина.         Только тогда они не трахались. Они занимались любовью. Искренне, чисто, самоотверженно, без остатка.         Сейчас они как животные. С одним диагнозом на двоих. Презирают друг друга, но уступают своим инстинктам.         Чимин откидывает голову, держась за шею Чонгука, хватает воздух открытым ртом. Закатывает глаза, не в силах больше противостоять шквалу эмоций. На щеках и шее танцуют алые пятна. Распухшие кроваво-алые губы блестят от поцелуев-укусов. Рубашка расстёгнута до пупка, оголяя плечо и часть груди. Бледная кожа раскраснелась и покрылась крупными мурашками. До неприличия разрушенный и уязвимый.         Чонгука всегда вело от такого Чимина. Запретное зрелище. Недоступное ни для кого. В Чимине видят положительного, доброго мальчика, послушного брата и сына, старательного ученика. Кого угодно. И только Чонгук может видеть его таким.         Возбуждённый, откровенно измученный и затраханный, разбитый и полностью подвластный Чимин – зрелище только для него.         — Никто не увидит тебя такого, — склонившись к его губам и обхватив ладонью тонкое горло, шипит Чонгук. — Никому я, блять, больше тебя не отдам.         Чон сцеловывает слёзы цепляющегося за него Чимина, наслаждаясь их горько-солёным вкусом. Сильнее сжимает его горло, делает ещё одно движение, всаживая себя до упора, и замирает, стиснув зубы. Они кончают одновременно. Чонгук как всегда в Чимина, целуя его искусанную линию скул прямо под подбородком. Чимина накрывает с громкими всхлипами и бессвязными откровениями. Его мальчик любил что-то шептать сквозь оргазм, сдирая кожу с собственных губ. От нежных признаний до отборного мата. Он и сам не осознавал в такие моменты, что говорил что-то.         — Чонгук, хватит... — безумно и бессвязно шепчет Чимин. — Пожалуйста, хватит... Я больше не могу... Тебя больно любить...         Чимин в ужасе распахивает глаза и натыкается на взгляд Чонгука. Искрящийся, злой.         — Не волнуйся, куколка. Я не верю ничему, что сказано в момент оргазма.         Чон отходит сразу, спустив всё до последней капли. Он позволяет разбитому Чимину соскользнуть с раковины и поддерживает его одной рукой, чтобы тот не свалился на пол.         Пак отталкивает его руку, хоть и еле держится. Ослабшие ноги дрожат от напряжения. Поясницу простреливает болью. Спина содрана о раковину и водопроводный кран. Синяки привычно-естественно украшают всё тело. Чонгук постарался. Это не занятие любовью, где после оргазма тело покрывается приятной тяжестью и негой. Это трах в общественном туалете, где тебя безжалостно дерут в наказание и сил не остаётся даже на то, чтобы послать мучителя в адское пекло. Чимину кажется, что он уже совсем пустой и безжизненный, а лицо медленно покрывается паутиной из глубоких трещин, будто вот-вот расколется.         Но что-то не даёт разбиться окончательно.         Он правда уже не знает что.         Знает, что жалок, но в этот момент он до боли в костях хочет, чтобы его обняли. После оргазма он до слез ранимый. Чонгук это тоже знает.         И что?         Чон отходит, чтобы ополоснуть лицо холодной водой и собрать в хвост выбившиеся волосы. Он так их и не стрижёт, разве что изредка ровняет кончики.         Они больше не смотрят друг на друга. Снова чужие. Законченные идиоты.         Чимин стыдливо опускает голову, стискивая на груди полы рубашки. Чувствует себя жертвой и тем кто позволил. Это отвратительно медленно его убивает и разлагает что-то внутри. Постыдное чувство, из-за которого его тошнит. От себя. От них обоих. Он ждёт, когда Чон оставит его. Только Чонгук тоже хочет обнять такого Чимина, прижать к себе как раньше, обласкать и утешить, но сжимает руки в карманах спортивок, кидает холодный взгляд на дрожащее тельце и привычно по-сучьи скалится. Самому сейчас тошно.         Лучше бы они никогда друг друга не...   блять.         Когда-то он думал, что встреча с Чимином — это его спасение. Оба убедились, что прокляты.         Под тяжёлым взглядом Чонгука Чимин апатично натягивает на себя трусы и брюки с оторванной застежкой. Он уже и не пытается смыть сперму. Знает, что Чонгуку доставляет удовольствие знать, что он сжимает задницу, сидя на парах, и пытается не оставить пятно чужой спермы на стуле.         — Отвезу тебя домой после занятий, не задерживайся, — Чонгук облизывает его насмешливым (вымученным) взглядом напоследок, уже подходя к двери.         Видит, как Чимин гордо собирает себя по осколкам, снова натягивает маску и распрямляет острые плечи. В его мальчике глыбы блядского достоинства, которое он вытрахивал из него в грязном туалете.         И только больше пачкался сам. Чимин не доступен для грязи. Всё ещё нет.         — За мной заедет Намджун-хён, — Чимин не может смотреть на него и упрямо таращится на свою сумку, что так и валяется на полу. На его рубашке оторвано две пуговицы. Потерянный, взлохмаченный, в одном ботинке.         Знает, какой он разбитый, жалкий. Знает, что Чонгук видит его за всеми мнимыми масками.         Раньше Чонгук любил долго обнимать такого Чимина. Относить в душ на руках, целовать под струями воды, сцеловывать с губ уставшую улыбку, убаюкивать и заботиться. Чимин может считать себя сильным, но он ранимый, чувствительный. Всегда отдавал до последней капли самого себя, и после секса ему нужна ласка.         Чонгук до крови прикусывает щеку. Сейчас... это не его проблема.         В груди снова болезненно кольнуло, Чонгук снова проигнорировал. Сказал ведь, не его проблема.         Как долго они ещё так протянут?         — Скажи своему брату, что я сам позабочусь об этом.         Всё.         Больше Чонгук не сказал ничего. А Чимин не ответил.         Пак вздрогнул от хлопка двери, когда услышал, как за ней Чонгук рявкнул, чтобы никто не смел туда входить.         Грязные стены туалета могли бы рухнуть на его голову в этот момент, засыпать и похоронить под кучей бетонного крошева.         Чимин бы и не заметил.