desperate

      Отчаяние заполняет до краёв, и злость — как необходимый ингредиент. Только она не даёт почувствовать себя мертвецом. Чонгук зол на всех и вся настолько, что почти уже не в состоянии это контролировать. Зол на себя. И, чёрт, он совсем не справляется с этим. Если бы он мог причинить себе большую боль, чем сейчас испытывает, сделал бы это, не задумываясь. Невыносимо.       Для такого, как он, выход всегда был в Чимине. С момента их встречи и по сей день он был способен держаться лишь благодаря ему. В какой-то момент он оказался зависим настолько, что вся жизнь стала концентрироваться только вокруг его солнечного мальчика. Он жил благодаря его свету. Когда он не мог себя контролировать, в моменты вспышек агрессии или очередного приступа ненависти к себе он шёл к Чимину. Чтобы не дать тьме поглотить себя окончательно, нужно было всего лишь его присутствие рядом. Тепло мягких рук, улыбка, пара ничего незначащих слов — это и было спасением, без этого никак. Всегда было никак. Прижать его к себе, почувствовать биение сердца — этого было достаточно, чтобы протянуть ещё день. Даже если это касание на заднем сидении машины и проглоченные горячие слёзы. Он долбаный эгоист, отбирающий свет своего единственного источника, чтобы не дать темноте сожрать себя.       В детстве, когда отец запирал его в пахнущем плесенью шкафу, где еще висела мамина одежда, когда он превращал жизнь своего сына в ад, Чимин приносил в неё свет и бережно заклеивал раны разноцветными пластырями. В камере мысли о Чимине, злость на него, желание вернутся и сломить не давали ему сдаться и сдохнуть. И после возвращения ничего не изменилось. Присутствие Чимина рядом всегда было необходимостью. Сейчас ещё больше. Потому что без Чимина он слаб, не вывозит. Он, блять, самого себя не вывозит. Тошнит от собственного отражения, и шум в голове снова заполняется голосом отца: «Из-за тебя её больше нет, ублюдок» «Убил её только родившись. Рождён убийцей» «Ты должен был сдохнуть вместо неё»       Должен был, но не сдох. И жалел об этом каждый день до своего одиннадцатилетия, пока не встретил его. Чимин спасал, не понимая этого. Вытаскивал из пугающей темноты, из шкафа с маминой одеждой, из мрака и мыслей покончить со всем одним штрихом лезвия, дарил надежду и шанс. Он отдавал всё, не требуя взамен ничего. Всего себя. До последнего... Пока не встал на край. Пока Чонгук сам не подвёл его туда, чтобы толкнуть вниз.       Этого не должно было случится. Они даже встретиться в этой жизни не должны были, потому что настолько разным мирам не стоит пересекаться. Нельзя. Чимин любил жизнь не смотря ни на что, видел её в ярких красках, умел находить красоту в тех вещах, которые другие просто не замечали. Сострадал всему сущему. Чёрт возьми, он мог расплакаться от жалости к бездомному животному. И в отличие от чёрствого Чонгука, который давно уже глух к чужой боли, он готов был отдать всё своё тепло нуждающемуся. Нужно было очень постараться, чтобы потушить в нём этот свет. Чонгук смог.       Теперь темнота снова поглощает его самого, теперь он вдыхает не кислород, а ядовитый газ, и безумство просачивается сквозь поры. Он сходит с ума, глядя на бледного и беззащитного мальчика, обвитого кровоточащими бинтами, проводами и капельницами, дышащего за счёт аппарата ИВЛ.       Поломанный.       Чонгук сломал его своими руками. Играл и мучил, как жестокий ребёнок любимую игрушку. День за днём ломал и сам ломался вместе с ним. Он всегда умел только это. Если Чимин созидал, собирая и возрождая вокруг себя свет, то талант Чонгука в саморазрушении и уничтожении.       Теперь он не знает, как сдерживаться. Как не выйти из больничной палаты, не сорвать злость и не убить первого встречного. И себя. Необходимость видеть собственную кровь на руках, выдранные внутренности и размозженную о стену голову бьёт по вискам. Сдерживаемый крик плавит лёгкие.       Он, блять, больше не может.       Не может слышать долбаный писк мониторов и нуждается в этом парализующем звуке. Он прислушивается к нему, боясь отвлечься даже на собственное дыхание. На его голове волосы седеют от страха. Такого всеобъемлющего, что он не умещается в границах собственных мыслей. Впервые ему страшно настолько...       Страшно услышать вместо монотонных сигналов сплошной бесконечный писк, который покажет прямую линию на мониторе и сообщит об остановке сердца. Того самого, что билось в одном ритме с его собственным, пока не раскололось на части. Врачи несколько дней боролись за жизнь Чимина и за его сердце. Во время падения оно сдалось. Он получил множественные ушибы, разрыв тканей и внутренних органов, сотрясение, перелом правой ноги. И инфаркт. Потрёпанное и измученное Чонгуком сердце Чимина не выдержало. В нём было слишком много всего. Столько, что уже не вмещалось. Чонгук скармливал ему свою злость и желание вернуть пережитую боль отправителю. Чимин забирал всё. Молча, смиренно. Даже когда Чон издевался над ним, он принимал это. Знал, что иначе Чонгук не умеет, не может.       Спасал озлобленного покалеченного ублюдка с наклонностями садиста, пока это медленно убивало его самого.       Его тошнит. От себя. От воспоминаний, как его уставшего, сдавшегося, слишком маленького и окровавленного мальчика заносили в реанимобиль. Как кричали, чтобы срочно подготовили операционную. Как им же самим поломанного Чимина пытались спасти шесть часов. Чонгук умирал шесть часов. Триста шестьдесят минут. Двадцать одну тысячу шестьсот секунд. Миллион не произнесённых "прости".       Он не дышал, молился. Закрывал глаза и снова видел Чимина на мосту. Под дождём. Напуганного и измученного. Воспроизводил в памяти, как его мальчик отрывает от мокрых перил пальцы по одному, потрескано улыбается, шепчет замёрзшими губами его имя, расправляет руки, как крылья, и взлетает. Вниз.       Даже ангела не спасут крылья, если в нём больше нет желания парить.       Чонгук тоже не спас его. Не успел. Опоздал на два года.       Третьи сутки одно и то же видение замедленным кадром на повторе. Его личный теперь пожизненный диагноз. Третьи сутки Чонгук безостановочно проклинает себя. Скальпелем из раскаяния с хирургической точностью отрезает по куску. Гниющему, смрадному. Ковыряет распоротую плоть и не может понять, почему его сердце всё ещё бьётся. Почему он не лежит на соседней койке, а сидит рядом с кроватью Чимина, держит его холодную руку и уговаривает писк мониторов не прекращаться.       Он подписал бумаги на согласие отдать своё сердце, умоляя врача сделать его донором. Не ждать, не мучить его мальчика и провести операцию прямо сейчас. Но доктор сказал подождать, сказал, что пока в этом нет нужды и время покажет. Тени в белых халатах проткнули вены, взяли анализы, констатируя равнодушное «пригоден». Он знал это и без них. Чимин примет его, не отторгнет ненужный больше Чонгуку орган. Даст вторую жизнь, спасая даже вот так.       Кто-то снова пытается выгнать его из палаты, отправить домой, заставить поспать или поесть. Он уже не разбирает кто. Не видит лиц, не слышит голосов. Ничего кроме писка аппаратов жизнеобеспечения. Пугает своим видом и поведением. Дикий скулящий зверь, охраняющий искусственный сон своей святыни.       Держит тонкую руку и бесконечно молится. Пытается договориться с богом, торгуется, обещает сам сдохнуть, угрожает. Что угодно, только не дай, блять, боже... Не допусти.       Какая насмешка — вспоминать бога в моменты отчаянья. Не раньше. В тюрьме он о нём не думал, не верил. Дышал лишь местью.       Лучше бы он там задохнулся.       Даже в мыслях Чонгук не может произнести это. Он не может потерять Чимина. Как и смириться с тем, что потерял его уже давно...       Чимин просил оставить его в покое, просил, чтобы он уехал, и он уедет, не напомнит о себе, сдохнет, если потребуется. Что угодно, лишь бы его малыш открыл глаза. Лишь бы дышал, смотрел чистым распахнутым взглядом как раньше и улыбался. Кому угодно, только бы знать, что его улыбка не погасла. Он ведь не видел улыбку Чимина так долго. Скучая по ней до пьяных выкриков в равнодушное небо, он сам стирал её с его красивого лица, сам заменил её на слёзы.       У раскаяния свой вкус. Особый. Оно пахнет лекарствами, сожалением и подступающей к горлу желчью. Царапает трахею до хрипоты, наружу рвётся и нужно его утолить. Разбить колени, вымаливая прощение.       Легко раскаиваться перед тем, кто тебя не слышит. Шептать бессвязно в пустоту всё, что жжёт внутри. Проходиться губами по маленьким пальчикам и как в бреду изливать уставшую душу.       Сложно раскаиваться перед тем, кто тебя не услышит. Подыхать от страха, боясь так и остаться неуслышанным.       Он снова бессвязно шепчет, умоляя Чимина открыть глаза. Ему так много нужно сказать. Не для очищения своей проржавевшей души, не для того, чтобы Чимин простил. А чтобы он знал, что не заслужил всего того, через что ему пришлось пройти, что это совсем не его вина. Что он всё так же любим. Всегда был и будет. Это неизменная формула, не поддающаяся никаким законам физики, химии, логики или морали. Чонгук так отчаянно хочет сказать ему, как Чимин нужен, важен для него. Но в ответ лишь писк мониторов. И не сравнимая ни с чем тоска. Такая дикая тоска по тому, что могло быть. Как могло быть... не испорти он всё.       Осознание этого заставляет скулить, задрав голову и рвать горло немым криком. Как они пришли к этому? Как он сам смог забыть всё то, что говорил своему мальчику? Обещал. Клялся. Вместе до конца. Рука об руку против всех. И что в итоге? Предал его доверие. Шаг за шагом подводил к черте и толкнул в бездну. Теперь он сам назначит себе срок. Сам себе судья и палач.       О чём он только не думал эти три дня. Мысли в кашу. Вся жизнь в кашу. У них с Чимином такой тотальный пиздец. Без Чимина пиздец окончательный. Но это уже заслуженно. С этим ещё придётся справляться. Всё, что он может, — это запереть самого себя в клетку и выбросить ключ. Оставить своего мальчика, чтобы дать ему дышать свободно. Отпустить. Придётся учиться жить без него... Только как? До Чимина он как-то жил, правда уже и не помнит как. С ним были постоянные взлёты и падения. Вниз и вверх. За край небес от счастья и в недра ада от дикой тоски. Но он жил. Чувствовал. А без Чимина. Теперь просто...       Без Чимина. Никак.       Чонгук не отрываясь смотрит на хрупкого, поломанного мальчика, который кажется слишком маленьким на огромной больничной кровати. Слишком неправильным здесь. Его кожа белее простыней, дыхание за счёт аппарата и тихий писк приборов. Вот к чему он его привёл. А ведь обещал, клялся. Чимин до конца в него верил.       Сгорая в собственной агонии, в состоянии полубреда, Чонгук пришёл к мысли, что им двоим было бы лучше никогда не знать друг о друге. Никогда не встречаться. Тогда у Чимина был бы шанс на жизнь без всего того дерьма, что он принёс в неё. А он сам просто бы жил. Существовал по инерции и без смысла. Или сдох бы в канаве, не дотянув до совершеннолетия. Любой вариант лучше, чем прожить с Чимином несколько счастливых лет и разрушить всё своими руками. Только эта одержимость неизбежна. Они бы всё равно встретились. Не могли не встретиться. Чонгук нашёл бы его в любой из бесконечных вселенных. Если они существуют, параллельные или какие ещё. И если в них Чимин с Чонгуком тоже ищут друг друга... береги его, долбоёб. Верь в него. Слушай его. Не обижай и не отпускай. Не ошибись и не допусти, чтобы свет его улыбки погас. Иначе тоже получишь свой персональный ад.       Глядя на Чимина, всё такого же ненастоящего, обвитого капельницами, Чонгук вспоминал того мальчика в нелепом огромном свитере с солнечными лучами в растрёпанных волосах, что занял ветку на его дереве, с аппетитом поедая там хрустящие чипсы, которые ему запрещали дома. До умиления забавный и бесстрашный.       Чонгуку ведь тогда было, как и ему, одиннадцать. Всего-то. Но увидел его лишь раз и понял, что всё. Вот он сидит босой на твоей ветке, ногами качает, лицо солнцу подставляет, хрустит чипсами, протягивает тебе пачку и улыбается. Облизывает свои странно малюсенькие пальчики от крошек. Плечи острые и худые от смеха трясутся, кажется неуклюжий настолько, что в любой момент вниз слетит, а он никакой опасности не замечает. Лучше к нему поближе сесть, чтобы, если нужно будет, не дать с ветки свалится, удержать и не отпускать. Ты от напряжения как дышать забыл, за него страшно. А у него от улыбки щёки по-мультяшному розовеют и округляются. Припухших, как ото сна, глаз почти не видно, еще и непослушная копна волос на лоб падает. А улыбка с искривлённым передним зубом всё шире.       Идеальный.       Забрал себе и дерево, и все твои мысли. А ты и рад отдавать. Тебе больше ничего и не нужно. Кроме него.       Страшно, когда в одиннадцать из-за одного человека весь мир переворачивается вверх дном. Страшно вот так внезапно осознать, что теперь он и есть твой мир. Он всё для тебя. По-другому теперь никак. Тебе ведь всего одиннадцать. Такой же ребёнок, пусть и без детства. А нужно переосмыслить, разрушить собственное сознание и заново его отстроить. Потому что парень, одного с тобой пола. Потому что так неправильно. Ведь какой-то умник решил, что лучше знает, кого можно любить, а кого нет. Наложил на однополые чувства запрет, назвал их постыдными. Все поверили. И ты мечешься, не знаешь, что с этими чувствами делать. Смотришь в окно дома напротив, за занавеской прячешься, наблюдаешь, видишь его лишь мельком и чувствуешь тепло во всём теле. Как оно впервые просыпается и горит в паху. Как тебе от этого стыдно и больно, а ты всё равно глаз оторвать от него не можешь, следишь за ним сутками и себя презираешь. Потом слёзы в ванной, разбитое зеркало в котором твое мерзкое отражение никак не исчезнет, новые ссоры с отцом, треснутые от ударов зубы и ты снова «должен был сдохнуть вместо неё, грязный извращенец». Ты нарываешься на драку на волейбольной площадке, думая, что это поможет. Что эту дурь из тебя выбьют. Один против толпы. Кровь в глаза затекает, губы разбитые уже немеют, костяшки в крошево и позволяешь им себя запинывать, свернувшись на мокром асфальте. Но не помогает нисколько. Тебе он нужен сильнее, чем воздух, чем само желание дышать. Жить. По-другому уже не можешь. Бессмысленно пытаться. И хорошо, что в одиннадцать. Тогда весь мир казался проще. Одержимость — болезнь. Диагноз хронический. Лекарств нет.       Он и не лечился. Смирился. Взял солнечного мальчика за руку, стряхнул с неё крошки от чипсов. Решил, что больше не отпустит, забирает его себе и никому не отдаст. И, о боги, Чимин не отверг, принял его вот такого. Тоже увидел что-то. Чонгук не знает, что в нём можно было разглядеть, кроме мрака, но Чимин смотрел на этот мир по-своему, вошёл в чёрно-белый мир Чонгука и раскрасил яркими красками.       Они были ровесниками, но Чонгук всегда относился к нему, как к совершенному созданию, хрупкому, маленькому и бесценному. Они шутили об этом нередко, Чимин смеясь называл его «оппа». Его необходимо было беречь, защищать. Как иначе? Чимин ведь наивный, невинный, с открытым взглядом на этот испорченный мир. Видит его по-своему. Его ничего не изменит. Ни возраст, ни обстоятельства. Он верит в искренность и пресловутое добро. Верит в те вещи, о существовании которых Чонгук и не подозревал до встречи с ним. Что-то вроде любви, надежды и прощения. Чимин не из их мира. Он не такой, и это не просто слова. Он думает обо всём и обо всех, кроме себя. Найдёт оправдание каждому. Даже такому ублюдку, как он. Оправдает, скажет заблудился, запутался. И распутать пытался. Все два года пытался своими маленькими руками. Пока Чонгук ему эти руки ломал. Своему хрупкому совершенному мальчику.       Раскаяние болезненно, безнадёжно. Бессмысленно.       Ещё в школе доверчивый Чимин думал — все приняли их отношения без упрёков и насмешек, ведь «такая любовь — это дар, Чонгук. Все это знают. Люди не злые, они нас поймут». Если бы. Наивный солнечный мальчик и не подозревал сколько раз Чонгук отстаивал право на их чувства за стенами школы, сбивая кулаки в кровь, когда очередной ублюдок смел назвать Чимина смазливым педиком. Какой только грязью их не вымазывали. Чимин светлый, его она не касается, он её и не видел. Чонгук с ней сроднился. Рождён в грязи. Только своё ей не отдавал.       Сколько он вёл холодную войну против брата Чимина. Намджун прогрессивных взглядов, но не был рад их отношениям. Точнее конкретно Чонгуку. Видел его темноту, потому что сам был её частью. Хён хороший брат, надёжный. Как Цербер. Такой же псих, как Чонгук, только менее эмоциональный и более расчётливый. Он за Чимина сожрёт любого. Чонгук рад, что рядом с его мальчиком остается ещё один им одержимый. Будет его беречь, как верный пес.       Чимину ничего из этого знать не нужно. Он не из этого мира. Нереальный. Особенный. Штиль, усмиряющий девятибалльный шторм Чонгука. Его никто не заслуживает.       Чон снова осторожно гладит большим пальцем его руку, целует ладонь, крохотные пальцы, тонкое запястье. В сотый раз просит прощения и пытается достучаться до Бога. Умоляет вспомнить про них. Впервые рассказывает ему всё. Из него потоком, как исповедь, льются слова, от которых сам задыхаешься. Их так много. Рассказывает, как нашёл своего ангела, как впервые понял, что такое, когда есть ради чего жить. Когда находишь свой смысл даже в беспросветной пустоте. Рассказывает, как боялся, что его отнимут, сходил от страха с ума, в чудовище слепоглухонемое превратился, не слышал слов Чимина, не слушал, злобой себя заполнял. Как подыхал ежедневно и еженощно, рисуя в воображении два обнажённых образа и улыбку, подаренную не ему. Под закрытыми веками видел жадные руки Мин Юнги, пачкающие и прячущие от него Чимина. Захлёбываясь словами, мазохистски-детально рассказывал, как ломал ему крылья. От первого "в машину, Чимин" до последней его улыбки перед тем, как на камни упасть. Кается. Обещает отдать всё: каждый вздох, всю кровь до последней капли, всего себя, свою никчёмную жизнь. Только бы не отбирал Чимина. Ему ведь и твои долбанные ангелы не ровня, слышишь. Единственный совершенный из всех тобой созданных.       Не отбирай.       Глаза жжёт, будто в них швырнули песком, в глотке ком. Он отчаянно торгуется со всевышним, чередует молитвы с угрозами. Снова кается и обещает разрушить всё, если он не даст шанс Чимину. Это тоже молитва, тоже зов. Впервые искренний, надрывный, чонгуковский. Не умеет он по-другому.       Кажется, у него едет крыша. Теперь уже окончательно. Он знает, что давно свихнулся, заставил пройти их с Чимином через чёртов ад. Зачем? Сейчас всё стало таким неважным. Все его подозрения, обиды, ревность.       Настолько неважно, что он берёт трубку, когда видит на телефоне Чимина входящий звонок от Юнги. Рассказывает ему всё, что произошло за последние два года. О падении с моста и расколотом сердце. О том, что сам довёл до этого.       Ему нужно услышать какое он дерьмо ещё от кого-то кроме себя. Юнги не скупится на мат. Кричит в трубку, срываясь на хрип и истерику. Проклинает и угрожает, обещает приехать ближайшим рейсом и стереть в порошок, если Чимин не выкарабкается.

Ю: Как ты, блять, мог? Как ты допустил это, ублюдок? Ты довёл его до моста. Ты сам!

Ч: Да.

Ю:

Я, блять, знал, что ничем хорошим это не закончится. Ты же отморозок, Чон. Наглухо отбитая сволочь, которому на всё плевать. На всё, блять.

Ч: Мне не было плевать на него. Никогда не было.

Ю:

Тогда какого хрена ты не мог просто отпустить Чимина? Ты не заслуживаешь его.

Ч: Знаю.

Ю:

Я хотел, чтобы он был со мной. Поверь, я сделал для этого всё, что мог и ещё больше. Сделал то, чего делать не стоило и, блять, я пошёл на это не задумываясь. Переступил через тебя и выбрал его, хотя у меня, сука, изначально было ноль шансов. Я знал это. Ведь это Пак Чимин. Такой же упоротый по тебе, как и ты по нему. Вы абсолютно созависимы. Какого хрена ты всё просрал? Тебе повезло получить такого, как он, и ты, блять, не справился.

      Чонгук молчит, сжимает телефон пальцами до треска. Он настолько феерично не справился, что его провалу теперь аплодируют сигналы мониторов и тихий монотонный писк автоматических капельниц. Чёртов герой истории, которая никогда не должна была быть написана.

Ю:

Какое же ты дерьмо. Я должен был увезти его. Блять, мне не стоило его слушать, нужно было забрать его, увезти и держать на гребанном расстоянии от тебя, чтобы ничего этого не случилось.

Ч: Тебе стоило это сделать.       Будь он сам на месте Юнги, он бы так и сделал. Чонгук бы спрятал его от самого себя.

Ю:

Стоило. Он же был полностью «обесточен» из-за тебя. Да, блять, он бы не сразу заметил, что переехал на другой континент, ведь нет разницы, где сидеть на диване, укутанному твоим пледом и пялиться в одну точку сутками... Я мог воспользоваться его состоянием тогда, мог надавить, заставить.

Ч: Почему ты этого не сделал?

Ю:

Он, чёрт возьми, не игрушка. Я не мог увезти его насильно и сломать больше, чем это уже сделал ты. Он такой же идиот, как и ты и, блять, ждал тебя до последнего. Но я хотел, чтобы он видел только меня!

      Ещё несколько дней назад, проснувшись, Чонгук думал о том, как доберётся до Мина, заставит его сожрать собственные внутренности и плеваться кровью, уничтожит всё, что ему дорого. Заставит пожалеть о том, что когда-то он позволил Чимину допустить ошибку. Эти мысли были ежедневным ритуалом.       Сейчас эмоции к нему стали абсолютно бесцветными. Ничего не важно, кроме равномерных вздохов Чимина. Юнги, возможно, стоило бы пожалеть, если бы он ещё был способен на жалость. И это осознание пришло внезапно. Мин такой же отброс, как и он, такой же карабкающийся из собственной тьмы из последних сил. Он хотел отобрать у Чонгука его свет, потому что сам погряз в темноте. Чонгук думал, что он соперник, а он всего лишь завистливый ребёнок, обидевшийся на всех за то, что лучшая игрушка в песочнице досталась не ему. До тошноты жалкий. Ч: Ты врал мне, Мин. Зачем?

Ю:

Тебе, сука, легче от того, что ты теперь это знаешь?

Ч: Нет.

Ю:

Да, я врал. И знаешь, что… Я бы не сделал этого, если бы не ты.

Ч: Что это значит?

Ю:

По-твоему, у меня был выбор? Ты знаешь, кто из них положил глаз на Чимина. Ты дрался с ним за него, когда Чимин пришёл за тобой в клуб. Ты был моложе их всех, но вёл себя нагло. Перешёл дорогу кому не следовало. Чего ты добивался? Хотел быть везде первым, лучшим, хотел всё только для себя? Ты сам допустил то, что не следовало. Нужно было держать Чимина подальше от этого дерьма, и тебя просто поставили бы на место, немного попрессовали в полиции, не доводили дело до срока. Но ты ведь не собирался успокаиваться.

Ч: Ублюдок заставил выпить Чимина «коктейль», и если бы я пришёл чуть позже... Ты знаешь, что бы они сделали с ним.       Голос Чонгука обрывается, переходя в хрип. Он помнит тот день поминутно. Чимин пришёл в клуб, чтобы спасти его. Его наивный смелый мальчик думал, что для этого достаточно аргументированных эмоциями слов. Чонгук пришёл в тот самый момент, когда Бонджу насильно усадил Чимина себе на колени и влил в рот дрянь, которую они использовали на своих вечеринках, чтобы опоить жертву. Чимин просил. Он, блять, плакал и просил не трогать их, просил за Чонгука. Пока грязные руки ублюдка лезли ему под рубашку.       Тогда Чонгуку снесло крышу, он получил кучу ножевых порезов, но не чувствовал боли, пока не забрал Чимина и не приехал с ним домой. Он послал к чёрту Бонджу и вышел из группировки, несмотря на угрозы. Частые ссоры с Чимином из-за этого стали почти ежедневным, потому что Чонгук не посвящал его в свои дела. Чимин был уверен, что ему больше не доверяют, Чонгук боялся, что зная всё, его отчаянный мальчик снова ринется его спасать, рискуя собой. Они стали отдаляться. Чонгук знал — это временно, он сумеет всё наладить, нужно было только разобраться с Бонджу и его людьми. Избавиться от последствий связи с ними, и они бы с Чимином забыли обо всём. Он бы увёз Чимина в Японию, как и планировал. Им оставалось совсем немного до мечты. А потом в его доме нашли пакет наркоты. Обыск, допрос с пристрастием. И звонок Юнги... Ч: Ты подставил меня в обмен на Чимина?

Ю:

Дошло наконец. Не Чимин подбросил тебе пакет, это сделали полицейские. Ты знаешь, что многие из них работают с нами. Бонджу дал слово, что не тронет его, если я дам показания против тебя.

Ч: И залепил себе совесть этим благородным дерьмом. Не впаривай мне его, хён. Это ты был тем, кто хотел избавиться от меня.

Ю:

Ты бы не сделал это ради Чимина?

Ч: Сделал. Ради него я бы тебя прикончил, если бы это потребовалось.

Ю:

Ты всегда был конченным психом, Чон. Разница между нами в том, что ты готов был уничтожать ради него, и плевать что этим ты уничтожал и его тоже. Я же искал самый безболезненный выход, но ты испортил и это.

Ч: Ты до сих пор с ними?       Чонгук уверен, что Юнги так и не вышел из группировки, которая из уличной шайки уверенно разрастается в нечто большее и расширяет своё влияние. Как бы он не кричал о своих чувствах к Чимину, комфорт, власть и деньги значат для него гораздо больше. Это Мин был тем, кто познакомил его с Бонджу. Чонгук и там занял «своё» место, оставив позади тех, кто претендовал на первенство и Юнги в том числе. Сейчас Мин уехал из Сеула, но это ни черта не меняет. Юнги осторожен и умён. Он так же в деле.       Он не подпустит его к Чимину. Никогда.

Ю:

Оттуда не выйти просто так, ты знаешь это не хуже меня.

      Юнги не хочет оказаться на его месте, ясно как день. Не хочет остаться таким же использованным и подставленным. Бонджу никого не отпускает без последствий. Как же всё это бессмысленно. Какой он ёбанный слепец. Такой кретин. Ч: Зачем ты подставил Чимина?

Ю:

Ты знаешь.

      Знает. Ч: Если ты хоть на минуту поверил, что из-за своей ревности я откажусь от него, а Чимин забудет меня, пока я гнию в камере, и останется с тобой, то ты ещё больший идиот, чем я думал. Я бы никогда не отпустил его, даже если бы он действительно меня предал. Но из-за этого я превратил его жизнь в ад!

Ю:

Ты чокнутый, ты, блять, полный псих. Вы оба. Вы помешаны друг на друге. Но ты поверил мне, поверил, что Чимин спит со мной и что он подбросил тебе наркоту. Ты должен был просто кинуть его после всего этого, оставить его нахуй в покое. Чимин бы тоже тебя забыл. Рано или поздно он бы сделал это. С моей помощью или без. Но стало, блять, только хуже. Вы действительно зависимы друг от друга. Как синхронизированные запчасти ебанного механизма и это, блять, ненормально. В тот день, когда тебя избили до полусмерти в камере по заказу Бонджу, Чимин довёл себя до больницы и слёг на две недели в реанимацию…

Ч: Он был в больнице?

Ю:

А теперь представь себе, ёбанный ты кусок говна, насколько ему было паршиво, что он пришёл ко мне сам, как побитый брошенный щенок, ищущий хоть какого-нибудь успокоения. А потом довёл себя до нервного истощения, обезвоживания и бесконтрольных истерик. Он не мог простить себе одну ночь со мной, потому что всё ещё верил в тебя.

Ч: Он ничего не говорил мне про больницу.

Ю:

Чонгук, блять, ты знаешь, что Чимин как ребёнок. Он бесхитростный и выложил бы тебе всё, если бы ты спросил. Просто один раз спросил. Я, блять, уверен, что ты не дал ему и шанса оправдать себя.

Ч: Не дал.       Чимин ведь пытался и не раз.

Ю:

Молись, чтобы он выкарабкался, Чон...

Ч: Молюсь.

Ю:

Если он...

Ч: Он справится. Чимин будет жить.

Ю:

А ты? Как ты собираешься жить с этим грузом? Зная, что это из-за тебя он пошёл на мост? Что это всё твоя вина!

Ч: Как в аду.

Ю:

Блять, да! Ты заслужил это. И даже не надейся сдохнуть. Каждый день просыпайся и засыпай с его именем и помни, что ты потерял. Кого ты потерял. И знай, я всё ещё готов забрать его у тебя, Чон. И если ты... Блять, я не шучу. Если ты снова всё испортишь, я не упущу больше свой шанс. Я заберу его себе.

Ч: Я тоже не шучу, Мин. Не появляйся в Сеуле. Не приближайся к нему. Или я убью тебя.       Чонгук отключил звонок, до треска сжимая сенсор экрана. Разомкнув пальцы, он позволил телефону выскользнуть из руки и упасть на пол, после чего раздавил его тяжёлой подошвой ботинка.       Тошно. От себя так тошно, что хочется кожу с лица содрать. Он ёбанный гурман, для которого теперь до конца жизни каждый день будет приправлен вкусом раскаяния. Тот самый ад.       Как же хочется разнести хоть что-то. Разбить себе голову, с корнем выдрать язык и руки. Он, блять, должен был верить Чимину, запихнуть себе в глотку слепую ревность и просто выслушать. Он мог всё исправить, мог не доводить их до этого. Мог...       Он ни черта не сделал.       Устало Чонгук откинулся на стуле. И вот оно. Наконец. Прорвало. На лице улыбка. Сумасшедшая, такая, которая бывает у висельников при виде гильотины. Когда в лицо ей, суке, скалишься и ждёшь, чтобы быстрее забрала. Но нет, блять. Ещё не время. Только дразнит. Ад на земле в ладонях, как дар, преподносит и так же по-сучьи в ответ скалится. Накатило. Губы в улыбке трескаются и в глазах снова раскаленный песок. Слёзы. Оказывается, он на них ещё способен.       Чимин, ну давай же, малыш. Очнись. Ну же, блять, встань, дай по морде. Пожалуйста, детка, ты же видишь, тут такой пиздец творится. Без тебя всему пиздец. Просто дай знать, что сможешь. Дай шанс вздохнуть.       Мониторы сбито сигналят, заходясь в истеричном писке. Чонгук не сводит с них глаз, снова молясь, как на долбанную икону. Пальцы Чимина дрогнули в его руке, и он начинает молиться уже вслух. Гладит его волосы, слезами капая на бледный лоб и щёки. Трясётся лихорадочно, сердце изнутри о грудь долбит, седых волос всё больше.       — Мальчик мой... Блять, пожалуйста, не оставляй. Чимин, прошу тебя, не делай этого. Не уходи, не оставляй меня здесь без тебя.       Чонгук далёк от медицины, но знает, что активность аппаратов жизнеобеспечения может быть от того, что пациент приходит в себя... Либо это чёртов конец.       Он подыхает в тысячный раз. Секунды множатся на вечность. Он встаёт перед Чимином на колени. Крепко сжимает его руку. По вискам долбит истерика, внутри чёрная дыра размером с галактику, он готов рыдать в голос, кричать. И кричит. На Чимина, чтобы не смел умирать. На ёбанный персонал, который должен быть здесь и сделать хоть что-то. На слепоглухонемого Бога, который не имеет права забирать его. На себя. За то, что ни черта не может в этот момент.       Чимин услышал, почувствовал его зов. Он ведь всегда слышал, всегда шёл навстречу и спасал. Сейчас тоже.       С протяжным стоном его мальчик открывает глаза, совершенно расфокусировано глядя на нависшего над ним Чонгука.       Господибожеблять.       Спасибо.