Рябь

Алмаз устала. – Оставьте меня на Земле, – сказала она, потому что устала. Сколько можно уже? Тем более, это может быть длинная дипломатическая миссия… Да ладно. Будто она своих не знает. Та же Борт, рационал до мозга костей, тут же её разобьёт. Как больно. Они же так любили друг друга… когда-то. Тогда, до Антарк, до того, как она узнала, какой бывает настоящая любовь. Настоящая поддержка, не только от учителя (который вообще – машина). Ну и ладно. Ну и к чёрту их всех. Она уже сделала так, чтобы луняне их не разбивали; неужели этого не достаточно? Учитель всегда был добр к ней (хоть и машина… да сколько можно?), учитель её послушает. Эвклаз была настроена слушать. Эвклаз послушает. Всё получится. А нет… ну полежит в разбитом виде, отдохнёт как раз заодно. – Да куда ж ты опять!.. – сердится она на собачку из игры, пока корабль распускает свои лепестки. Волосы, прекрасные волосы Борт, то единственное, что она помнила после потери рук – волосы и чувство любви, путаное, болезненное, – превратились в кнут. Ей нечем защищаться, да она и не собиралась даже. Алмаз сдаётся. – Дайте мне поговорить с учителем, – просит она. – Мне нужно видеть учителя. Её заключают в деревянную клетку – ха, будто она не способна переломить деревянные пруты пополам… хотя с таким количеством сплава, может, и не способна. Неважно. Главное – поговорить с учителем. – Аля. Адамант тоже хочет тебя видеть. – Учитель, помолитесь, пожалуйста, – просит она. – Я знаю, что вы сломаны. Но некому же, кроме вас, никто не сможет это сделать. Не только о лунянах. Помолитесь, пожалуйста, о нас всех, о самоцветах, об Адмирабилис, обо всех потомках людей, которых вы так любили. Пожалуйста!.. Свет озаряет комнату, дерево клетки превращается в цветы, те самые, лепестками которых осыпают их луняне, когда им не лень. А потом гаснет. Нет… нет! Должно же было получиться! – Пожалуйста! – молит она, протягивая руки… и всё. Семь мечей разбивают её на осколки, и не сдвинуться даже. – Ну всё, выбрасываем в море, – голос Рутил слышно как сквозь пелену дождя. А вот пинок ощущается ярко. – Погоди! Я хотела с ней хотя бы поговорить… – Она пол-общины сманила одними разговорами, – Борт говорит словно бы извиняясь. – Нельзя потерять ещё и тебя. – Говорю же, в море её. Ну и ладно. Полежит в море, отдохнёт… Следующее, что она помнит, – мягкие руки Адмирабилис. Те собирают её медленно-медленно, как головоломку из тех, что учитель иногда делает для юных самоцветов, для развития мышления. Кажется, часть осколков они заменяют на куски своих раковин, не в силах найти то, что осталось на земле или потерялось ещё раньше; это даже справедливо, учитывая, что ноги она потеряла в море – ещё давно – и что адмирабилис питаются камнями, встраивая их в свои раковины. Наверняка съели же. Когда у неё есть силы смотреть и видеть, перед нею стоит королевского вида адмирабилис, и Алмаз вновь вспоминает историю о старейшине Конваллариус, что отдала свой народ в руки лунян, чтобы избежать – какой ужас, наверное, хотя она не испытывает эмоций по этому поводу – каннибализма и обрекла их на отупение. – Я старейшина Матримониус, самоцвет Алмаз, – церемонно представляется адмирабилис. Выглядит она знакомо, хотя на Вариегатус не очень похожа. Щупальца под юбкой, корона на голове, водяные мешки на груди; цветом где-то между Розокварц и Аметистами. – Мы, адмирабилис, помним и благодарны за спасение с луны наших предков. Благодаря моей матери, Вариегатус, мы знаем, что ты простила наших предков, и мы отвечаем добром на добро. – Спасибо, что собрали меня, – через силу улыбается Аля. Никаких эмоций не осталось. Свои же выкинули её в море по частям. Всё это должно быть одной большой ошибкой. – Пожалуйста, самоцвет Алмаз, – чуть улыбается Матримониус, не сдвигаясь с места, только щупальца шелестят. Её осанка – идеальна, прямая спина, высоко поднятая голова, королевский взгляд. – Мы покажем тебе нашу реликвию. Он помнит ещё людей. – Хорошо, – неуверенно кивает Аля. Какая, в конце концов, разница? Посмотрит на реликвию, ничего с ней не станется, а отказываться даже, пожалуй, невежливо, – вон как добр к ней народ улиток. – Иди за мной. В подводном храме – тонком, вычурном, не то что школа самоцветов или кубические постройки лунян, – на столе лежит осколок с глазом. Осколок чёрный с какой-то мелкой текстурой, но Аля всё равно сначала дёргается – слишком ярко помнится миг, когда разбилась Антарк, и осколок синтетического антарктицита с глазом, который показывал ей Эхмея, тоже совсем не помогает. А потом осколок начинает говорить. – Ты тоже устала? Она не помнит не помнит помнит. Так говорили льды. Грешники, – всплывает откуда-то из сколотой памяти. – Ты тоже не можешь больше, – уверенно нашёптывает “грешник”. – Тебя тоже бросили свои же. “Тоже”? “Грешник” – это что-то плохое? Но ведь она, наверное, тоже грешник. Она предательница, слабая, глупая. – Да, – говорит она. – Меня тоже. – Отомсти им. Разбей их, – шепчет глаз льда, и шёпот этот звучит будто со всех сторон. – Пусть они почувствуют, каково это. Пусть они узнают. А тем, кто устал, как ты – дай отдохнуть. Разбей их. Алмаз понимает. – Я хочу вернуть Антарк, – говорит она. – Вернуть? – горький шёпот раскатывается по воде. – Прошлого не вернуть. Ты знаешь, что такое смерть? – Я знаю, что животные умирают, и их нет больше. Но как это, я не знаю. – Нам и не узнать. Но прошлого – не вернуть. Он долго ещё нашёптывает ей всякое, и Алмаз кажется, что только реликвия Адмирабилис всецело её понимает. Наконец, за нею заходит Матримониус: – Вы говорите с ним?.. Мне жаль прерывать ваш разговор, самоцвет Алмаз, но ваши друзья прилетели за вами. – Кто они? – Аля уже и не помнит, кого может назвать друзьями. – Самоцвет Фосфофиллит и лунная принцесса. Фос, конечно! Как она могла забыть? – Прощай, – шепчет “грешник”. – Отпусти меня, если сможешь. – Прощай, – отвечает она. И, уже выйдя из святилища, обращаясь к Матримониус: – Старейшина, а что такое смерть? – Это философский вопрос, самоцвет Алмаз. Как у нас говорят – умершие уходят так далеко, что даже если и дозваться до них, они уже не вспомнят, кем раньше были. Она почти слышит звон – как когда Рутил составляет – составляла – осколки самоцветов, грань к грани. Ведь разбитые самоцветы потеряли память, их инклюзии отбросили воспоминания, чтобы сохранить информацию о своём месте в теле. Так сказал ей Барбата. И Антарк… Антарк… мертва. – И что делать… если кто-то – вот так? – Помнить, самоцвет Алмаз. Только помнить. Над поверхностью воды – распустившийся, словно цветок из тьмы, корабль лунян, на корабле – знакомая мятная зелень. Она цепляется за верёвку, спущенную с корабля, и её поднимают наверх. Фос оглядывает её. – Это агат? Алмаз тоже оглядывает себя и замечает чёрные вставки по всему телу. – Наверное, да? Это раковины адмирабилис, они чинили меня. – Да, тогда агат, – с умным видом кивает Фос. Она же у них теперь учёная, вспоминает Аля и чуть-чуть улыбается. Фос всегда понимала. Фос должна понять. Они молчат весь полёт, только под конец та, что раньше была внутри Призрак – она же ходит теперь всё время с Эхмеей, откуда она здесь? – говорит: – Я всё ещё не понимаю, зачем тебе это, Фосфофиллит, но мой долг считаю оплаченным. – Да-да, конечно… Аля, ты в порядке? – Я?.. А в порядке ли она? Да как она может быть в порядке?! Сплав за спиной топорщится, принимая незнакомую форму, пока корабль раскрывает свои лепестки на Луне – и там стоят те, кому до неё никакого дела нет. Самоцветы. – Я хочу разбить всех в пыль, – говорит она хрипло и тянется к Фос – пойми, пожалуйста, пойми, всегда понима-