Пятого числа второго месяца

Первого числа второго месяца Пак Чимин обязательно вспомнит. — Можно мне? — спросит Чонгук и бережно прикроет за собой дверь в сердце, так опрометчиво забыв про щеколду. Чимин не успеет обернуться — окажется в плену теплого обещания, так по-детски слепо доверяя. Каждое касание проведет пером по обнаженному, щекоча и распаляя дыханием острые ключицы и веру в себя. Звонкий всплеск океана надежд подарит чувство нужности, тот час же закрепив сделку влажным смазанным поцелуем по пухлым пальцам. Холодные декабрьские ветра станут нежным июльским бризом. Мягкая пена снежинок — самым вкусным латте с привкусом поцелуев. Тихий шепот для них — слишком громкое откровение, что уши заложит, а под веками расчертят карту созвездий. Чимин будет по уши. Отчаянно и больно цепляясь за чужие ребра, уверяя себя и его, что так будет лучше. Он размажет в ярко-алое белоснежные обои, пугая своего мальчика искренностью чувств. Он вложет в его руки слишком многое, не спросив разрешения. И будет уверен, что все делает правильно. Чонгук будет труслив, но честен. Нехватка воздуха породит сомнение, от которого не удастся скрыться. И вновь в очередном приступе заходящегося кашля он просто оставит дверь нараспашку, а душу Чимина — на хромом стуле. Она затеряется там среди мятых футболок и запачканных штанов, задохнется от важного и терпкого, стечет по деревянным ножкам вязкой грязью, пачкая телефон своими обнаженными снимками для кого-то, кому все равно. — Можно мне? — спросит Юнги, когда Чимин в истерике будет бить по двери, ломая замок с бесконечным желанием остаться там навсегда. Ему никогда не будет так невыносимо страшно и больно. Ему просто не будет. Его не будет. Он ляжет на пол, залив обжигающее себе в горло и запустив ледяное в белье. Он вспомнит любовь к себе и к жизни, нежное перо по оголенному и теплое обещание в растрепанную макушку. Он будет часто дышать, сжимая себя изнутри и снаружи, чтобы мысли увязли в наслаждении. Чимин повернет голову к зеркалу, где округлые бедра будут бесстыдно красоваться в тусклом свете свечи, умоляя сжечь до тла своего хозяина. Запустив в себя сразу три, он прогнется в благодарности боли, что на короткий миг отпустит его мысли, подарив рваный вздох. Чимин осознает себя, когда так уродливо изливаясь в собственную руку, запьет бесполезный оргазм тихими рыданиями. А после с голодной жадностью вырвет себя наружу, когда просвет синюшных вен укажет дорогу в никуда. Он увидит яркий свет фар, откуда-то сзади огибающий тень его узких ног, и уловит едва ускользнувшую мысль: "Сейчас самое время". Чимин и сам едва ли будет знать, для чего именно, но хорошо обученные ручные демоны благородно подскажут. Бросьте, каждый хоть раз задумывался об этом. Это как стоять на крыше многоэтажки и с мнимым научным интересом — какую скорость способно развить твое бесполезное тело в полете за эти несчастные шестнадцать. Это как заставлять свои внезапно непослушные ноги не двигаться, оставляя дрожащие рельсы лежать пустыми, а несущийся поезд — чистым. Это как забывать себя на дне ванной до боли в легких, а после в панике впиваться в скользкий борт и мазать отчаяние лбом по холодному кафелю. Это как безмолвно в оцепенении наблюдать за выстрелом в чужую голову и не так уж и радоваться, что она — не твоя. Ощущать себя бесконечно нужным всем вокруг и одновременно таким одиноким и лишним. Чонгук вернется за ним, обязательно вернется, отмыть и уложить в мягкое. Осядет жарким дыханием в затылок и пообещает быть рядом. Размотает страшные мысли и обернет в безопасный кокон, чтобы без многоэтажек и рельс, но за руку и не страшно. И пятого числа второго месяца Чимин заново будет рожден. И это так по-королевски. Драматично.