Тебе здесь не место

Карты. Схемы. Записи. Пароли. Фигурки — для обозначения каждого из сотен членов ПФО. Хоукс тараторит, как умалишенный, объясняя свои планы на грани безумия. И это — самое страшное, что когда-либо видел Даби. Когда дело дошло до запрелой вишни на торте, Кейго просит покинуть комнату всех, кроме оригинального состава. Только Шигараки и те, кому он доверяет на 110 процентов. — Мы должны подорвать общество. — Теракт? — Лучше. Это лишь первый шаг. Мы должны уничтожить Старателя. — Ты слишком слаб. Ты не сможешь. «Папа, в какой момент твоя вера в меня пошатнулась? Почему ты так холоден?» — Ты сгоришь. Жалкое будет зрелище. «За что?» — Не все созданы для этой работы. Ты просто такой же, как и твоя мать. Апатичная, посредственная, жалкая, зависимая. Если бы не десяток нянек — на что бы она сгодилась? Не выходить из комнаты и общаться с воображаемыми то ли духами, то ли друзьями. Или демонами? «Мамочка, скажи мне, где ты сейчас?» Фуюми — слишком юна для того, чтобы взять на себя ответственность за состояние матери. Но, к сожалению, достаточно взрослая, чтобы понять, что что-то не так. Нацуо? Он настолько «нормальный», что практически невозможно в стенах этого дома, что Тойя сделает все, лишь бы оградить его от реального положения дел. Больше никого не остается… Кроме старшего сына Старателя. Она любила долгие разговоры о мыльных операх, а в хорошие дни — даже готовила. Ее блины нельзя было даже с натяжкой назвать съедобными — и тогда отец демонстративно вырывал из пухлых пальцев тарелку и выкидывал заготовленное тесто. Прямо вместе с посудой. Будто его жена — чумная. Не трогать ничего. Не смотреть на него. Не приближаться к детям. В самом начале, когда родился Шото, стало немного лучше. Пока не стало хуже. — Он достаточно свихнулся, чтобы доверять ему, — кивает Шигараки темноволосому, и тот что-то неохотно кряхнит в ответ. — Хоукс. Мое настоящее имя… Безумный мир, который любят романтизировать. Но иногда ведь и правда так хочется поверить в его красоту. Укрыть телом жесткий газон и представить, что небо лиловое, а облака — лимонно-желтые. Черное солнце, которое не сияет, а поглощает свет, точно черная дыра, окруженная кольцом, как выделителем в школе, подчеркивающим ее бездонную пустоту. «Когда я вырасту, я…» «Когда я вырасту…» «Когда я…» «Когда…» «Когда-нибудь я вырасту, а потом умру. И это будет моим величайшим достижением»

***

Если очень постараться, из воздуха можно выловить крупицы воды и представить, что где-то там палатой раскинулось море, пронзающее уходящее солнце. Дерево укрывает тенью, будто зонт на пляже. Если проглотить много слюны — можно представить, что это лимонад, купленный отцом. А в трех километрах от него, ласковый голос матери успокаивает ребенка. «Хорошо, мама, я больше так не буду», — одними губами вторит незнакомому ребенку пятилетний тогда еще Кейго и закрывает глаза. Веки настилом спасают его от всего. Точно он под крылом у курицы-наседки. Будто его мир безопасен. Но даже ястребу есть, чего бояться, пока он маленький и совершенно беззащитный. Своих родителей, например. — Какого… — его глаза стеклянные и обжигают, как солнечный луч, пропущенный через лупу. От этого Даби чувствует себя муравьем: с каждым днем Кейго все больше напоминает Даби — его самого. «Прости… нет, не так. Мне очень жаль. Снова нет. Извини за все…» — Чего молчишь? — толкает его в грудь разъяренный Таками. Они вместе стремительно идут ко дну. Так уж устроена жизнь: ты либо спасаешь человека, либо погибаешь в попытке спасти его. К сожалению, Даби был недостаточно убедителен в своих намерениях оттолкнуть бывшего Номера два. И вот круг замкнулся. Ее руки были такими маленькими и холодными. Глаза — отражение Рей. Как и ее локоны, фигура и даже голос. Отец до ужаса боялся, что она унаследует бремя жены, но Фуюми — в ней всегда был свет. Каким бы черствым ни был Старатель, рядом с ней он словно возвращался в прошлое, и тогда реальность Тойи затмевала параллельная — в которой Старатель не потонул в иллюзиях реальности победы над Всемогущим, в которой он — все еще любящий отец, уделяющий старшему сыну и остальным членам семьи свободные от геройского долга часы. Было время, когда Энджи возвращался с работы пораньше. Он спешил домой, брал по дороге кузумочи — так много, что хватало еще и на обслуживающий персонал. Дома кружились музыкальные пластинки, а где-то в глубине поместья Рей играла на фортепиано, а Фуюми — пыталась подпевать, не зная слов. Все это сгорело первым ожогом Даби. Он во всем виноват, он грязен и грешен. А за свои грехи нужно нести наказание. Пока не попадешь в ад, разрушение — полностью в твоих руках. Но быстро желание испещрить себя сменило навязчивое желание причинять боль своему окружению. Так не лучше ли изолировать себя? И остаться наедине с деллюзиями, порождаемыми одиночеством, там, где небо лиловое, облака — лимонно-желтые, а солнце — уже поглотило большую часть купола неба? Черная дыра все ближе, но, боже, как же это красиво. Особенно когда вокруг переливаются ледяные языки пламени. Приятно пахнет древесиной, животные — поют криками. Счастливые создания, скоро их страданиям придет конец. Тогда Тойя впервые улыбался — за долгие годы. Пока цвета не выкрутили на минимум. Пока розовые очки не спали, и он — не оказался перед чернеющим лесом и десятком трупов: птицы, звери… Судя по крикам — задело еще какого-то ребенка. «Мама! Мама! Я… больше так не буду…» Даби просыпается в холодном поту, который тут же шепотом искр испаряется с кожи. На руках — тепло тлеющего человека. Ожогов — не менее пятидесяти процентов тела. Первая кровь на его руках. «Пути назад нет».