К островам сиреневых птиц

Алое солнце пламенело над горизонтом, и качался белый ковыль. Крымская степь погружалась в тревожный сон, но не спали в ней люди — не до того было им. Цикады пели расстроенными скрипками, горячий воздух поднимался над горячею же землёй, светлели вдалеке стены хуторских домов. Всё казалось странным, точно во сне — глупым и неестественным, пускай и продолжалось уже долго. Вместо холодного Петрограда — жаркая Таврида, вместо знакомых, и друзей, и родственников — только юнкер-жених, вместо театральной сцены — вечные походы... Повозка — весь обоз отряда — ковыляла по дороге, и Олёнушку трясло не то из-за кочек, не то от озноба. Ничего не хотелось — только чтоб завершилось наконец всё. Олёнушка знала наверное: хорошего не будет, ведь нельзя его ожидать здесь, среди занятых красными деревень, и финал был совершенно ей понятен. Завтра? Нынче? Сию секунду? Право, лучше бы поскорее: зачем томиться ожиданием? Качалась, как на волнах, повозка, и Олёнушку клонило в дрёму. Она слышала, что кто-то уходит на кораблях, по морю, отсюда — заграницу. Верно, там, в Константинополе, — или куда все бегут? — под ярко-голубым небом, в котором вьются и кричат чайки, в которое взмывают минареты, всё спокойно... «Здесь наши!» — послышался ей голос, и дремота улетучилась. Наши! Это значит, что не всё ещё потеряно! Значит, есть ещё надежда! Отряд вошёл в хутор, и, озираясь по сторонам, Олёнушка почувствовала — почти так, как чувствуют нечто настоящее, — дуновение морского солёного ветра с Финского залива, увидела грифонов Банковского моста, — словом, поняла, что в жизни её появилось что-то петроградское. На крылечке одного из домов стояла её старая приятельница. — Люсенька! — воскликнула Олёнушка, спрыгивая с повозки и бросаясь к знакомой. — Люсенька, Господи, счастье-то какое! — Лена? Ты? Неужели? — Я, я… — лепетала Олёнушка, привставая на цыпочки, чтоб лучше видеть лицо подруги. — Хорошо-то как, подумать только — и где же встретились! — Ну, полно! — Люська чуть оттолкнула Олёнушку. — Что тут стоять, иди в дом! Они давно были знакомы. Сначала встретились где-то у общих знакомых, потом — по старой, бытовавшей ещё лет шестьдесят назад и ныне уже исчезающей, привычке, сочлись родственницами (седьмая вода на киселе, но разве ж это важно?), и сами не заметили, как сдружились. — Тебе не кажется, что всё — сон? — спрашивала Олёнушка. Люська качнула головой. Нет, ей так не казалось. Всё было более чем ощутимым и подлинным. Что ещё менее похоже на сон, чем нынешняя её жизнь? Гриша, который изо дня в день становится всё более хмурым и раздражительным, тифозная дамочка, железнодорожные станции да балки — хорош сон! — Что скоро — конец? — Олёнушка широко раскрывала глаза, поднимала, будто удивившись, брови. — Ну, и слава Богу! Надоело. — Просто надоело? Не страшно, не устала, не ждёшь чего-то такого, знаешь, невозможного… а — надоело? — Пожалуйста, не надо этого всего… — Люська неопределённо повела плечом. — Этого романтизма. Олёнушка вздохнула и отвернулась. Здесь её тоже не понимали; казалось, что она теперь одна-одинёшенька на свете, и никто, никогда, ничем её не утешит. Жених? Да он какой-то блаженный, верит в скорую победу, — но и эта его наивная вера лучше — стократ лучше! — холодного безразличия Люси. Они помолчали немного. В доме, как цикады в степи, стонал сверчок, и неуютно было Олёнушке. — Помнишь Петербург? — спросила вдруг Люська. Сверчок точно замолчал — Олёнушке на миг показалось, что и тёплая тёмная ночь за окном вот-вот сменится прохладной и сероватой. Она медленно кивнула, улыбнулась подруге — ведь Петербург оставался единственным, что их связывало, раз уж взгляды их так различаются. И разговор — так нехотя начинавшийся, так обидно прервавшийся, — с новой силой потёк, как Нева, высвободившаяся из-под льда. Они вспоминали знакомых, перебирали в памяти каждую улицу города, каждую мелочь, — и Крым сделался далёким, будто вовсе не существовало его. Но и Петроград не приблизился — он оставался всё так же окутанным дымкой-туманом. — Это и был — сон, — шепнула Люська. Олёнушка кивнула. — Сон… — повторила она. — И зачем только он кончился?.. Поднималось белое рассветное солнце, и алели маки в степи. Пускай встреча не так радостна, как хотелось Олёнушке, пускай они чуть было не повздорили, но как же хорошо вспомнить былое! Хорошо — и горько.